— Наконец-то началось практическое применение открытий Пфицнера и Кавагуччи. Активная пропаганда против живородного размножения...
— Великолепно! — в восторге воскликнула Фанни; ей никогда не удавалось слишком долго сопротивляться обаянию Ленины. — А какой у тебя красивый мальтузианский пояс!
— Одновременно велась кампания против Прошлого. Были закрыты музеи, взорваны все оставшиеся исторические памятники (к счастью, большинство памятников было разрушено еще во время Девятилетней Войны) и запрещены все книги, опубликованные до 150 года от Р. Ф.
— Я просто должна обзавестись таким же поясом! — сказала Фанни.
— Например, существовали исторические памятники, именуемые пирамидами...
— Мой старый пояс из черной лакированной кожи...
— И был писатель по имени Шекспир. Вы, конечно, обо всем этом и слыхом не слыхали...
— Мне просто стыдно носить такой пояс!
— Таковы преимущества воистину научного человековод- ства...
— От заплат не станешь богат; от заплат не станешь...
— День, когда впервые появилась модель "Т" Нашего Форда...
— Я уже ношу его месяца три...
— Был единодушно избран датой начала новой эры.
— Чем штопать, так лучше ухлопать; чем штопать, так...
— Я уже говорил: существовало так называемое христианство...
— Чем штопать, так лучше ухлопать.
— Христианство — это этика и философия эры недопроизводства...
— Новая одежда — это новая надежда; новая одежда — это новая надежда; новая одежда — это...
— В эру недопроизводства христианство сыграло важную роль; но в век машин и фиксации азота христианство стало преступлением против обществадормозом прогресса...
— Мне его подарил Фостер.
— У всех крестов была отпилена верхняя вертикальная планка, и они превратились в букву "T". И еще в прежнюю эпоху люди поклонялись так называемому Богу...
— Это настоящий искусственный сафьян.
— И вот теперь у нас имеется Всемирное Государство. И наш всенародный праздник — День Форда. И Общественные Спевки. И Фордослужения Солидарности.
"О Форд, как я их ненавижу!" — думал Бернард Маркс.
— Люди верили в так называемое Небо. Но в то же самое время люди той эры имели привычку поглощать огромные количества алкоголя...
"Как бифштекс, ну просто, как бифштекс!"
— Верили в так называемую душу и так называемую загробную жизнь...
— Спроси Генри, где он его достал.
— Кроме того, люди принимали наркотики.
"А хуже всего то, что и она сама считает себя чем-то вроде бифштекса, предназначенного для них".
— В 178 году от Р.Ф. двум тысячам фармакологов и биохимиков были отпущены огромные субсидии.
— А он какой-то мрачный! — сказал Заместитель Начальника Отдела Социального Предопределения, указывая на Бернарда Маркса.
— Через шесть лет началось коммерческое производство этого препарата. Идеальное средство!
— Давайте подразним его!
— Эвфоричное, наркотичное, приятно галлюцинантное.
— Что хандришь, Маркс, что хандришь?
Бернард Маркс опомнился от легкого удара по плечу. Перед ним стоял эта скотина, Генри Фостер.
— Что тебе сейчас нужно — так это грамм-другой сомы.
— В соме соединились все преимущества христианства и алкоголя, но в ней не было их недостатков.
"О Форд, как бы я хотел его убить!" — подумал Бернард Маркс.
Но он сказал только:
— Нет, спасибо.
И отвел рукой предложенный ему флакончик с таблетками.
— Вы можете уйти в отпуск от действительности, когда только пожелаете, и вернуться назад, не чувствуя похмелья, не ломая голову над древними побасенками.
— Прими, — настаивал Генри Фостер, — прими.
— Так была практически гарантирована устойчивость общества.
— Когда проглотишь кубик сомы, все беды станут невесомы, — сказал Заместитель Начальника Отдела Социального Предопределения, цитируя один из лозунгов знакомой гипнопедической мудрости.
— Оставалось лишь победить старость.
— Пошел к черту! - заорал Бернард Маркс.
— Что за шум, а драки нет?
— Половые гормоны, переливание молодой крови, маг- незиевые соли...
— Помни: грамм сомы лучше, чем молнии и громы!
И, захохотав, они удалились.
— Были уничтожены все психологические травмы старости. А вместе с ними, разумеется...
— Не забудь спросить его про мальтузианский пояс, — напомнила Фанни.
— А вместе с ними, разумеется, исчезли склеротические изменения, обусловливающие умственную деградацию престарелых. Характер человека сделался неизменным на протяжении всей его жизни.
— До сумерек мне еще нужно сыграть два раунда в Штурмовой Гольф. Так что я ужасно тороплюсь.
— Работа, развлечения — в шестьдесят лет наши силы и наши вкусы остаются такими же, какими они были в семнадцать. В тяжелые прежние времена старики нередко отказывались от юношеских удовольствий, переставали работать, уходили на пенсию, обращались к религии, запоем читали, размышляли — размышляли!
"Болваны! Свиньи!" — говорил сам с собой Бернард Маркс, направляясь по коридору к лифту.
— А теперь — таков прогресс — престарелые трудятся, престарелые совокупляются, престарелые предаются наслаждениям, и у них не остается времени, не остается досуга, чтобы сесть и поразмышлять; а если, по какой-то несчастной случайности, у них и образуется сколько-то свободного времени, если они среди своих многообразных занятий выкраивают минуту досуга, то всегда есть сома, вкусная сома, пленительная сома — полграмма в будний день, грамм в выходной, два грамма для путешествия на сказочный Восток, три грамма для увлекательнейшего отпуска на Луне; а возвратившись к действительности, они обнаруживают, что минута досуга уже кончилась, и они снова погружаются в водоворот труда и развлечений, они носятся от чувствилища к чувствилищу, от одной пневматической девушки к другой, от электромагнитного поля для Штурмового Гольфа к...
— Уходи, девочка! — сердито закричал Директор ИЧП.
— Мальчик, уходи! Вы что, не видите, что Его Фордство занят? Уходите — и играйте в свои эротическое игры где- нибудь в другом месте!
— Бедные детки! — сказал Правитель.
Медленно, величественно, под равномерный гул хитроумной машинерии конвейеры продолжали двигаться вперед — по тридцать три сантиметра в час. В багровом полумраке сверкали бесчисленные рубины.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Лифт был полон людей, которые вышли из раздевалок для альф, и, когда Ленина вошла, ее встретили дружескими улыбками и приветственными кивками. Ленину в ИЧП любили, и почти любой из работавших там мужчин в то или иное время провел с ней ночь или две.
"Все они такие милые, — думала она, отвечая улыбками на улыбки, — все они такие очаровательные". И все-таки ей хотелось бы, чтобы, например, у Джорджа Эдзеля уши были чуть поменьше (небось, на 328-м метре ему по ошибке ввели слишком много паратироида?). А глядя на Бенито Гувера, Ленина вспомнила, что, когда он разделся, он оказался чересчур волосатым.
Слегка расстроенная этим воспоминанием, Ленина отвернулась от Бенито Гувера и увидела в углу лифта невысокую фигуру и печальное лицо Бернарда Маркса. Она подошла к нему.
— Бернард, а я тебя искала. — Она говорила громко, ее голос перекрывал мерное жужжание лифта, и некоторые с любопытством повернулись в ее сторону. — Я хотела поговорить с тобой о твоем плане поездки в Нью-Мексико.
Уголком глаза Ленина уловила, что Бенито Гувер сделал шаг в ее сторону и раскрыл рот от изумления. Это ее укололо. "Он удивляется, что я не умоляю его снова со мной переспать", — подумала она и продолжала, обращаясь к Бернарду Марксу:
— Это было бы просто чудесно, если бы мы могли в июле съездить на неделю в Заповедник.
Таким образом Ленина публично доказывала свою неверность Генри Фостеру. Будь здесь сейчас Фанни, она — при всем своем неодобрительном отношении к Бернарду — была бы довольна.
— Конечно, — добавила Ленина, одарив Бернарда многозначительной улыбкой, — если ты все еще хочешь поехать со мной.
Бледное лицо Бернарда залилось краской.
— Ты чего? — удивилась Ленина, но в то же время она была тронута тем, что имеет над Бернардом такую власть.
— Может быть, мы поговорим об этом в каком-нибудь другом месте? — заикаясь, пробормотал он, и вид у него при этом был потерянный и оробелый.
"У него такой вид, словно я сказала какую-то непристойность, — подумала Ленина. — Да он, небось, куда меньше смутился бы, если бы я действительно отпустила сальную шутку: например, спросила его, кто его мать или что-нибудь в этом роде".
— Я имею в виду здесь, на людях... — он снова оробел, и слова задохнулись у него в горле.
Ленина рассмеялась — весело и беззлобно.
— Какой ты смешной! — сказала она (и в тот момент она действительно считала, что он смешной). — Так ты предупреди меня, по крайней мере, за неделю, ладно? — перешла она на деловой тон. — Мы, наверно, полетим на Голубой Тихоокеанской Ракете? Она взлетает с башни "Черинг-Т"? Или из Хемпстеда?
Не успел Бернард ответить, как лифт остановился.
— Крыша! — выкрикнул высокий, визгливый голос.
Лифтер был маленький человечек, одетый в черную униформу, какую носят эпсилоны-минус.
— Крыша!
Лифтер распахнул дверцы. Ему в глаза ударили теплые лучи послеполуденного солнца, он зажмурился.
— О, крыша! — повторил он восторженно; он словно неожиданно, к собственной радости, очнулся от какого-то гнетущего оцепенения, помрачившего на время его сознание. — Крыша!
С выжидательным восхищением, как преданный хозяину пес, эпсилон угодливо вглядывался в лица людей, выходивших из лифта. Они, не обращая на него внимания и весело беседуя между собою, вышли на озаренную солнцем крышу. Лифтер поглядел им вслед.
— Крыша? — сказал он снова, на этот раз с какой-то вопросительной интонацией.
Прозвенел звонок, и с потолка лифта раздался голос, исходивший из встроенного туда микрофона. Голос мягко, но настойчиво, приказывал: