В галлюциногенном мире самые фантасмагорические сцены становились обыденной реальностью. Однажды Вертинский отчетливо увидел, как памятник Пушкину взял да и сошел с пьедестала. Певец видел даже след, оставшийся от ног только что возвышавшегося гения, так внезапно ожившего. Вертинский заметил медный пятак на ладони собиравшегося сесть в трамвай Пушкина.
— Александр Сергеевич! — беспокойно воскликнул певец, опасаясь, что сейчас классика выставят из трамвая как зайца, да еще и штраф выпишут. — Кондуктор не возьмет у вас этих денег!
— У меня возьмет, — успокоил его Пушкин.
Но если многие представители тогдашней богемы так и остались в плену фантастических галлюцинаций и собственных эгоистичных желаний, то Вертинскому суждено было оказаться (по собственному желанию) санитаром поезда Всероссийского союза городов, курсировавшего во время войны между передовой и Москвой. Будущий великий певец научился не жалеть себя, сделав более тридцати пяти тысяч перевязок. И это была не механическая работа, он переживал чужие ранения как собственную боль.
Как-то в купе к санитару Вертинскому (все вагоны были забиты до отказа) положили тяжело раненного полковника с просьбой позаботиться о трупе, — было очевидно, что через несколько часов полковник умрет. Молодой санитар, до того никогда не делавший никаких операций, не мог смотреть, как на его глазах умирает человек.
— За такие штучки военно-полевой суд! — услышал Вертинский за спиной, когда сумел-таки вытащить пулю из груди полковника.
Но молодому санитару было уже наплевать на грубые начальственные окрики. Он спас чужую жизнь! Сам! Не имея опыта проведения операций, действуя лишь по наитию, на свой страх и риск. «Я был счастлив, как никогда в жизни», — вспоминал об этих минутах Вертинский.
Много лет спустя он задумался о зыбкости счастья, о преходящих блаженных мгновениях, и произнес такие слова: «Жизни как таковой нет. Есть только огромное жизненное пространство, на котором вы можете вышивать, как на бесконечном рулоне полотна, все, что вам угодно. Вам нравится токарный станок? Влюбляйтесь в него! Говорите о нем с волнением, с восторгом, с экстазом, убеждайте себя и других, что он прекрасен! Вам нравится женщина? То же самое. Обожествляйте ее! Не думайте о ее недостатках! Вам хочется быть моряком? Океаны, синие дали… Делайтесь им! Только со всей верой в эту профессию! И вы будете счастливы какое-то время, пока не надоест токарный станок, не обманет женщина, не осточертеет море и вечная вода вокруг. Но все же вы какое-то время будете счастливы».
И все-таки даже умудренный жизненным опытом, он вспоминал те дни, когда был санитаром военного поезда. И свой успех у публики Вертинский объяснял не только и не столько своим редким Даром, сколько божьей благодарностью за чужие спасенные жизни.
«— Кто этот брат Пьеро? — спросил Господь Бог, когда ему докладывали о делах человеческих.
— Да так… актер какой-то, — ответил дежурный ангел. — Бывший кокаинист.
Господь задумался.
— А настоящая как фамилия?
— Вертинский.
— Ну, раз он актер и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте все это на миллион и верните ему в аплодисментах.
С тех пор мне стали много аплодировать».
Но воочию представляя такую картину, Вертинский признавался, что боится: скоро он исчерпает запас этих аплодисментов. Страшился, что они уже на исходе. Этот страх преследовал его перед каждым концертом.
А с концертами у вернувшегося из эмиграции Вертинского не все было гладко. Вдова певца вспоминала: «После возвращения на родину Вертинскому было очень тяжело. Чтобы содержать семью, он ездил по послевоенной России, давал по два концерта в день, выступал в холодных концертных залах, часто простужался. Сталину несколько раз приносили разгромные отзывы на эти концерты — стоило ему сказать слово, и всю нашу семью просто стерли бы в порошок. Но в ответ на очередной нелицеприятный отзыв Сталин сказал: „Дадим артисту Вертинскому спокойно дожить на Родине“. До нас даже дошли слухи, что у Сталина были пластинки Вертинского и он особенно любил слушать песню „В синем и далеком океане“».
Во время ленинградских концертов Вертинский останавливался только в любимой своей гостинице «Астория». Построенная в начале XX века, новая гостиница тут же вызвала резкое неприятие некоторых искусствоведов: «К сожалению, общий силуэт гостиницы, не вполне внушительный своею архитектурою, вызывает справедливые нарекания. Хотелось бы большей гармонии силуэта дома с окружающим его архитектурным пейзажем; мансардные перекрытия портят вид площади».
Однако многие журналисты, побывавшие в 1912 году на торжественном открытии «Астории», тут же написали самые торжественные отзывы: электрический свет, десять лифтов, телефон, паровое отопление, вентиляция, система электрической же световой сигнализации для вызова слуг, ванные с холодной и горячей водой. Гранит для облицовки цоколя на каменоломнях под Выборгом добывали, об оттенках заботясь…
По словам историка Сергея Нефедова, «Астория» была сосредоточием великосветской жизни Санкт-Петербурга:
«Это был самый роскошный отель России, построенный с целью затмить Париж, Лондон и Нью-Йорк. Это было царство красоты и изящества: мебель в стиле модерн, севрский фарфор и мраморные статуи в зимнем саду. Вокруг зимнего сада располагались рестораны, где собиралось высшее общество: министры, дипломаты, генералы, миллионеры в сопровождении очаровательных дам. Здесь давали балы, на которых юнкера кружились с красавицами в вальсах Шуберта».
Нефедов утверждает, что в дни революционных событий, вскоре после того как «Астория» стала «Петроградской военной гостиницей», перейдя в распоряжение военного ведомства, — полиция и правительственные войска не защищали Зимний дворец. Они защищали «Асторию». На крыше были установлены пулеметы, а поднявшиеся из ресторанов офицеры выставили из окон винтовки — великолепная «Астория» выглядела, как ощетинившийся зверь. Оборонявшиеся первым делом уничтожили хранившиеся в подвалах запасы французских вин: они разбили тысячи бутылок шампанского и продырявили бочки с коньяком. Восставшие тем временем подогнали броневики и принялись в упор расстреливать здание.
Рестораны гостиницы забросали гранатами, раздались истошные женские вопли…
Нападавшая толпа хотела сжечь гостиницу, но та все-таки уцелела. Захваченное здание пригодилось для того, чтобы устроить здесь впоследствии «Первый дом Петросовета». Сюда, где в комфортабельных условиях расположилось новое руководство страны, не раз приезжал Ленин.
В 1926 году «Асторию» передали акционерному обществу «Интурист», а после Великой Отечественной войны она на недолгое время стала элитным жилым домом, в котором поселились почтенные деятели искусства. Эмиль Кио говорил, что «каждой квартировавшей здесь семье был выделен небольшой участок в сквере на Исаакиевской площади, превращенном в огород».
«Астория» гордится сотнями имен своих маститых постояльцев, среди которых был и Александр Вертинский, всегда останавливавшийся во время ленинградских гастролей именно в этой гостинице.
Обычно его очень радушно принимали тут. Но однажды ему пришлось прождать освобождения гостиничного номера с одиннадцати утра до десяти вечера.
«Тут что-то ужасное, — жаловался он жене в письме. — Наплыв делегаций — чернокожих, белых и желтых… Несмотря на то что меня здесь и знают, и любят, и уважают, ничего сделать было нельзя. Директор просил подождать до девяти, когда какая-нибудь сволочь уедет. Скоро нам, советским людям, придется спать на вокзалах. Поразительно это наплевательство на своих! Приглашают чуть ли не весь мир, а гостиниц не строят. Вот головотяпство!»
Наконец номер, после долгого томительного ожидания, был получен. «И я был счастлив», — свидетельствовал Вертинский.
Порой человеку не так много надо для того, чтобы почувствовать себя счастливым.
Ленинградский концерт стал для Вертинского последним. Он умер в «Астории» от сердечного приступа, когда ему не успели вовремя дать валидол.
Глава 13Угол Малой Морской и Гороховой, 13/8 — Игорь Грабарь
Дом 13/8 на углу Малой Морской и Гороховой… Гороховая улица! Одно только название уже порождает догадки. Мол, в давние-давние времена поселился здесь иностранный купец Гаррах, а фамилию его на наш родной манер переделали. Был заморский Гаррах, стал свой, Горохов. А затем по новому имени его и вся улица название получила, поскольку торговое дело купца Гарраха-Горохова очень к тому времени процвело.
Ф. М. Достоевский описал Гороховую словами неприкаянного, тоскующего персонажа своего первого романа, Макара Девушкина: «Когда я поворотил в Гороховую, так уж смерклось совсем и газ зажигать стали. Я давненько-таки не был в Гороховой, — не удавалось. Шумная улица! Какие лавки, магазины богатые; все так и блестит и горит, материя, цветы под стеклами, разные шляпки с лентами. Подумаешь, что это все так, для красы разложено — так нет же: ведь есть люди, что все это покупают и своим женам дарят. Богатая улица! Немецких булочников очень много живет в Гороховой; тоже, должно быть, народ весьма достаточный. Сколько карет поминутно ездит; как это все мостовая выносит! Пышные экипажи такие, стекла как зеркало, внутри бархат и шелк; лакеи дворянские, в эполетах, при шпаге. Я во все кареты заглядывал, все дамы сидят, такие разодетые, может быть и княжны и графини. Верно, час был такой, что все на балы и в собрания спешили».
И без того известная своими доходными домами и роскошными магазинами, Гороховая обрела особую славу, когда здесь поселился царский фаворит Григорий Распутин и стал принимать бесчисленных просителей, словно важный чиновник какой-нибудь.
Но сейчас речь о другом доме: 13/8 на углу Морской и Гороховой. Наряду с жилыми квартирами в доме этом вначале находился трактир, а затем расположился ресторан «Вена». Столики с белоснежными скатертями, ливрейные швейцары, проворные лакеи в смокингах, вышколенные метрдотели в строгих сюртуках… И конечно, отменные, изысканные блюда, приготовленные истинными чародеями кулинарного искусства… Ресторан одинаково полюбился адвокатам и чиновникам, военным и писателям… Здесь очень любила собираться редакция популярнейшего «Сатирикона», благо главный редактор журнала, Аркадий Аверченко, жил совсем рядом. Хороший обед в приятной компании так вдохновлял и окрылял, что тут даже к прозаикам приходила поэтическая муза. Например, сохранились стихи, написанные в «Вене» Куприным.