С таким же теплом С. Носов вспоминает и «Измайловский сад», где прошло его детство, а потом и детство его детей.
В новой книге С. Носова есть строчки, посвященные Измайловскому саду: «Афиши обычно вывешивались или на чугунной ограде, или с торцов гранитных сооружений у входа в сад, сказать иначе, пилонов. О том, что эти каменные строения полые, я ни за что бы не догадался, если бы не боковые окошечки — по паре у каждого. Впрочем, окошечки были постоянно закрыты, все кроме одного — у левого пилона: там, в темноте, как белка в дупле, пряталась кассирша, продавщица билетов. Возможно, она там проживала безвылазно. Действительно, я не понимал, как туда можно попасть, если только не через окошечко (о наличии дверцы со стороны сада мысль мне в голову не приходила). Однажды бабушка вместе со мной шла вдоль Фонтанки — посмотрела на афишу и захотела в кино. В окошечке она купила билет, а меня, шкета, пропустили бесплатно, — на мою скромную персону даже не распространялся возрастной запрет „детям до 16“. Фильм назывался „В джазе только девушки“, и можно сказать с уверенностью, что во всем мировом прокате („Некоторые любят погорячее“) он не имел более благодарного зрителя, чем я. Не помню, понравилось ли кино бабушке, но я в деревянном зале бывшего театра „Буфф“ едва не визжал от восторга, особенно когда начинались погони с переодеванием. А еще раньше, там же, в Измайловском саду, посмотрел с отцом „Трех мушкетеров“ (мне должно было исполниться вот-вот шесть). Я уже видел много чего на экране, но почему-то именно этот фильм оставлял ощущение чего-то невероятного. Я знал, что кино снимают, но не понимал, как это может быть сделано, — только что была драка, секунды не прошло, и уже все скачут на конях. Я все время хватал отца за руку и спрашивал, будут ли еще драки. „Будут, будут!“ И они — были. О, счастье!»
Глава 21Мойка, 48 — Евгений Лукин
Евгений Лукин — поэт, прозаик, переводчик. Член Союза писателей России. Лауреат ряда литературных премий, в том числе премии имени Гоголя и премии журнала «Нева».
Родился в 1956 году в Новгородской области. Автор двадцати книг прозы и поэзии. Его стихотворные переложения древнерусских песен «Слово о полку Игореве», «Слово о погибели Русской земли» и «Задонщина» были высоко оценены Д. С. Лихачевым, Л. А. Дмитриевым и другими учеными.
Евгений Лукин — блестящий поэт, прозаик, переводчик и, безусловно, одна из самых ключевых фигур современного культурного Петербурга. Благодаря ему когда-то и у меня появился свой счастливый адрес. Дом на Большой Конюшенной, где проходили встречи созданного Е. В. Лукиным вместе с А. Д. Ахматовым литературного объединения «Молодой Петербург». Этот дом стал главным адресом моей юности со всеми ее поисками и открытиями, тревожными и счастливыми мгновениями.
Евгений Валентинович, есть ли в Петербурге место, связанное с вашим личным счастьем?
Евгений Лукин: Счастье — это встреча. Встреча с учителем, встреча с другом, встреча с любимой. А встреча неизбежно предполагает некое место, имеющее конкретные координаты. Для меня таким счастливым местом встречи стал Герценовский педагогический университет, а точнее его главное здание — бывший дворец графа Кирилла Разумовского. Как известно, фасадом дворец обращен к реке Мойке, где перед ним возвышается бронзовая статуя педагога Ушинского. А вот тыльный фасад дворца менее известен, однако он не менее великолепен, чем лицевой. Он выходит в тенистый сад, который с давних времен называется Мамкиным, поскольку когда-то няньки водили сюда гулять юных питомцев Императорского воспитательного дома — предшественника Герценовского университета. Со стороны Казанской улицы сад обступает старинная чугунная решетка, исполненная архитектором Воронихиным.
В главном здании университета издавна располагался ректорат и прочие службы. А на верхнем (третьем) этаже в одной из комнаток находилась редакция университетской газеты «Советский учитель», которая ныне называется «Педагогические вести». Украшением редакции было круглое окно в виде готической розы с восемью лепестками. Из окна открывался чудесный вид на золотой купол Казанского собора, обрамленный зелеными деревьями.
И вот сюда, в царство готической розы, однажды ступил и я — студент первого курса исторического факультета. Это произошло в сентябре 1973 года. Редакцией тогда руководил молодой журналист Александр Яковлевич Папахов, или попросту Саша. Он был из породы шестидесятников — общительный, жизнерадостный, деятельный, он являл собою образец дружелюбия и свободомыслия. К тому же Саша писал хорошие стихи, коими и попотчевал меня в нашу первую встречу:
Когда, покинутый вещами,
Ты ветер за руки берешь,
Земля дорогу освещает
Лучами сосен и берез.
А в точке их пересеченья —
Вершине жаркой и слепой,
Как слово, полное значенья,
Восходит солнце над тобой.
А вот единственный корреспондент редакции составлял полную противоположность редактору. Эту скромную должность занимала Лидия Георгиевна Чуднова — молчаливая, строгая, хмурая. Острым взглядом из-под учительских очков она встречала каждого входящего в редакцию, как будто выставляла оценку — этот товарищ в помятом костюме выглядит на «троечку», а этот волосатый студентик не тянет и на «двойку». Лидия Георгиевна добросовестно вычитывала тексты статей и заметок, чем оказывала неоценимую помощь редактору. Закончив вычитку, она быстро собирала сумку и покидала редакцию, спеша по своим делам. Лишь позднее я узнал, что Лидия Георгиевна была настоящим ученым — специалистом по истории русской литературы и в то время работала над своим главным трудом — книгой «Лесков в Петербурге».
В редакцию на огонек заглядывали разные знаменитости. На фоне готической розы популярный бард Александр Городницкий пел свою легендарную балладу про атлантов, держащих небо на каменных руках. Поэт-фронтовик Михаил Дудин рисовал дружеский шарж на Анну Андреевну Ахматову (этот рисунок я храню до сих пор как драгоценную реликвию). А народный певец Дагестана Расул Гамзатов рассказывал веселую притчу о золотой рыбке, которая удостоила стихотворца десятком книг и премий, отказав ему в одном — поэтическом таланте.
Этих блистательных гостей приводил в редакцию Андрей Андреевич Ахаян — живая легенда Герценовского университета. В юности он подавал большие литературные надежды и даже был делегатом от Армении на Первом съезде Союза писателей СССР. Однако со временем его необыкновенная страсть к поэзии преобразилась в кипучую деятельность по пропаганде творчества талантливых литераторов. Наверное, не было на российских просторах поэта, который не откликнулся бы на приглашение Ахаяна выступить в Герценовском университете. Здесь читали свои стихи Илья Сельвинский, Всеволод Рождественский, Евгений Евтушенко.
Андрей Андреевич не обходил вниманием и начинающих авторов. Увидев меня в редакции газеты, он с ходу предложил:
— Приходи завтра утром на завтрак в гостиницу «Астория».
— Зачем? — удивился я.
— Я тебя познакомлю с Мариэттой Шагинян, — пояснил Ахаян. — Будешь слушать нашу беседу и запоминать. А потом мы вместе напишем очерк о ней.
Минуту помолчав, Андрей Андреевич грустно вздохнул:
— Это любовь моей молодости.
Я примчался в гостиницу «Астория» чуть ли не на рассвете. Швейцар кинул подозрительный взгляд на семнадцатилетнего волосатого студентика и с неохотой пропустил в ресторан. Вскоре появился Андрей Андреевич в своей неизменной гимнастерке с орденом Красной Звезды на груди. В левой руке он держал большую железную трубу а правой рукой бережно поддерживал маленькую седовласую женщину — самую именитую советскую писательницу только что увенчанную лаврами Ленинской премии. Если бы не странная железная труба, я бы подумал, что эта красивая пара направляется под венец — так нежно, так ласково он что-то говорил ей на ухо, а она с улыбкой кивала в ответ.
— Доброе утро! — Шагинян заметила меня и жестом пригласила за стол.
— Здравствуйте! — выдавил я и уселся на краешек стула, неотрывно наблюдая за непонятным предметом в руке Ахаяна: «Что за штуковина? — гадал я. — Неужели волшебный колпак Шагинян?»
Андрей Андреевич взгромоздил железную трубу между хрустальных бокалов, осторожно усадил писательницу, затем устроился сам. К нашему столу приблизился официант, своей важной походкой более напоминавший царского сановника. Мариэтта Сергеевна ловко схватила трубу и приставила ее к правому уху. Официант учтиво наклонился и стал прямо в раструб перечислять наименования блюд. Писательница внимательно слушала, кивком головы подтверждая меню. «Это же слуховой аппарат! — осенило меня. — Надо будет не забыть такую важную деталь».
— Приятного аппетита! — наконец пожелала Шагинян, и мы приступили к завтраку. По правде сказать, мне было не до еды. Я всеми силами старался запомнить каждое слово, произнесенное советским классиком. Это плохо получалось, поскольку мои собеседники общались друг с другом на родном языке, изредка вставляя в гортанную армянскую речь русские словечки. Они то грустили, то смеялись, вспоминая свою бурную молодость, а я сидел, уткнувшись носом в тарелку, не понимая ничего. На прощанье Шагинян произнесла тост за вечную дружбу и покинула ресторан. Проводив давнюю подругу, Ахаян вернулся и строго спросил:
— Всё запомнил?
— Всё! — уныло подтвердил я, хотя, кроме железной трубы, запоминать было нечего.
— Завтра начнем работать.
Справедливости ради надо сказать, что очерк мне писать не пришлось — Ахаян полностью надиктовал текст, а я сделал лишь литературную обработку. Вскоре наш совместный труд увидел свет на страницах журнала «Литературная Армения». Про железную трубу в нем не было ни слова.
— Вы рисуете безмятежную счастливую картину советской действительности. Неужели все было именно так? А где же цензура? Где коммунистический гнет?
— Газета «Советский учитель» была печатным органом парткома. В парткоме заседали сплошные литературные персонажи: первым секретарем был Пушкин, его заместителем по идеологии — Крылов, а замыкал славную троицу член парткома Гоголь. С ними мне общаться не пришлось, но вот с членом парткома Саечкиным (фамилия изменена) однажды повстречался.