х туда не пускали…
«А зачем ему одному было столько комнат?» — удивленно спросил я тогда. Взрослые посмеялись, а мне, помнится, стало искренне жаль этого самого Николая — ну, я просто представил себе, как он ходит без родственников и друзей по пустым коридорам и очень скучает.
Кстати, о социальной справедливости и революции.
Окна комнаты, где я спал в раннем детстве, выходили не на Неву, как у обитателей Зимнего, а на внутреннюю стену Алексеевского равелина. До него было буквально рукой подать, так что однажды какие-то хулиганы залезли на стену и подрезали у нас целый пакет с пельменями, вывешенный за окно, — таким образом в те времена большинство населения, не имевшее холодильников, вынуждено было зимой хранить скоропортящиеся продукты.
Впрочем, прописка на территории Петропавловской крепости имела свои неоспоримые преимущества. Особенно во время ноябрьских праздников или в День Победы — когда был назначен салют и часть артиллерийских орудий располагалась на пляже, едва ли не прямо у нас во дворе.
Пройти на территорию крепости в день салюта разрешалось только по предъявлении специального пропуска или паспорта со штампом о прописке. Списки приглашенных гостей подавались и согласовывались жильцами заранее, и мне, помнится, было очень приятно, что милиционеры на Кронверкском мосту отдавали нам честь, проверив у моих родителей документы.
Перед самым началом салюта, когда все уже основательно располагались за столом, по квартирам и комнатам обязательно проходил некто в штатском. Видимо, он пересчитывал и осматривал всех присутствующих, чтобы лишний раз убедиться в отсутствии антисоветских элементов. Особенного неудобства это никому не доставляло — и, кажется, иногда человеку при исполнении даже наливали по случаю праздника стопочку для согрева.
А потом начинался праздничный салют. Больше всего мне запомнился тот, что устроили на пятидесятилетие Октябрьской революции. Все вокруг грохотало, тряслось и подпрыгивало, дребезжали оконные стекла, темнота за которыми вдруг сменялась пронзительной россыпью яркого света — и я, стоя на подоконнике, почти по-настоящему повелевал всем этим великолепием, отдавая перед очередным залпом команду невидимым и грозным батареям…
Это было действительно счастье.
А еще с Петропавловской крепостью у меня связано детское ощущение уюта и безопасности — запах докторской колбасы, крохотные кусочки жира в колбасе, которая тогда называлась любительской, булка с маслом и с сахаром, телевизор, перед которым устанавливалась огромная круглая линза, неторопливый голос диктора, читающего отрывок из классики…
Впрочем, в городе на Неве есть еще несколько мест, где я был по-настоящему счастлив. Например, так называемая Гражданка — район новостроек, возникший в начале семидесятых. Получив отдельную квартиру, мы с родителями переехали туда, на самый край города, за которым уже начинались поля близлежащих совхозов. Переехали, когда не было ни метро, ни телефонной станции, зато панельные пятиэтажки были самыми высокими в округе, а бескрайние расстояния между ними заполняла тяжелая липкая грязь, которая запросто всасывала в себя резиновые сапоги оступившегося пешехода. Там появился мой новый дом, моя школа, мои друзья, которые остаются со мной на всю жизнь. Там жила и училась моя одноклассница, которая затем стала моей женой и с которой я счастлив вот уже почти сорок лет… Впрочем, это уже совершенно другая история.
Глава 28Пушкинская, 20 — Наталия Перевезенцева
Наталия Анатольевна Перевезенцева — поэт, переводчик, журналист, историк города.
Родилась в Ленинграде. Член Союза писателей Санкт-Петербурга.
Есть те, с кем соединен незримой связью, и до поры до времени даже не подозреваешь об этом. Ценя творчество замечательной петербургской поэтессы П. Перевезенцевой и встречая ее на различных литературных мероприятиях, я и не ведал, что нас с ней связывает один дом. Пушкинская, 20. Здесь прошло мое детство. Тут живет сейчас и Наталия Перевезенцева.
О, дом на Пушкинской, 20! Многие проходят мимо, даже не подозревая, что это за дом. Биограф Александра Куприна, Н. Фонякова, красочно описала его: «В гостиницу „Пале-Рояль“ (в переводе — „Королевский дворец“) на Пушкинской улице, 20, дошли пешком. Окна огромного пятиэтажного здания с фасадом, расчлененным эркерами, отделанным рустом и лепкой, в это темное унылое утро еще горели огнями. Швейцар в ливрее распахнул дверь в просторный вестибюль с чучелом медведя и пылающим камином. Куприн и Бунин поднялись по ковровой дорожке, бежавшей вдоль лестницы с литыми чугунными перилами, украшенной лепными медальонами по стенам. Электрический свет отражался в цветных стеклах витражей с изображениями идиллических сельских сцен, а в зеркалах на площадках Куприн и Бунин видели себя во весь рост. За меблированным домом „Пале-Рояль“ давно уже утвердилась репутация „писательского подворья“ и приюта артистической богемы. Там не то что месяцами, годами жили многие литераторы и журналисты, надеясь иметь возможность работать в одиночестве и без помех. Впрочем, здесь трудно было прожить в полном покое: в узкие светлые коридоры с окнами на квадратный внутренний двор проникали голоса актеров, разучивавших роли, рулады оперных певцов, иногда по этажам разносился могучий бас Шаляпина. По лестницам сновали коридорные и многочисленные посетители, из беспрестанно отворявшихся дверей комнат доносились отрывки разговоров и ожесточенных споров. Именно в этой гостинице завязывались знакомства и утверждались дружеские и деловые связи между писателями, художниками, артистами».
Софья Шамардина, вспоминая свои счастливые дни с Владимиром Маяковским, в первую очередь назвала Пушкинскую, 20:
«Маяковский тогда жил на Пушкинской в „Пале-Рояле“. Скромный маленький номер с обычной гостиничной обстановкой. Стол, кровать, диван. Большое зеркало овальное на стене. Это зеркало помню, потому что вижу в нем Маяковского и себя. Подвел меня к нему, обнял за плечи. Стоит и долго смотрит на себя. „Красивые, — говорит. — У нас не похоже на других“. В этом номере хорошие у нас были часы».
Рассказать о том, что это за дом такой удивительный, сейчас может, пожалуй, только тот, кто живет в нем. И потому слово — Наталии Перевезенцевой.
Наталия Перевезенцева: Каждый из нас хоть раз в жизни да сталкивался с удивительным ощущением: дома, улицы, горы, реки живут своей жизнью и активно вмешиваются в твою. И чем дольше человек обитает в каком-то месте — то есть рождается, растет, строит, любит (и губит), тем теснее он связан с незримым и вездесущим «genius loci».
«О счастье мы всегда лишь вспоминаем…» — так писал когда-то Иван Бунин. Наверно, он прав. Поэтому, кроме почтенной культурной традиции и почти хрестоматийных примеров, у каждого из нас есть свой личный Петербург. Особенно у тех, кто родился и вырос в центре, то есть там, где, собственно, и обитает этот самый «петербургский дух»…
Дом 20 на углу Пушкинской улицы и Кузнечного переулка. Меблированные комнаты «Пале-Рояль». Построен дом в 1876 году архитектором Александром Ивановым, спроектировавшим, кстати, гостиницы «Националь» и «Балчуг» в Москве. Название «Пале-Рояль» произошло, видимо, от открытой аркады в первом этаже (сейчас она застеклена, там магазины), напоминающей (смутно) тот, парижский, «Пале-Рояль». Над подъездом нашего «Пале-Рояля» — химеры, когда-то державшие в лапах чугунные кружевные фонари. Большой вестибюль, лепка — дамские головки в медальонах. Трудами «реставраторов» из ЖЭКа губки у дам аккуратно подкрашены красной краской. Широкая пологая лестница, перила, решетка. Дальше — из области «утрачено»: витражи на пасторальные темы в эркере, хрустальные люстры на каждой площадке («Как придет в ЖЭК новый электрик, — вздыхает соседка, — так очередной люстры нет»).
Но роскошь кончалась у дверей, ведущих с лестничной площадки в бесконечные, с поворотами, коридоры, в которые выходили двери «номеров». Архитектор выполнил пожелание владельцев: за роскошным фасадом и вестибюлем — максимальный функционализм. Правда, до «хрущоб» фантазия жестоких эксплуататоров XIX века не дошла, — потолки в комнатах четыре метра высотой, да и сами комнаты — по 20–30 метров. Альков, прихожая, раковина в прихожей. Почти ничего не изменилось с 1876 года, только стал «Пале-Рояль» сначала общежитием железнодорожников (от тех времен остались у старых жильцов казенные тумбочки и тазики-шайки), а затем домом с «многонаселенными коммунальными квартирами» (по 14–15 комнат в каждой). Так и живем, — в декабре 1998-го горели, ночь простояли на улице под ясными морозными звездами. (Меня тогда поразило, что практически каждый третий жилец выбежал на улицу, крепко прижимая к груди завернутую в одеяло кошку.) Пришедшая поутру комиссия (а было их с тех пор — легион) вместо «здравствуйте» — с порога заявила: «И не надейтесь, что вас теперь расселят». Не надеемся. Хотя горели после этого еще дважды.
Дом детства — всегда особенный дом. Мне повезло: сначала я ходила в «Пале-Рояль» в гости к бабушке, теперь сама живу здесь — в той же комнате, с той же мебелью, с тем же пианино «A. Rauser & A. Bietepace». Только теперь комната наполнена и моими воспоминаниями…
С чего все началось? Однажды между делом (шитьем или стряпней) бабушка небрежно роняет:
— А в нашем доме на пятом этаже Шаляпин жил…
Ничего больше не сказано — но вдруг (именно вдруг) я начинаю понимать, что Шаляпин ходил по той же лестнице, что и я, выходил через тот же вестибюль на ту же улицу, видел те же дома напротив. Значит, и я… и после меня… Это откровение. Первое, как у всякого ребенка: смерть — есть, все умрут, и я тоже. Второе: смерти нет, пока есть память. Так завязывались первые ниточки той самой «связи времен». Не умозрительной, а вполне конкретной.
Дальше — больше. С особым чувством я входила в парадную, поднималась на второй этаж… Лестница с пологими волнообразными ступенями вела меня в том же ритме, что и… всех, кто был до меня. И — кто будет после.