Не случайно и первой пьесой, написанной Евгением Шварцем (которого мы нынче знаем как великого сказочника), стал отнюдь не сказочный «Ундервуд».
Действие «Ундервуда» происходит не в сказочном королевстве, а в обыкновенном двухэтажном доме, где среди честных жителей обосновались мошенники. Они-то и позарились на очень дорогую печатную машинку «Ундервуд», взятую напрокат студентами. Начинается детективная история, которую разрешает не опытный сыщик, а находчивая девушка Маруся.
Шварц был уверен, что написал пьесу из современной жизни, однако в ТЮЗе ее сочли завуалированной сказкой, так напоминали герои сказочные архетипы. Театр ухватился за возможность (в обход идеологических установок) представить юному зрителю сказочное представление.
К тому времени Шварц уже был постоянным сотрудником популярных детских журналов «Чиж и Еж», хотя, родившийся в Казани, он приехал в Петроград в качестве актера вместе со своим театром.
Николай Чуковский (кстати, тоже выпускник Тенишевского училища!) свидетельствует:
«Петроград был давнишней мечтой Шварца, он стремился в него много лет. Шварц был воспитан на русской литературе, любил ее до неистовства, и весь его душевный мир был создан ею. Русская литература привела его в Петроград, потому что для него, южанина и провинциала, Петроград был городом русской литературы. Он хорошо знал его по книгам, прежде чем увидел собственными глазами, и обожал его заочно, и немного боялся, — боялся его мрачности, бессолнечности. А между тем Петроград больше всего поразил его своей солнечностью. Он мне не раз говорил об этом впоследствии. Весной 1922 года Петроград, залитый сиянием почти незаходящего солнца, был светел и прекрасен. В начале двадцатых годов он был на редкость пустынен, жителей в нем было вдвое меньше, чем перед революцией. Автобусов и троллейбусов еще не существовало, автомобилей было штук десять на весь город, извозчиков почти не осталось, так как лошадей съели в девятнадцатом году, и только редкие трамваи, дожидаться которых приходилось минут по сорок, гремели на заворотах рельс. Пустынность обнажала несравненную красоту города, превращала его как бы в величавое явление природы, и он, легкий, омываемый зорями, словно плыл куда-то между водой и небом».
Солнечный свет возвращал гармонию пошатнувшейся душе. В детстве Евгений не выносил сказок, в которых кто-нибудь погибает. Мама часто пользовалась этим, шантажируя ребенка. Например, когда он ел суп, начинала рассказывать новую увлекательную сказку, а потом вдруг обрушивала на него грозное предупреждение: «Доедай, иначе все умрут». И маленький Евгений обязательно доедал даже самый невкусный суп, отчаянно боясь, что сказочные герои погибнут.
Мальчику с такой нежной ранимой душой предстояло служение в Добровольческой армии, участие в Ледяном походе, тремор рук после тяжелой контузии при штурме Екатеринодара…
Шварц побывал и продавцом книжного магазина, и журналистом, и даже секретарем Чуковского. А затем увлекся театром. Но родившемуся в Ростове маленькому театрику не удалось покорить Петербург. Поначалу он решительно занял пустующее театральное помещение на Владимирском проспекте, но вскоре исчез (на этот раз обошлось без всяких гонений).
Чуковский иронизировал: «Приехал Шварц вместе с труппой маленького ростовского театрика, которая вдруг, неизвестно почему, из смутных тяготений к культуре, покинула родной хлебный Ростов и, захватив свои убогие раскрашенные холсты, перекочевала навсегда в чужой голодный Питер. Театрик этот возник незадолго перед тем из лучших представителей ростовской интеллигентской молодежи. В годы Гражданской войны каждый город России превратился в маленькие Афины, где решались коренные философские вопросы, без конца писались и читались стихи, создавались театры — самые „передовые“ и левые, ниспровергавшие все традиции и каноны. Театрик, где актером работал Шварц, до революции назвали бы любительским, а теперь самодеятельным, но в то время он сходил за настоящий профессиональный театр».
Впоследствии Чуковский изумлялся близкому знакомству Шварца с тем или иным экономистом, юрисконсультом или завклубом. «Это же бывший актер нашего театра», — каждый раз объяснял Шварц.
Сам он с головой ушел в литературную деятельность, близко познакомился со многими петербургскими литераторами, поначалу чуть ли не преклоняясь перед ними. Пришел он и к Маршаку со своей рукописью, гордо заявив, что уже печатался в газете «Всесоюзная кочегарка».
Маршак сравнил его впоследствии с пеной от шампанского, и слова эти произнес в качестве комплимента. Маршак помог Шварцу с первыми публикациями и даже с выходом первой детской книжки. Шварца наконец перестали воспринимать как малоизвестного актера или конферансье.
И все-таки он, обращаясь к драматургии, надеялся на какой-то реванш. Надо было оправдаться перед самим собой в собственных театральных неудачах. Пусть не актер, зато драматург!
16 июня 1928 года он прочел свою только что написанную пьесу на художественно-педагогическом совете ТЮЗа. Разгорелись жаркие споры. Пьеса вызвала целый ряд обвинений: в недостаточной глубине и современности сюжета, надуманности, вычурности речи персонажей. Сам Шварц очень бойко защищал свою пьесу, приводя в ответ критикам обоснованные аргументы и особо не церемонясь с ними.
Очевидно, недоброжелатели начинающего драматурга не знали, что он не так давно боролся с большевиками, а то бы обязательно припомнили ему и Ледяной поход.
Пьесу все-таки приняли к постановке большинством голосов, но вскоре был назначен новый худсовет, на который Евгений Шварц уже не явился. Сохранился протокол собрания.
Слова из выступления Анатолия Софронова на заседании правления Союза писателей СССР при рассмотрении дела Пастернака, которого обвиняли в публикации за границей «антисоветского» романа «Доктор Живаго», уже стали крылатой фразой: «Я роман не читал, но осуждаю».
Но некоторые выступления на художественно-педагогическом совете, посвященном шварцевской пьесе, мало чем отличаются от софроновского: «Пьесы не знаю. Опасаюсь похвал, ей расточенных. Плюсы, выдвигаемые защитниками, исчерпаются ее театральными и литературными качествами. Но ТЮЗ не должен ставить общественно-нулевую пьесу».
Впрочем были и те, кто пьесу внимательно прочел: «Пьеса по теме мало значительна, условно современна и вообще скорее анекдот. Театрально-интересный момент использования радио употреблен здесь по незначительному поводу… Спектакль будет только развлекательным, а посему я возражаю против включения в репертуар».
Протокол собрания — словно реплики героев абсурдистской пьесы.
Вот С. Дрейден сказал, что пьеса безвредна и не страшна, а ему ответил Г. Шевляков: «Так, значит, и не нужна».
То есть по логике выступающего, нужны детскому театру только вредные и страшные пьесы.
Далее Г. Шевляков продолжил: «…пьеса является пьесой без времени и простора, и посему как таковая не представляет ценности для ее включения в репертуар».
Однако, казалось бы, зарубленную пьесу впоследствии все-таки решили включить в тюзовский репертуар.
Зам. зав. ТЮЗа Дальский произнес такие слова: «В свое время я высказывался против этой пьесы по соображениям ее идеологической малоценности. И другие товарищи в Совете ее трактовали как мастерски сделанный анекдот. В настоящее время опыт нам показал, что пьесы с серьезной идеологически-ценной проблематикой темы превышают уровень понимания наших младших зрителей».
То есть наконец-то вспомнили о детях!
«По-видимому, вопрос о репертуаре следует разрешать в зависимости от конкретной обстановки. „Ундервуд“ — единственная пьеса, которая при незначительных литературных изменениях может отвечать уровню понимания малышей. Из нее можно сделать занимательный спектакль».
Постановка «Ундервуда» была для постановщиков глотком свободы, и спектакль получился необыкновенно веселым, праздничным, воздушным…
«Первый раз в жизни я испытал, что такое успех, в ТЮЗе на премьере „Ундервуда“, — вспоминал потом Шварц. — Я был ошеломлен, но запомнил особое послушное оживление зала, наслаждался им. Даже неумолимо строгие друзья мои хвалили. Житков, когда я вышел на вызовы, швырнул в общем шуме, особом, тюзовском, на сцену свою шапку. Я был счастлив».
Премьера спектакля, оглушительный успех был настоящим счастьем для Шварца. Теперь он не просто какой-то там начинающий литератор, он драматург, чья пьеса идет на сцене одного из ведущих театров города. Наконец-то и друзья смотрят на него по-настоящему уважительно, без всякого снисхождения, как на равного им. Счастье! Такое признание — счастье!
Правда, утром, придя в редакцию, Шварц услышал, как коллеги обсуждают текущие дела.
— Да вы с ума сошли! — с улыбкой произнес он, — обсуждайте лучше вчерашний спектакль!
А потом, вспоминал Шварц, «жизнь пошла так, будто никакой премьеры не было. И в моем опыте как будто ничего не прибавилось. За новую пьесу я взялся как за первую — и так всю жизнь».
Но, в отличие от друзей, критики долго не забывали шварцевскую пьесу. Многие яростно обрушились на спектакль. «Мало идейности! Не показана жизнь пионерской организации! Зло здесь выступает куда ярче, чем Добро! Это дезориентирует маленького зрителя!»
Особо ополчились на спектакль «Ленинские искры». Спустя два с половиной года передовая детская газета, поздравляя ТЮЗ с десятилетним юбилеем, ехидно гордилась тем, что это она добилась исключения «Ундервуда» из репертуара театра.
«Автор и театр… искажали сущность пионерской организации. Только решительная критика со страниц газеты „Ленинские искры“, со стороны комсомольских и пионерских организаций и работников народного образования заставили ТЮЗ снять пьесу».
И эти слова прозвучали в праздничной юбилейной статье!
И все-таки Шварц избрал для себя путь советского драматурга. Слишком было велико счастье, пережитое им в стенах ТЮЗа в день премьеры «Ундервуда», чтобы не жаждать повторения тех блаженных минут.