Офицерская ул., 17/9, Английский проспект, 20 — Дмитрий Лихачев
Не много найдется среди наших современников имен, окруженных исключительным почтением, служащих своего рода нравственным ориентиром. Сам я неоднократно слышал, как в ответ на вопрос о том, что такое интеллигенция, те, кто не мог растолковать это не самое простое понятие, произносили в качестве примера имя Дмитрия Сергеевича Лихачева.
«Лихачев — вот что значит интеллигенция».
Валерий Попов, написавший книгу о Лихачеве, вышедшую в серии «Жизнь замечательных людей», предварил ее такими словами: «Много замечательных лиц мелькнуло в бурной истории последних десятилетий. Возникали и исчезали все новые „властители дум“, популярнейшие политики, которые, казалось, вот-вот создадут справедливое общество. Но бесспорная, безупречная истина, ясность идеала связаны в нашем сознании лишь с именем Лихачева. Любому обществу свойственна страстная тоска по человеку, которого можно бы взять за образец и — на этом успокоиться: вовсе не так уж и плохо у нас, есть же у нас… Лихачев! Совестливый, прямой, все понимающий — уж он никакую гадость не пропустит, не побоится и скажет вслух, а вслед за ним воспрянем и мы! В новой нашей истории много героев, но память оставляет из каждой эпохи одного, главного — остальные по разным причинам отпадают: кто оказался слабоват, упал на дистанции, другой, наоборот, слишком небескорыстно преуспел. Выстоял — Лихачев. Именно в нем собралось все лучшее, что ценится нами».
Далеко не все знакомы с трудами Д. С. Лихачева, но имя его остается символом и для тех, кто совершенно ничего не сможет сказать о его научной деятельности.
Ученик Дмитрия Сергеевича, теперь не только ученый, но и признанный писатель, Евгений Водолазкин, в интервью православному журналу «Фома», в обсуждении темы воспитания, вспомнил как раз своего наставника: «У Дмитрия Сергеевича Лихачева было счастливое детство, его очень любили родители, он получил „нежное“ воспитание… Память о счастливом детстве укрывает от многих страшных событий. То, что мир бывает злым, жестоким, любой человек рано или поздно узнает (причем скорее рано, чем поздно — ведь помимо семьи есть же еще детский сад, школа, улица).
Но если у него не было запаса любви в детстве, то, столкнувшись со злом, он подумает, что вся жизнь такова, что ничего другого в ней нет, а значит, и жить незачем. Зачем этот мир, если он так скверно устроен? Но когда за спиной есть опыт счастливого детства, то понимаешь: есть ради чего жить и выживать, есть куда возвращаться».
Водолазкин уверен: именно счастливое детство помогло физически выжить и духовно выстоять Дмитрию Лихачеву, в 22 года оказавшемуся узником Соловецкого лагеря.
Самые теплые, нежные, счастливые воспоминания были связаны у Лихачева с доходным домом на углу Офицерской улицы (д. 17/9) и Прачечного переулка, недалеко от Львиного мостика. Здесь семья Лихачевых сняла пятикомнатную квартиру на втором этаже, когда маленькому Диме было всего несколько лет от роду.
«Мне было два или три года. Я получил в подарок немецкую книжку с очень яркими картинками. Была там сказка о Счастливом Гансе. Одна из иллюстраций — сад, яблоня с крупными красными яблоками, ярко-синее небо. Так радостно было смотреть на эту картинку зимой, мечтая о лете. И еще воспоминание. Когда ночью выпадал первый снег, комната, где я просыпался, оказывалась ярко освещенной снизу, от снега на мостовой (мы жили на втором этаже). На светлом потолке двигались тени прохожих».
Одним из счастливейших воспоминаний в своей жизни назвал много лет спустя известный ученый один день: ‹‹Мама лежит на кушетке. Я забираюсь между ней и подушками, ложусь тоже, и мы вместе поем песни. В одной из песен были такие слова:
Травка зеленеет,
Солнышко блестит,
Ласточка с весною
В сени к нам летит.
С нею солнце краше
И весна милей…
Прощебечь с дороги
Нам привет скорей!
Дам тебе я зерен,
А ты песню спой,
Что из стран далеких
Принесла с собой››.
«Ясно помню, — говорил Д. С. Лихачев, — что слово „прощебечь“ я пел как „прощебесь“ и думал, что это кто-то кому-то приказывает „прочь с дороги“. Только уже на Соловках, вспоминая детство, я понял истинный смысл строки».
Очень многое довелось узнать и понять Лихачеву в Соловецком лагере. Он видел, как совсем рядом с ним рушатся жизни, ломаются судьбы. Но сам он был защищен — не знакомствами и связями, не могущественными покровителями или собственной физической силой — детством своим. «Ему, — говорит Е. Водолазкин, — удалось захватить с собой из Питера некоторые вещи, в том числе и детское одеяло. Им даже толком укрыться было невозможно, но оно согревало его не физически, а памятью».
Самое раннее детское воспоминание Д. Лихачева (семья его еще живет на Английском проспекте, в доме 20):
«Я с братом смотрю волшебный фонарь. Зрелище, от которого замирает душа. Какие яркие цвета! И мне особенно нравится одна картина: дети делают снежного Деда Мороза. Он не может говорить. Эта мысль приходит мне в голову, и я его люблю, Деда Мороза, — он мой, мой. Я только не могу его обнять, как обнимаю любимого плюшевого и тоже молчащего медвежонка».
Счастливое детство — бесценный Дар, способный осветить всю жизнь, в какие бы темные бездны ни вела впоследствии судьба.
Так же и Владимир Набоков на чужбине не раз вспоминал свои счастливые детские годы и написал пронзительную книгу о жизни на родной земле. А в Берлине, где ему суждено было прожить долгие годы, вдалеке от дома детства, он создал рассказ-письмо, в котором ощущения героя тесно переплелись с его собственным чувствами:
«Слушай, я совершенно счастлив. Счастье мое — вызов. Блуждая по улицам, по площадям, по набережным вдоль канала, — рассеянно чувствуя губы сырости сквозь дырявые подошвы, — я с гордостью несу свое необъяснимое счастье. Прокатят века, — школьники будут скучать над историей наших потрясений, — все пройдет, все пройдет, но счастье мое, милый друг, счастье мое останется — в мокром отражении фонаря, в осторожном повороте каменных ступеней, спускающихся в черные воды канала, в улыбке танцующей четы — во всем, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество».
Такому взгляду, способному различить отсвет небесной гармонии даже «в сыром, смазанном черным салом берлинском асфальте», может научить, пожалуй, только счастливое детство.
Глава 7Малая Охта и Васильевский остров — Михаил Пришвин
Горький однажды сказал Михаилу Пришвину такие слова, какие никому кажется, еще не говорил: «Я счастлив, что живу с вами на одной планете». Ремизов, у которого Пришвин учился искусству слова, цитируя горьковские слова, восторженно воскликнул: «А как не восчувствовать и не полюбить Пришвина и всякому, для кого дороги и близки эти кусты, пеньки, ямки, овражки, логи, кочки, хохолки — вся необъятная, бедноватая, в чем-то печальная русская природа. Пришвин нашел для нее слово — гремящее, как лесной ключ, сверкающее, как озимые росы. Повторяя за ним это слово, видишь и чувствуешь живую русскую землю».
Строчки его прозы — словно молитвенный шепот. Имя Михаила Пришвина стало едва ли не синонимом священного гимна природе.
Многие почитатели его творчества считают истоками чистой и прохладной, как река, прозы старинное имение Хрущево Орловской губернии Елецкого уезда. Там родился будущий писатель. В тех краях прошли его юные годы.
Биографы стали наперебой писать о поэтичности родовой усадьбы: «В тенистом парке липовая аллея ведет от террасы к пруду, другая, еловая — к усаженной розами горке с беседкой наверху. Замечательный вишенник и яблоневый сад»… Не иначе здесь, в этих райских кущах, на долгие годы обретал вдохновение будущий писатель!
Однако впоследствии Пришвин, готовя речь для юбилейного выступления, признался: оказывается, глубокое чувство природы его берет началом своим вовсе не родные края… Петербург! Петербург научил его особой зоркости.
Это в Петербурге он записал в дневнике: «Неведомо от чего — от блеснувшего на солнце накатанного кусочка тележной колеи, или от писка птички, пролетевшей над полями, или от облака, закрывшего солнце. Вдруг повеяло осенью, не той, которая придет к нам с новой нуждой и заботами, а всей осенью моей родины, с родными, и Пушкиным, и Некрасовым, с тетками, с бабами, с мужиками нашими, с дегтем, телегами, зайцами, и ярмаркой, и яблонями в саду нашем, и потом и с весной, и зимой, и летом, и со всеми надеждами и мечтами нераскрытого, полного любовью сердца».
Впервые он оказался в Петербурге в 1902 году. За плечами к этому времени — уже не только ребяческий побег в Америку и исключение из гимназии, но и долгое заключение в одиночной камере за революционную деятельность. В Петербурге Пришвин бывал еще не раз, порой задерживаясь очень надолго. Попробовал себя в роли секретаря крупного петербургского чиновника, в другой раз стал секретарем в министерстве торговли… Познакомился со множеством писателей, увидел своими глазами революционные события… Сменил ряд адресов.
Один из них в своих воспоминаниях упомянул Иван Соколов-Микитов: «Мы сблизились и очень часто встречались в семнадцатом году. В тот памятный год я приехал с фронта в залитый красными флагами, бурно и шумно кипевший Петроград. Время было необычайное. Помню, что жил я рядом с Ремизовым на Четырнадцатой линии Васильевского острова, в доме Семенова-Тян-Шанского, в одной из пустовавших квартир. Михаил Михайлович Пришвин — тогда еще кудрявый, подвижный, немного смахивавший на цыгана — обитал по соседству — на Тринадцатой линии, в крохотной однокомнатной квартире».
В недавно изданных дневниках Пришвина (пожалуй, самых масштабных в истории русской литературы) немало горьких наблюдений, тревожных предчувствий. Да и сам город далеко не всегда поминается с теплом, однажды он даже приравнен к тяжелому плену.