Феликс Янович уверенно хотел жить. А, значит, требовалось найти преступника как можно скорее. В том, что его несостоявшийся убийца связан со смертью купца, можно было не сомневаться – для случайного преступника бандит был слишком настойчив.
Феликс Янович сидел в любимом кресле у вяло горящего камина в крошечной гостиной. Остатки какао в чашке на столе уже совсем остыли, но Колбовский не делал попытки разогреть его на спиртовке, по своему обычаю. На коленях почтмейстера лежала драгоценная почтовая сумка. Ее вес и запах вызывали странное ощущение – словно он забыл что-то, связанное с ней. Словно что-то важное, какое-то обязательное звено ускользало от его внимания во всей этой круговерти. Словно какая-то одна карта из колоды завалилась под стол, и без нее пасьянс никак не складывался. Феликс Янович все силился наклониться, чтобы поднять эту карту. Она лежала там, в полумраке, рубашкой вверх. Нужно было сделать небольшое усилие, чтобы поднять ее, но уставшая спина никак не хотела гнуться. Тело Колбовского отяжелело, вросло в кресло. И сколько ни силился – он не мог встать и наклониться. А проклятая карта так и лежала там. И пасьянс у Колбовского никак не складывался…
Короткий нервный сон, полный мутных сновидений, не принес отдыха. И весь следующий день для Колбовского протекал как в тумане.
Почтальоны тоже были как на подбор вялые и раздраженные. В ожидании своей доли почты, они сидели в конторе, пили кипяток для сугрева и мрачно обменивались худшими новостями. Мишка Безбородов жаловался на какую-то долгую тяжбу, в которую ввязался его папаша, и клял адвоката, который – по роже видать! – был чистый мошенник.
Тимоха, слушая вполуха, внезапно спросил у Колбовского, который безучастно сортировал свежие письма.
– Феликс Янович, а правда, что есть такая наука, которая может по роже определить – что за человек?
– Какая еще наука! – захохотал Мишка. – Наука эта называется житейский опыт!
– Опыт – не наука, – уперся Тимоха. – Тебя, может, в детстве собака напугала. И ты теперь думаешь, что все собаки – злобные твари. Вот и весь твой опыт!
– Язык придержи! – огрызнулся Мишка. – Больно грамотный сыскался! Я тоже читать-то умею.
– Да не читаешь ты ни шиша! – полез на рожон Тимошка. – Только вывески на кабаках. А я газеты читаю!
– Тю! Газеты! – фыркнул Мишка. – Вот откедова у тебя столько дури в башке!
– Вот-вот, – поддержали Мишку прочие почтальоны. – Ты, Тимоха, дурак. Больше верь тому, что в газетах пишут.
Тут уже Колбовский не сдержался.
– Зря вы так, – вздохнул он, поднимая голову. – Газеты – не книги, конечно. Но все равно лучше с ними, чем без них. Человеческий разум без новых знаний сохнет, как цветок без поливки.
– А я прав насчет науки? – торопливо переспросил Тимоха, пользуясь случаем.
– И да и нет, – Колбовский устало провел рукой по лицу. – Про такую науку не знаю. Но, может, в будущем и появится. А вот по почерку человека точно можно сказать – мошенник или честный. И многое другое.
– А что еще? – глаза любопытного Тимохи загорелись.
– Да все что угодно! – пожал плечами Колбовский. – Храбрый человек или трусоватый. Твердо на ногах стоит или никакой опоры не имеет.
– Может, и адвоката твоего папаши проверить? – Тимоха загорелся экпериментом. – Дадим глянуть его почерк Феликсу Ивановичу. Тот сразу и скажет – можно ли верить?
– Я и без почерка скажу, что нельзя, – Мишка снова помрачнел. – Все адвокаты – мошенники. Если вы, Феликс Янович, правду говорите, то и почерк у них один.
Почтальоны захохотали. Не смеялся только Колбовский. Вместо этого он подумал, что Безбородов, конечно же, отчасти прав. Люди с общими склонностями имеют сходство если не в самом почерке, то хотя бы в манере письма, в нажиме, в предпочитаемых чернилах и бумаге. Несомненно, почерк хитрого крючкотвора, вне зависимости от его возраста и положения, должен был убористый, мелкий, но при этом в меру разборчивый…
Внезапно, словно на миг во всем мире выключили свет, и ясно – как на божьей ладони – Феликс Янович глазами памяти увидел этот конверт. И вспомнил тот самый ускользающий факт, который мгновенно все расставил на места. Пасьянс сложился.
Кутилин встретил Феликса Яновича в самом благоприятном расположении духа. Несмотря на поздний вечер, он все еще был в своем кабинете, но на этот раз его расслабленная поза в кресле говорила о том, что напряженная и трудная работа осталась позади. Перед ним на столе стоял маленький круглобокий графинчик с прозрачной жидкостью, и Колбовский, зная, что Петр Осипович никогда не позволяет себе вольностей на службе, увидел в этом недоброе предзнаменование.
– Феликс Янович! – Кутилин радушно привстал с кресла. – А я вас и дожидался. Знал, что пожалуете! И даже, как видите, пока не пригубил. Вот, думаю, придет сейчас Феликс Янович – мы с ним и отметим.
– Что же вы хотели отметить? – настороженно спросил Колбовский, с подозрением рассматривая графинчик.
– Завершение этого мерзкого и муторного дела, – торжественно сказал Кутилин. – Уж до чего неприятно мне было в нем копаться – ей-богу!
– А как же оно завершилось, когда еще ничего не ясно? – удивился Колбовский.
– Мне все давно было ясно, – махнул рукой Петр Осипович. – А теперь и другим. Ульяна Гривова сегодня призналась в убийстве отца.
– Ульяна Петровна? Призналась? Ничего не понимаю. – Колбовский почувствовал, как пол уплывает у него из-под ног. – Но она не могла…
– Могла, как выяснилось, – Кутилин удрученно покачал головой. – Она подробно рассказала, как было дело. Они поссорились, и отец потребовал, чтобы она ушла. Повернулся к ней спиной. И она накинула заготовленную веревку ему на шею. Перекрестила концы и повисла всем весом.
– А потом в одиночку подвесила его к потолку? – недоверчиво протянул Колбовский. – И вы верите в это?
– Ну, женщины в гневе способны куда на большее, чем нам кажется, – сказал Кутилин. – Я иногда подозреваю, что все рассказы о женской слабости – это часть их тайного бабского заговора.
– Не все так просто, – вздохнул Колбовский. – Ну, вы подумайте сами – какие у нее были шансы вот так легко задушить отца? Да он бы стряхнул ее как кошку еще до того, как потерял сознание. Если уж она хотела убить его – ножом или ядом было бы куда вернее.
– Но тогда не удалось бы выдать за самоубийство, на что она рассчитывала, – возразил Петр Осипович. – Полно, Феликс Янович, вы просто не хотите признавать ваше поражение.
– Нет, дело не в этом! – Колбовский возбужденно начал ходить по кабинету. – Просто я вспомнил кое-что еще. Это очень важно.
– И что же? – нехотя спросил Кутилин.
– Вам не кажется странным, что господин Гривов так обрадовался известию о смерти сестры? И не просто обрадовался, а словно бы испытал огромное облегчение?
– Ну, она оставила ему такое наследство, что всякий бы обрадовался.
– Но это было, в первую очередь, известие об ее смерти. А уже во-вторую – о наследстве.
– Насколько знаю, они никогда особо не ладили. И даже не общались, – Кутилин пожал плечами. – Кроме денег, Гривовым от нее ничего и не надо было.
– Не совсем так, – возразил Феликс Янович. – Вы знаете, что Ульяна Гривова уже много лет переписывалась с тетушкой? Причем достаточно регулярно – не реже раза в месяц.
– Да? Нет, не знал, – Кутилин задумчиво потер нос. – Но что это меняет?
– Само по себе ничего. Но это еще одна маленькая странность, – Феликс Янович, войдя в раж, говорил громко и возбужденно, отчаянно жестикулируя, словно надеялся этими жестами придать больше веса своим словам.
– Смотрите, сколько мелких деталей, которые никак не вписываются в вашу картину преступления, – продолжал он. – Из всей семьи брата тетушка общается только с племянницей. И по-видимому, очень любит ее и ценит. Насколько помню, Ульяна неоднократно ездила к ней погостить. Было бы логично, если бы в своем завещании она как-то отдельно выделила племянницу. Согласны со мной?
– Ну, она просто не успела составить завещание, – буркнул Кутилин, которому ситуация нравилась все меньше.
– Бросьте! – от возбуждения Феликс Янович перешел на фамильярный тон. – Такие пожилые старые дамы развлекаются переписыванием завещания каждые несколько месяцев. Они распоряжаются насчет своих похорон задолго до того, как начинают хотя бы чихать чаще обычного. Мне не верится, что завещания не было. Гораздо легче поверить, что оно пропало. И эта пропажа, как понимаете, была очень выгодна для Гривова.
– Феликс Янович, это не более чем ваши фантазии, – прервал его Кутилин. – Гривов был неприятным человеком, это правда. И он мог искренне порадоваться смерти сестры, если она дала ему возможность обогатиться. Но это не значит, что он бы стал заниматься намеренной кражей завещания.
– Это не все, дорогой Петр Осипович, – продолжил Колбовский. – Я все пытался понять, что меня смущает в том письме от нотариуса, которое я доставил накануне смерти Гривова. Первое – это его пропажа, конечно. Зачем кому-либо забирать деловое письмо о получении наследства? Кстати, вы спрашивали о нем Ульяну?
– Конечно, – кивнул Кутилин. – Но она утверждает, что не видела письма. Думаю, оно просто затерялось.
– Затерялось? У такого человека, как Гривов? Возможно, но это очередная маленькая нелепость, – покачал головой Феликс Янович. – Кроме того… как вы думаете, сколько строк требуется поверенному, чтобы сообщить о смерти клиента его наследникам?
– Не знаю, – буркнул Кутилин. – Ну, думаю, строк десять. Если он не будет слишком рассыпаться в любезностях. Но крючкотворы к этому не склонны.
– Все верно! Строк десять – двадцать. Словом, один лист бумаги. Понимаете, один лист!
– И что? – недоумевал Кутилин.
– А то, дорогой Петр Осипович, что пропавшее письмо было весьма увесистым и толстым. Я вспомнил об этом сегодня, когда сортировал почту. Мы говорили про почерк крючкотворов, и я словно бы заново увидел то письмо. Это был грубый пухлый конверт. Я помню его вес в своей руке. А письмо с одним листком внутри почти невесомо.