– Вы не можете помнить все письма, которые к вам приходят! – возмутился Петр Осипович.
– Все не могу, – согласился Колбовский. – Но помню многие. Это профессиональное. Вспомните, что я уже бывал прав. Я же говорил вам, что Федор Гривов лжет о своем алиби.
– Ну, он солгал про город, не про алиби, – буркнул Кутилин.
– Если мы говорим про алиби на смерть отца, – возразил Колбовский. – Но мы не проверяли его алиби на смерть тетушки.
– Что?! – Кутилин схватился за голову. – О чем вы говорите?! Вы сошли с ума?! Старуха Астафьева скончалась естественной смертью. Точнее, не совсем естественной. Но это не было убийством!
– Как сказать, – покачал головой Колбовский. – Если старого человека со слабым сердцем намеренно напугать, то очень велика вероятность, что его жизнь мгновенно оборвется. И это, конечно же, убийство.
– Нет, нет и еще раз нет! – закричал Кутилин. – Прекратите мутить воду! Все это не более чем ваши домыслы! Ульяна Гривова призналась в убийстве отца. Точка!
Феликс Янович скорбно помолчал. Затем встал.
– Если бы я был азартным человеком, – сдержанно начал он, – то заключил бы с вами пари, что завтра в убийстве сознается еще один человек.
– Кто же это? – удивился Кутилин.
– Павел Щеглов, – ответил Колбовский. – Едва он узнает о признании Ульяны, как вы получите еще одну подробную, продуманную версию убийства. Но совершенного уже его руками. А потом эти двое будут тянуть одеяло на себя, стараясь выгородить другого. Надеюсь, вы сумеете с этим разобраться. А сейчас прошу меня простить!
Отвесив короткий вежливый поклон, Феликс Янович покинул кабинет урядника.
Воскресное утро дало о себе знать праздничным звоном колоколов на церкви Святых Петра и Павла. Самой церкви из окон не было видно – она утопала в густом молочном тумане, опустившемся на город после рассвета. Феликс Янович проснулся в отвратительном настроении, чувствуя растерянность и бессилие, которые не навещали его уже много лет. Он долго лежал в постели, не чувствуя ни желания, ни сил сбросить одеяло. Сейчас только эти мягкие ватные объятья казались ему защитой от сумрачного и холодного ноябрьского мира. В доме было холодно: Авдотья, как обычно, экономила на дровах и до первых морозов топила печь только на кухне. Феликс Янович с тоской подумал, что надо бы приструнить ее и настоять на том, чтобы хотя бы вечером и утром спальня тоже протапливалась. Еще с гимназических времен для Колбовского не было ничего более мучительного, чем выползать из-под теплого одеяла в холодную комнату, нащупывать на ледяном полу такие же ледяные башмаки и торопливо бежать к умывальнику, где вода опять же всегда, кроме летних дней, была студеной как из колодца. Вот эти холодные утра были его проклятьем. Он втайне завидовал тем сверстникам, которые гордились своей закалкой и рассказывали о холодных обтираниях и о том, как спят под тонким пледом. Сам Колбовский был неженкой – только теплая постель и горячий чай примеряли его с долгими русскими холодами. Он не раз, особенно десять лет назад, подумывал перебраться в Европу, в какую-нибудь страну с более мягким климатом. Но так и не придумал себе достойного занятия, которое давало бы там в равной степени финансовую обеспеченность и душевный покой. Российское почтовое дело пока отвечало и тому, и другому.
Колбовский подумывал – не провести ли в постели весь день? Но в это время раздался громкий, неприятно-требовательный стук в дверь. Феликс Янович прислушался. Стук повторился, и за ним последовали неторопливые шаги Авдотьи. А затем дом огласился знакомым недовольным басом:
– Ну и где он? Спит еще?! Мне бы так поспать! Не ворчи, я в гостиной обожду. А ты иди, разбуди его. А я сказал – разбуди!
Когда Феликс Янович вышел в конечно же нетопленую гостиную, Авдотья как раз ставила на стол самовар, а раздраженный и опухший от бессонницы Кутилин разглядывал свою физиономию в овале настенного зеркала.
– Как спалось? – буркнул он, не поворачиваясь. – Мне вот никак, по вашей милости. Вы как в воду глядели!
– Павел Щеглов признался в убийстве? – стараясь сохранять спокойствие, спросил Колбовский.
– Да, все, как вы сказали, – Кутилин вздохнул. – Ерунда какая-то выходит. Как теперь разобрать – кто из них враки рассказывает?
– Оба, – твердо сказал Колбовский.
– Может, вы и правы, – Кутилин вздохнул. – Но дальше-то что делать будем?
Колбовский почувствовал, что от этой фразы «что делать будем» словно бы тепло разлилось по всему его окоченевшему телу. Он понял, что дело не в туманном сыром утре, хотя оно уже тоже давало о себе знать ноющими суставами. Но в первую очередь его лишало тепла недоверие и разлад с тем, кого привык уважать и ценить. Еще один факт в копилку наблюдений о том, как тесно переплетено душевное и физическое в человеческой природе.
– Думаю, нужно доподлинно выяснить все насчет завещания, – сказал он, садясь за стол и беря чашку. – А вы присаживайтесь, Петр Осипович, в ногах правды нет. За чайком все и обсудим.
Очень скоро Коломна гудела от свежей порции невероятных слухов, которые разлетелись по городу еще до наступления воскресного вечера. Гостиным и курильным комнатам было что обсудить. Несмотря на признание в убийстве, урядник Петр Осипович Кутилин отпустил из-под ареста обоих обвиняемых – Ульяну Гривову и Павла Щеглова. Возмущенной общественности было сказано, что оба обвиняемых остаются под подозрением и наблюдением полиции. Но, мол, в данный момент появились новые загадочные обстоятельства, которые потребовали дополнительного расследования.
– Какие могут быть обстоятельства?! – негодовал один из главных поборников нравственности, директор мужской гимназии Чусов. – Есть признание в убийстве! Я, прямо скажем, возмущен поведением урядника!
– Не думаю, что они так уж опасны для нас, – вальяжно возражал аптекарь Суслов. – И вам не кажется, что мы должны доверять следствию? Если Петр Осипович счел, что это нужно для блага дела, значит, так оно и есть. Во всяком случае, раньше у нас не было случая пожаловаться на него.
– И на старуху бывает проруха! – парировал ему племянник головы, молодой бойкий офицер Лаврентьев, который любил щеголять в обществе знанием русских пословиц и поговорок.
В гостиной госпожи Крыжановской обсуждали необходимость писать прошение градоначальнику с тем, чтобы убийцы снова оказались под арестом. Дамы были чрезвычайно взволнованны и жаждали мнения Варвары Власовны, чья падчерица, казалось, повинна в злодеянии. Однако Варвара Власовна последнее время не посещала дамские салоны. Многие сокрушались, что тень преступления Ульяны теперь омрачит жизнь всего семейства. Однако находились и такие наивные особы, кто высказывал робкую надежду на то, что внезапным образом может открыться невиновность молодой Гривовой. Дочь госпожи Крыжановской, шестнадцатилетняя Анастасия, тихо рассказывала подругам, что этим делом очень интересуется начальник Феликс Янович Колбовский. А если он проявляет личный интерес, то, очевидно, не все потеряно. Иначе человек столь порядочный, за десять лет не замеченный ни в одном общественном прегрешении, не стал бы так рьяно хлопотать о судьбе злосчастной Ульяны Петровны.
Как бы то ни было, Ульяна Гривова вернулась домой, а Павел Щеглов – на свою старую квартиру. Что они сами думали по поводу внезапного освобождения, узнать не удалось даже через проверенные каналы, то бишь через горничных. Глаша держала рот на замке, стараясь и сама лишний раз не выходить из дома, кроме как по срочной хозяйственной надобности.
Практически всю следующую неделю Ульяна Гривова не показывалась на люди. Однако неожиданно в субботу вечером она появилась на вечерней службе в храме Успения.
Девушка намеренно опоздала, чтобы не привлекать лишнего внимания к своему появлению. Однако это мало помогло. Возмущенный шепот все равно разлетелся по всей церкви, но мощный глас невозмутимого батюшки Вадима и нежные голоса певчих заглушили ропот прихожан.
– Я бы на ее месте так не делала, – заметила госпожа Кутилина своему супругу, – может, она и не виновна, но зачем дразнить гусей? Надеюсь, догадается уйти пораньше.
Кутилин лишь пробурчал что-то невразумительное.
Его супруга продолжала наблюдать за девицей Гривовой ровно до того момента, как к ней подошла матушка Аксинья – супруга отца Вадима. Еще молодая темноволосая матушка была известна своей удивительной образованностью, а также – почти безотказной добротой. Сочетание этих двух качеств приводило к тому, что к совету матушки Аксиньи горожанки прибегали едва ли реже, чем ходили на исповедь к отцу Вадиму.
Увидев приближающуюся матушку, Ульяна в первый момент вздрогнула и даже сделала торопливый шаг к дверям храма, словно ожидая, что ее сейчас погонят. Однако же матушка Аксинья ласково взяла девушку под руку и, тихонько говоря ей что-то на ухо, отвела в маленький предел храма, подальше от назойливых взглядов прихожан. Госпожа Кутилина лишь разочарованно вздохнула. Но матушка Аксинья была несомненно мудра – одно присутствие этой девицы отвлекало от молитвы и богоугодных мыслей.
Когда хор запел «Верую», Ульяна снова появилась в основном храме, но лишь на минуту. Поклонившись иконостасу и несколько раз истово перекрестившись, она тихо выскользнула из дверей и исчезла. Это было понятным – ей не хотелось уходить вместе с остальными прихожанами.
На улице к этому моменту уже царила всепоглощающая ночь – непроглядная, сырая и гадкая до дрожи, – какими бывают только ночи в это время года: уже холодное, но еще бесснежное. Одинокая и хрупкая фигурка барышни Гривовой медленно брела сквозь темноту. Невидимый, но жгучий ветер хлестал ее, пытаясь сорвать черную шаль с головы, и девушка побелевшими пальцами стискивала концы плата. Шаг за шагом она шла через мрак к тому дому, где в тесной светелке ее тоже не ждало ничего, кроме мрака, едва разгоняемого сонной керосиновой лампой и тусклым лампадным огоньком под иконой Казанской Божьей Матери. Казалось, что мрак и холод царят повсюду, кроме храма, с его жаром многочисленных свечей и сверканием иконостаса.