одчик перебегал от одного к другому», — пишет Чепмен Пинчер[354].
Показания Голеневского, подкрепленные словами бывшего коллеги Блейка, разоблаченного берлинского двойного агента Хорста Эйтнера, однозначно указывали на агента Диомида[355]. В историческом отчете ЦРУ упоминается еще один информатор: шеф польской тайной полиции, «полковник Альстер, еврей, перебежавший на Запад, узнав в конце 1960 года, что СССР планирует ряд тайных антисемитских действий. Среди опознанных Альстером советских шпионов был и Джордж Блейк»[356]. Теперь офицер СИС Гарри Шерголд был уверен, что Блейк и есть тот самый советский крот[357].
В марте 1961 года служба известила об этом разоблачении Николаса Эллиотта, шефа резидентуры в Бейруте. Эллиотт подстроил якобы случайную встречу с Блейком во время показа «Тетушки Чарлеи» в местном кинотеатре. Он упомянул, что Блейка вызывают в Лондон «в связи с новым назначением», и предложил ему вылететь домой через несколько дней, в Светлый понедельник[358]. Эллиотт намеренно обнадеживал Блейка, подчеркивал, будто это хороший знак и отдел кадров серьезно относится к его будущему назначению. Офицер разведки, владеющий немецким, голландским, русским и арабским языком, — это большая редкость, говорил он.
Однако, как много лет спустя незадолго перед смертью признается сам Эллиотт в своем последнем интервью, он прощался с Блейком, не будучи уверен, что предателя удалось заманить в сети[359]. В СИС беспокоились, что Блейк «сделает ноги» из Ливана в СССР. Блейк действительно подозревал, что британцы его разоблачили. «Что-то явно назревало, — рассказывал он мне, — но в чем конкретно было дело, я не знал»[360].
Встревожившись, он договорился о встрече со своим советским куратором на безлюдном пляже в Ливане. Куратор связался с Москвой и через несколько дней заверил Блейка, что беспокоиться не о чем: у Лондона нет подозрений на его счет. После десяти лет сотрудничества Блейк, должно быть, доверял КГБ. Даже берлинский тоннель советские агенты «обнаружили», не подвергнув его, Блейка, опасности. Ключевую роль сыграло и то, что ровно эти заверения Блейк и хотел услышать от куратора: это избавляло его от мучительной необходимости признаться Джиллиан, что он агент КГБ, и бежать в Сирию, вероятно, без нее и детей[361]. «Мне бы пришлось либо бросить ее, либо взять с собой, и вряд ли она бы со мной поехала»[362]. С другой стороны, раз он полетел в Лондон, значит, считал, что все наверняка будет хорошо. Почти двадцать лет спустя он все настаивал, будто до сих пор рад, что тогда не удрал: «Иначе мне бы постоянно казалось, что я сбежал зря, что причин для этого не было. Так что я очень радовался возможности съездить в Лондон»[363].
На мой вопрос, что он думал, оказавшись в отделе кадров СИС на Петти-Франс, недалеко от Сент-Джеймсского парка, он ответил по-английски: «Это полный провал»[364]. Он рассказывал Штази в 1980 году: «Меня тут же арестовали. И арестовали, знаете ли, по-английски. Возможно, вам интересно будет услышать, как это бывает»[365].
На Петти-Франс, вспоминал Блейк, Шерголд приветливо «сказал, что хочет обсудить ряд вопросов в связи с моей работой в Берлине». Блейк предполагал, что беседа будет проходить в штаб-квартире на Бродвее. Однако же Шерги (как того называли в стенах СИС) проводил его по парку Сент-Джеймс до прежнего офиса Блейка, усадьбы в Карлтон-Гарденз, идеально подходившей для записи допроса, как он потом сам понял[366]. Наступил тот момент, который Блейк, будучи по собственному признанию «реалистом», давно предвидел[367]. Наверное, это было неизбежно, учитывая объемы переданной им информации.
В Карлтон-Гарденз его радушно встретили еще двое коллег «из советского сектора»[368]. Это была решающая схватка, и его противниками стали коллеги по клубу для избранных, те немногие, «которых я очень хорошо знал, а с одним даже поддерживал добрые приятельские отношения»[369].
В первые два с половиной дня допроса Блейк все отрицал. По вечерам подозреваемого агента КГБ отпускали к матери в Радлетт, графство Хартфордшир, но СИС не теряла бдительности, и его сопровождал соглядатай[370]. Блейк вспоминал: «Зная, что я попал в серьезные неприятности, что, как бы ни сложились обстоятельства, к прежней жизни никто из нас уже не вернется, с матерью мне приходилось притворяться, будто все хорошо»[371].
Он знал, что не готов к допросу. В прошлом он не раз спрашивал у своего первого куратора из КГБ Николая Родина, известного под псевдонимом Коровин, — легендарного разведчика, курировавшего также кембриджских шпионов, — что ему делать в случае разоблачения. Стоит ли превратить слушание в политическую демонстрацию?[372] Коровин неизменно уклонялся от ответа. Он утверждал, что в идеальной системе сбоев не бывает, а разговоры о провале сами по себе являются признаком слабости[373]. По мнению коллеги Кондрашова, Коровин отличался «наглостью, самонадеянностью и безразличием к чужим взглядам и проблемам»[374].
На допросе Блейку оставалось только проклинать Коровина. Единственным уделом двойного агента была простая стратегия, которую Филби однажды рекомендовал шпионам из ГДР: если вас поймают, «отрицайте все!»[375]. Когда один из допрашивавших предположил, что Блейк шпионил на СССР, тот вспыхнул: «Абсолютная ложь!»[376] Продолжи он все отрицать, дело могло сойти ему с рук: наверняка у СИС не имелось против него весомых, неоспоримых доказательств для суда[377]. Дик Уайт, занимавший в СИС на тот момент пост руководителя («С»), говорил: если Блейк не признается, «мы предложим ему улететь в Москву».
Первый биограф Блейка Х. Монтгомери Хайд, работавший в МИ-6 во время войны и сохранивший связи с сослуживцами, пишет, что в ходе допроса в определенный момент Блейк выходил из здания пообедать, а за ним следовали двое полицейских из Специального отдела. По словам Хайда, они наблюдали, как Блейк подходит к телефонной будке, словно собираясь позвонить, а потом вдруг раздумывает. Казалось, он нервничает, потому что повторялось это несколько раз, и возникало предположение, что он хочет обратиться за советом к своему местному куратору, но никак не может решиться.
Когда допросы возобновились, пишет Хайд, Блейка спросили, кому он намеревался позвонить[378]. Проверить, имел место этот эпизод или нет, не представляется возможным.
Чепмен Пинчер описывает, как один из допрашивавших, Теренс Леки, пытался запугать Блейка, «грозно поглядывая… на внушительную стопку досье, где, казалось, были собраны все доказательства»[379]. Как бы то ни было, к утру третьего дня все выглядело так, будто глухой отпор поможет Блейку сорваться с крючка. МИ-6 уже никогда бы ему не доверяла, но отпустила бы в затворническую ссылку, как Филби, который, уволившись со службы в результате подозрений в двойном шпионаже, устроился иностранным корреспондентом в Бейруте. Шерголд, руководивший допросом, потом рассказывал: «Еще полчаса — и Блейк вышел бы на свободу».[380]
И вдруг Блейк раскололся[381]. Это произошло, когда Шерголд предположил, что его измену можно понять и даже простить, ведь в северокорейском лагере его к ней вынудили пытками и шантажом. Блейк, по его собственному признанию, взорвался: «Нет, никто меня не пытал! Я сам обратился к русским и предложил им помощь по собственной воле»[382].
В 1990 году Бауэр спросил его: «И что было написано на их лицах [допрашивавших]?»
Блейк ответил: «Невероятное потрясение».
Прочитав этот отрывок, моя приятельница-голландка, знаток военной истории, вспомнила бойцов протестантского Сопротивления на севере Нидерландов, которые, попадая в плен к немцам, раскрывали все тайны своей группировки, потому что ложь возбранялась их верой.
Возможность наконец-то сбросить с себя этот груз, а тем более перед столь благодарной аудиторией, как ни странно, наверняка импонировала Блейку. Впоследствии он много размышлял над причинами своего признания. В 1980 году он рассказывал Штази: «На самом деле все было так же просто, как когда маленькому мальчику говорят: „Ты украл сливу“, а он отвечает: „Нет“, а ему повторяют: „Я же знаю, что украл“, и он отвечает: „Ну да“»[383]. В 1999 году он снова размышлял: «Я не знаю, что вдруг сподвигло меня тогда на признание. Я хотел, чтобы они знали, почему я так поступил»[384]