бы полиция определила его как подозреваемого. Поэтому он постоянно подбрасывал улики под нос властям, чем выводил сообщников из себя. Так, через несколько дней после побега он позвонил в полицию и рассказал, где искать «хамбер», на котором они скрылись[677]. Блейк, знавший Берка исключительно в тюрьме, где алкоголь был запрещен, пришел в ужас, увидев, сколько тот пьет на свободе[678].
Все — и Берк, и Поттл, и Рэндл — в дальнейшем будут вспоминать, что Блейк хотел уехать не в СССР, а в нейтральный Египет. «Он никак это не объяснял, — писал Берк, — но я подозревал, что он сомневается, как его примут в России. Шпионаж — дело коварное, тут невозможно ручаться, кто твой друг». Блейк наверняка опасался, что СССР будет не в восторге, узнав о его исчерпывающих признательных показаниях британским спецслужбам.
Впрочем, вывезти его тайно до самой Северной Африки было бы «кошмаром», писал Рэндл[679]. Вместо этого Рэндл и Поттл посоветовали ему более короткий путь — в Восточную Европу. А Блейк потом предложил Восточный Берлин, там он хотя бы знал, как устроены спецслужбы[680].
Было решено, что по ту сторону железного занавеса с ним на какое-то время отправится Берк. Ирландец не горел желанием никуда ехать, но Блейк, Поттл и Рэндл уговаривали его покинуть Великобританию, беспокоясь из-за его длинного языка[681].
Альтруизм борцов за мир, по-видимому, глубоко тронул Блейка. Незадолго перед тем, как навсегда расстаться с Британией, пишет Рэндл,
Джордж отмечал, как трудно будет объяснить восточным немцам и русским, чем руководствовались те, кто ему помог. «Придется им объяснить, что такова Англия и что только здесь могло произойти все это»… По иронии судьбы Англию он любил больше, чем любой из нас.
Блейк поделился с Рэндлом надеждой, что сможет когда-нибудь вновь посетить Британию. Рэндл ответил: «Если ты так любишь эту страну, зачем шпионил на русских?» Блейк «в замешательстве» объяснил, что действовал не из ненависти к Британии, а из стремления защитить СССР[682].
За неделю до Рождества Рэндлы решились на огромный риск: запихнув Блейка и своих маленьких сыновей в дом на колесах марки «дормобиль», они отправились из Лондона в Восточный Берлин. На фургон им дал деньги какой-то социалист, который совсем недавно унаследовал состояние, но не верил в наследство[683]. На оборудование тайника под одним из сидений у Рэндла и его друга ушло несколько недель[684]. В нем-то Блейк и прятался, вооружившись грелкой — если приспичит помочиться. Благодаря малышам Рэндлов вся эта авантюра должна была выглядеть как обыкновенный семейный отпуск. Но если бы Рэндлов поймали, Энн и Майклу грозил бы длительный срок, а Блейк почти наверняка провел бы за решеткой всю оставшуюся жизнь. Блейк переживал, что Рэндл «рискует всей своей семьей»[685].
Самый опасный этап путешествия они преодолели без проблем: Рэндлы добрались до Дувра, успели на паром за считаные минуты до отправления и пересекли Ла-Манш до Остенде без досмотра фургона. Уже в Бельгии, под покровом ночи, они наконец решились остановиться на обочине и проверить, жив ли там Блейк, который к тому моменту восемь с половиной часов прятался, не издавая ни звука. Он был жив, что и доказал, выбравшись наружу и вволю помочившись у обочины. «О чем ты думал все это время?» — спросили его Рэндлы. «Ну, — ответил он, — мне не впервой сидеть в одиночестве в замкнутом пространстве. Воспользовался случаем и помедитировал»[686].
После этого, пока фургон тихо-мирно ехал себе по дорогам Бельгии и Западной Германии, Блейку разрешалось периодически перебираться на заднее сиденье. Дети воспринимали это как игру, вспоминает Рэндл: странный дяденька то пропадал, то вновь возникал на заднем сиденье, подключаясь к игре в шпиона[687]. Сыновья Рэндлов ни разу не видели, как происходил переход из одного состояния в другое[688]. Как-то раз в Германии в проливной дождь у них сломались дворники, и Блейку пригодилось знание языков в беседе с местными механиками. Рэндл пишет, что отошел Блейк от них со словами, что «променял бы десятерых немцев на одного англичанина. Он так и остался убежденным англоманом»[689].
Даже на последнем этапе побега, уже на подъезде к Восточному Берлину, Блейк был совершенно невозмутим и даже спросил Рэндлов, не считают ли они, что ему бы пошла борода. Но Рэндла, который не спал уже тридцать шесть часов, занимала новая страшная мысль: а вдруг западные спецслужбы все знают об их авантюре и планируют задержать семью на обратном пути[690].
Прибыв в Берлин, Блейк осторожно пролез мимо спящих детей, поблагодарил своих спасителей и сказал, что однажды надеется отметить с ними это событие шампанским[691]. После этого худощавый силуэт в чужой фетровой шляпе и мешковатом плаще растворился в темноте. Подойдя к восточногерманскому пограничнику, Блейк сказал: «Я англичанин. Я бы хотел побеседовать с представителем СССР»[692]. Пограничник, как потом вспоминал Блейк, «поначалу был против. Он хотел узнать, зачем мне это, что мне нужно, кто я такой. Но я ему ничего не сказал». Блейка пустили переночевать. «Спал я хорошо. Очень уж утомился»[693].
Так совпало, что в Восточном Берлине как раз оказался бывший куратор Блейка Кондрашов. Агент КГБ только заснул в ту ночь, когда к нему в спальню вошел коллега и доложил: «Там на границе какой-то англичанин требует встречи с советским представителем. Возможно, это он!» Под «ним», конечно же, подразумевался Блейк. Кондрашов оделся, его проводили к пограничному посту, где он и увидел Блейка. «Вы? Здесь?» — спросил в изумлении Блейк[694]. Двойной агент и его бывший куратор дружили до самой смерти Кондрашова в 2007 году. Блейк был на его похоронах в Москве[695].
Как раз когда Блейк приехал в Берлин, ФБР полагало, что он живет на юге Франции. В передаче ITN о его побеге, которую показывали в Новый год в 1967-м, высказывалось предположение: «Возможно, сейчас он смотрит эту программу здесь, в российском посольстве» — за этой репликой следовал долгий, многозначительный крупный план окна посольства СССР в Кенсингтоне[696]. Зато в рапорте МИ-5 от 13 января 1967 года содержалась верная догадка:
Один крайне надежный источник сообщил, что незадолго перед Рождеством в Восточный Берлин прибыл неизвестный мужчина, которого сочли достойным встречи с заместителем руководителя КГБ. При себе у этого человека не было ничего, кроме имевшейся на нем одежды. Не стоит исключать вероятность, что это мог быть Блейк[697].
Во второй раз за свою жизнь, безо всякой помощи спецслужб, он пересек самые строго охраняемые границы в Европе.
Глава 15. Человек, который принимает правила игры
Весной 1967 года Блейк отправил матери в Англию не менее четырех писем, и все по разным адресам. На том, что он отправил ей домой, была наклеена египетская марка. Получив от него вести, мать разрыдалась от счастья и радостно передала письмо в Скотленд-Ярд, где, по ее словам, к ней всегда были добры. Бывшая жена Блейка Джиллиан только-только вновь вышла замуж и, по собственному признанию, была очень рада узнать, что у него все в порядке[698].
В письме Блейк досадовал из-за развода, переживал за будущее сыновей и передавал привет своей сестре и зятю в Маргейте[699]. Он заверил мать:
Я здоров, нахожусь в полной безопасности, так что можешь больше обо мне не волноваться. Я бы написал гораздо раньше, но оказался в обстоятельствах, не позволяющих поддерживать связь, несмотря на все мое желание. Даже теперь по причинам, от меня не зависящим, я не могу тебе сказать, где нахожусь[700].
Он был в Москве.
Появление Блейка, вспоминает сотрудник КГБ Соколов, «конечно же, стало радостным событием для всех в разведке»[701] — кроме, наверное, самого Блейка. Визит в СССР был самым быстродействующим противоядием для любого, кто увлекся коммунизмом. Гай Берджесс свою первую поездку в Советский Союз сравнивал с «субботним вечером в Глазго XIX века»[702]. Большинство западных двойных агентов, приезжавших в серую, голодную, суровую Москву эпохи холодной войны, почти сразу понимали: коммунизм нежизнеспособен, я пожертвовал всем ради химеры, и теперь мне навсегда закрыт путь домой. Зато шеф разведки Дик Уайт в Лондоне обожал слушать рассказы о разочаровавшихся предателях Британии[703].
Существенных отличий между жизнью в Советском Союзе и Уормвуд-Скрабс Блейк не заметил[704]. Как-то раз он посмеиваясь сказал своему другу — московскому голландцу Сауэру: «Проведя неделю в Москве, я понял, что величайшее мое разочарование в жизни