— это коммунизм»[705]. Первыми впечатлениями о Москве он поделился с голландским журналистом Хансом Олинком: «Захудаленькая, старенькая, обшарпанная, вся краска облезла. У меня-то самого была хорошая теплая квартирка и теплая одежда. Но, конечно, я немного страдал от одиночества… Трудный был момент»[706].
По Москве шатались пьяницы. На поиски элементарных товаров уходила целая вечность[707]. Когда советские власти подарили Блейку «волгу», он планировал проехать на ней по стране — пока не увидел российских дорог[708]. Периодически в первое время ему удавалось убедить самого себя, что СССР движется вперед[709]. Тем не менее он вскоре понял, что советская пропаганда врет, что советские граждане вовсе не «новые», а самые обыкновенные люди в капиталистическом мире. Он впоследствии говорил: «Если в Британии и Америке мужья и жены делили в суде огромную собственность, ювелирные украшения и яхты, то здесь царила та же вражда, только из-за телевизора, старой машины или комнаты, которую предстояло разделить напополам»[710] (разумеется, Блейк говорил с позиций человека, у которого имелась квартира на тихой, усаженной деревьями улице в центре Москвы и дача в Подмосковье, а такие материальные блага были доступны не каждому в СССР). Когда он рассказывал русским, что посвятил жизнь строительству коммунизма, «они не могли этого понять»[711]. Многим из них было приятно, что Советский Союз — сверхдержава, но лишь единицы интересовались вопросами социальной справедливости во всем мире[712].
Блейку пришлось смириться еще и с окончанием своей шпионской карьеры. Западные спецслужбы теперь знали о нем все, а КГБ не мог не подозревать в нем потенциального тройного агента. Как и многие простые британцы, русские гадали, не МИ-6 ли поспособствовала его невероятно легкому побегу из Скрабс[713]. Как бы ни зарекомендовал себя Блейк за восемь лет работы советским шпионом, его кураторы больше ему не доверяли. Так он остался без своего призвания. Как говорил Берк: «Его лишили смысла жизни»[714].
Блейк торчал в Москве, оказавшись не у дел и не имея возможности начать что-то новое. Когда он обращался к своим знакомым из КГБ по поводу работы, они настаивали, чтобы он пока отдыхал. Как вспоминал Блейк, тогда он думал: «Я шесть лет отдыхал и больше отдыхать не хочу»[715]. В итоге он нашел скучное, укромное место в советском издательстве, где стал переводить с голландского.
Я все пытался выжать из него, как же он пережил это столкновение с советской действительностью:
Я: Вам было сорок три, когда вы сбежали. На Западе у вас осталось трое маленьких детей. Мне сейчас сорок два года, у меня тоже трое маленьких детей, и, живи я за железным занавесом, без семьи, я бы просто спился до смерти, как Берджесс.
Блейк: Ну, такого соблазна у меня никогда не было, потому что я равнодушен к крепким напиткам… Водку я пью, исключительно когда беспокоит желудок, например. Водка ведь хорошее лекарство, и пью я ее исключительно как лекарство, а не удовольствия ради… Так что меня это никогда не прельщало, тут мне повезло. Но тут уж ничего не поделаешь.
Я: Но неужели у вас не было депрессии? Быть может, поначалу?
Блейк: Нет, я никогда не страдал депрессией [смеется][716].
В другой момент я настаивал:
Я: Но неужели вас, убежденного коммуниста, не постигло страшное разочарование, когда, попав сюда в брежневскую эпоху, вы увидели, что система не работает?
Блейк: Да, разумеется, это было разочарованием, но мы с Дональдом Маклином переживали его вместе. И мы были совершенно друг с другом согласны, что [система] должна быть не такой, какой она была, — а полной своей противоположностью. Вот я, например, думаю, что сталинское время не только само по себе нанесло огромный ущерб, а навредило еще и имиджу коммунизма. Народ — рабочий класс в Европе и во всем мире — никак не мог соотнести себя с выстроенной здесь системой.
Я: Но вы же столько раз рисковали, отказались ради коммунизма от своей семьи, приехали сюда — и увидели, что все зря. Как вы с этим справились?
Блейк: Ну, должен вам признаться, что я человек, который — и я этому чрезвычайно рад — легко принимает правила игры…
Я: Да, это похоже на правду.
Блейк: …Легко принимает правила игры и всегда старается видеть в жизни хорошее, надеется на лучшее, скажем так. Такой настрой всегда меня очень выручал, а унаследовал я его от матери.
Я: Значит, благодаря ему вы пережили и заключение в Корее, и…
Блейк: Да, во всех ситуациях, к которым мне удалось как-то приспособиться в надежде, что закончится все хорошо. И, честно говоря, все и правда хорошо кончалось [смеется]. Быть может, я этого не заслуживал, но закончилось все хорошо[717].
Пока Блейк устраивался в Москве, в британских новостях появились огорчившие его сообщения о том, что Джиллиан добилась развода[718]. Когда он через некоторое время узнал, что она ждет ребенка от нового мужа[719], это стало для него «очень горьким ударом». Блейк надеялся, что она с мальчиками последует за ним в Москву, хотя сам понимал, «что натворил: каковы последствия моего заключения для ее отца, который работал в СИС, — а из-за этого у них случился разлад; как перевернулась ее семейная жизнь и отношения с бывшими коллегами по службе, а потом и новый удар, мой побег»[720].
Но теперь, оглядываясь назад, по словам Блейка, он был благодарен, что семья не приехала к нему в Москву.
Когда я добрался сюда — а вы наверняка обо всем этом читали, — я думал: «Ну, наверное, она приедет сюда, как жена Маклина». Но к тому моменту она уже вышла замуж или только собиралась. Как бы то ни было, она сюда не приехала, и это, конечно, было очень разумно, иначе ее приезд обернулся бы ужасной трагедией. Из этого не могло выйти ничего хорошего. Жене Маклина пришлось здесь нелегко… Разумеется, я тогда этого не знал, но потом, когда мы познакомились и сдружились, я понял, как мне повезло, что мои планы не осуществились. И моя мать сыграла в этом важную роль, потому что она была женщиной очень здравомыслящей. Она трезво оценивала положение и, хм, скажем, разъяснила мне [смеется], что из этих моих мечтаний ничего не выйдет[721].
Мать Блейка наверняка догадывалась, что ее невестке и внукам в СССР будет несладко. Редко у кого из западных двойных агентов и их семей жизнь там складывалась. Для Мелинды Маклин и ее детей или для Берджесса[722], который отказался учить русский язык, Москва стала ссылкой. Владимир Путин, по-видимому, говорил о таких людях, как Берджесс, когда заметил в 2010 году: «Предатели всегда плохо кончают. Они кончают, как правило, или от пьянки, или от наркотиков — под забором»[723].
Но для космополита Блейка изгнания не существовало. Даже в полном одиночестве, лишившись всего, в Москве, он был готов начать новую жизнь — уже восьмую или девятую. Умением приспосабливаться к новым местам он овладел с тех пор, как в 1936 году взошел на борт корабля, следовавшего до Каира. Русскую культуру он полюбил в Кембридже. Он долго и упорно работал над собой. «Пок» Бехар прибыл в Лондон в 1943 году и стал Джорджем Блейком. В Москве он отказался от имени, которое никогда ему не нравилось, и стал Георгием Ивановичем Бехтером (так русифицировали его настоящую фамилию Бехар)[724]. С самого начала он воспринимал Москву как свою судьбу.
Сперва он жил в одной квартире со своим спасителем, Берком. В социалистический лагерь ирландец попал через Париж и Западный Берлин по паспорту Пэта Поттла, куда вклеили его собственную фотографию[725]. Однако вместе Берку и Блейку жилось нелегко[726]. Ирландец не мог привыкнуть ни к жизни в Советском Союзе, ни к пристальному вниманию КГБ. Непредсказуемый пьяница, не говоривший по-русски, он во всем был полной противоположностью Блейку. Каждый день мозоля друг другу глаза в московской ссылке, они вскоре рассорились. По словам Блейка:
Мы оба подолгу бывали дома и действовали друг другу на нервы. Мне казалось, что вся работа по дому и мытье посуды лежит на мне: я по натуре аккуратист, а Шон — наоборот, и вскоре он стал меня раздражать. Я-то думал, он хоть какие-то домашние дела возьмет на себя[727].
Берк, со своей стороны, всегда умел находить врагов[728]. Тот Блейк, с которым он познакомился в Уормвуд-Скрабс, был добродушным профессором-заключенным. Теперь же ирландец считал своего соседа «хмурым, нетерпимым, надменным и напыщенным». Он писал: «Большую часть дня Блейк строчил записки в КГБ… он до последней запятой передавал КГБ всю ту информацию, которую не успел передать до ареста, а также подробности методов, которые англичане использовали при расследовании и допросе».
Вскоре Берк решил, что обаяни