В один из последних дней августа Сашка предложил мне составить ему компанию на светском мероприятии. Кто-то, то ли приятель его, то ли партнер, я не стала в это вникать, устраивал то ли выставку, то ли презентацию чего-то прекрасного – я не стала вникать и в это. Мы очень редко выбирались вместе куда-нибудь на люди, заведомо предпочитая вечеру в каком-нибудь пафосном ресторане спокойный ужин дома. И дело вовсе не в том, что Сашка, как можно было бы предположить, не хотел светиться на публике с любовницей, нет, он-то как раз об этом, похоже, и не задумывался. Идея такого тихого, домашнего вечера исходила, как правило, от меня. В конце концов, сидели-то мы в моей квартире. Кто хозяин, того и идеи, да. Чем мы занимались этими домашними вечерами? Ведь это же со скуки можно сдохнуть, дома-то все время сидеть... Мне так и виделась моя красотка Дашка, произносящая, презрительно надув губки, какую-нибудь такую или похожую сентенцию.
Но мы как-то совсем не скучали. И даже не потому, что проводили время в занятиях каким-то изысканно-бурным сексом, отнюдь. Мы в основном разговаривали. Нет, секса это не исключало, что уж греха таить, но это было... Не главным, что ли. Мы делали это – и разговаривали, потом пили чай, или вино, или пиво – и разговаривали, я готовила какой-нибудь ужин – и мы разговаривали. Иногда мы даже, не прерывая разговора, выходили пройтись вокруг квартала. О чем были все эти бесконечные разговоры? Как водится, обо всем и ни о чем конкретном. Я рассказывала Сашке о жизни в Америке – конкретно нашей и человеческой вообще, и о том, что видела в городе, и о прочитанных книжках, и что я обо всем этом думаю, а он мне – о чем-то своем. Мы вспоминали, как оно было раньше, когда мы учились на физтехе, и как стало потом, то есть сейчас, и хорошо все это или плохо. Иногда он приоткрывал мне, как краешек занавеса, свои «этапы большого пути» из грязи в князи, то есть из физиков в олигархи, и я, хоть и слушала, затаив дыхание, потому что это звучало, как инопланетный детектив, но никогда не была уверена, что хочу знать об этом больше. Мне все время казалось, что еще чуть-чуть, и за этим занавесом окажется что-то такое, после чего будет совершенно невозможно... Что невозможно, я даже додумывать не хотела.
В общем, жизнь – она ведь большая, и каждый из нас прожил ее уж как минимум до середины, причем абсолютно по-разному, так что при желании нам нетрудно было найти тему для разговора. А желание было, потому что – снова ссылаясь на Дашку – чем еще заниматься вечером дома-то? Мне же всегда хотелось возразить на это – а чем можно заниматься где-то еще? И не потому, что я такая уж домоседка, мне просто не нравились эти модные московские рестораны, пафосные клубы, тусовки и прочие места, куда ходят не для того, чтобы поесть или провести время, а для того, чтоб на тебя смотрели. Я не люблю, когда на меня смотрят во время еды, да и еда к тому же, как правило, не оправдывала надежд. А выйти в свет, если мне вдруг приспичит, я могу и самостоятельно.
Но в этот раз я почему-то согласилась на совместный выход. Гулять так гулять. Черное платье, яркий шарф на шее, узенькие туфельки на маленьком каблуке, большая – самая большая Сашкина машина с неизбежными шофером и телохранителем, – и вот мы с ним входим под руку в нелепое здание на каких-то нелепых задворках, но при этом в центре Москвы. Очень, что называется, в последнем тренде.
В прежней жизни это была то ли ткацкая фабрика, то ли недостроенный завод. Красная кирпичная кладка, коряво оштукатуренные стены с дырками тут и там, из которых торчит все тот же красный кирпич, очень большое пространство, которое кажется тесным из-за дурацкого освещения, столики, накрытые крахмальными скатертями, что-то вроде импровизированной сцены посередине, на которой – о ужас – топтались какие-то люди в блестящих пиджаках, извлекающие мерзкие звуки из блестящих же инструментов, и очень много народу. Не просто народу, естественно, а лучшего, избранного народу, специально приглашенного посредством билетов на матовой шершавой бумаге с золотым обрезом в кремовом конверте с золотой же надписью – я видела, как такой конверт торчал у Сашки из нагрудного кармана. Тусовка. Creme de la creme. Да.
В зале, что, как я уже успела понять, было совершеннейшей нормой для всех московских сборищ подобного рода, примерно две трети публики составляли прекрасные блондинистые русалки с ногами и в блестках. К некоторым из них – особо удачливым – прилагались кавалеры, очевидно, олигархи того или иного масштаба. Я так и не научилась определять размер капитала по правильности костюма или часов, но, судя по общей омерзительности внешнего вида, с капиталом там должно было быть все нормально – иначе просто непонятно, что заставляет этих холеных красоток так судорожно цепляться за мужиков ростом им по плечо, возрастом старше раза в два и с лицами сомнительной национальности, не отмеченными, что называется, печатью ни мудрости, ни благородства.
А они цеплялись. Причем в буквальном смысле этого слова. Если русалке удавалось прибрать к рукам кавалера, то она уж держала его как следует, не только продев свою мраморную ручку с блистающим маникюром на пятисантиметровых ногтях под локоть дорогого пиджака, но и крепко вцепившись всеми пятью пальчиками в обшлаг рукава, для верности, чтобы не оторвали. Потому что кто их знает, русалок, как уж у них там принято – может, ты только захочешь, к примеру, поправить прическу, подымешь руку, отпустишь на секунду своего олигарха, а уж глядь, место твое и занято. Причем другую русалку, повисшую на заветном локте, от первой-то и не отличить... Страшное дело, если вдуматься.
Мы лавировали, таким образом, между всех этих блесток, длинных белокурых волос, пиджаков с руками на обшлагах, дурацкой музыки, столиков и официантов во фраках, разносивших бокалы с шампанским, и я тщетно пыталась сообразить, чему же посвящено мероприятие, как вдруг перед нами возник, собственно, главный виновник торжества. К этому моменту я уже успела достаточно устать от происходящего, поэтому его лицо как-то не отпечаталось в моем помутненном сознании. Зато из отрывков его беседы с Сашкой мне удалось уяснить, что здесь происходит не что иное, как презентация выставки картин из коллекции хозяина под условным названием «Русские мастера». Ни больше, ни меньше.
Я воспряла духом. Не то чтоб я была таким уж большим знатоком или даже любителем изобразительного искусства, но просто идея рассматривать картины, которые, в отличие от всей этой толпы, молчат и не движутся, показалась мне тогда настолько привлекательной, что я, невежливо перебив мужскую беседу, завопила дурным голосом: «А где? Где же, собственно, ваши прекрасные картины?»
Удивленный взгляд, кивок головы, взмах руки – и вот уже один из мальчиков в черном фраке оттранспортировал меня по хозяйскому указу куда-то за сцену, в сторону, в дальний закуток, где на стенах, действительно, висело десятка три слабоосвещенных картин. Я обрадовалась, тоже закивала, махнула рукой – и мальчик удалился, оставив меня, наконец, в тишине и покое.
И то, и другое было, конечно, весьма и весьма относительным. Музыка, безусловно, доносилась и сюда, но народу вокруг не наблюдалось, да и освещение показалось мне вполне щадящим. Я привалилась к стенке, зажала уши и блаженно постояла так с закрытыми глазами минуток несколько. Придя таким образом в себя, я выдохнула и огляделась по сторонам.
Вокруг меня и в самом деле висели картины. От нечего делать – уж коли выпал такой благовидный предлог спастись от бешеной толпы – я начала неторопливо рассматривать их, перемещаясь по ходу от одной к другой вдоль стены. Картины были... Я не разбираюсь в картинах – то есть я могу понять, нравятся они мне или нет, но и только. Это мой единственный критерий. Конечно, есть градации – нравится ли мне картина просто так, или я готова за нее заплатить, и сколько именно, – но это уже детали. Картины, висящие здесь, мне, пожалуй, нравились, но так, бесплатно. Пейзажи, русские леса, дороги и небо, милые деревенские домики вдоль обочин, полевые цветы – мило, но за душу не брало.
Оглядев все скопом, я стала переходить от одной картины к другой, рассматривая их подробно и читая подписи. К каждой раме была аккуратно пришуруплена бронзовая табличка с выгравированным названием картины, причем даже на двух языках, по-русски и по-английски, а вот фамилия художника не сообщалась. Догадайся, мол, сама. Ну и ладно. Почитаю хоть названия.
А названия были – отпад. Вернее, их английские версии. Вообще меня давно удивляли причудливые приключения английских слов в новом русском языке – войдет этакое абсолютно невинное английское словцо в русский, а выйдет абсолютно неузнаваемым уродцем. Куда там наивному эмигрантскому «послайсать или одним писом» до аттрактивного эксклюзива-люкс!
Так и тут. С самого начала меня что-то смутило в этих названиях, вернее, как-то влет удивило, я сосредоточилась, стала переводить с английского обратно на русский и внезапно развеселилась. Безыскусная «Рыбалка на закате» звучала в английском эквиваленте как «Вечер рыбы». (А день – курицы!) «Руины замка» превратились во «Вконец испорченный замок». (Пить надо меньше, кавалеры!) «Дама с мопсом» стала «Леди со швабрами». Ой! Я переходила от картины к картине, читала и хохотала в голос.
И вдруг одна из картин меня зацепила. На ней был изображен песчаный обрывистый берег, кусочек мутной воды внизу и сосновая роща чуть вдалеке. Солнце золотило стволы, кроны прорезали синее небо, но дело было не в этом... Картина почему-то казалась мне жутко знакомой. Где-то я ее уже видела, причем не просто так, но вспомнить в упор не могла. Иллюстрация из какого-то школьного учебника? Экспонат из Третьяковки, запомнившийся с детства? Нет, все не то. И оригинальное название – «Пейзаж с лодкой» – ни о чем мне не говорило. Интересно, чья это работа? Я не искусствовед, чтобы знать наперечет всех художников, да и память на имена у меня плоховата. Вот если бы кого-нибудь спросить...