К вечеру, когда за вершиной горы скрылось солнце, потянуло из ущелий прохладой, и Ване стало шагать полегче. Далекие и высокие горы – и камни на них, и леса – видны были, как днем. А низкие горы потемнели, там легли сиреневые тени, синий туман стал закрывать их от глаз.
«До чего же хорошо тут! – подумал Ваня. – А люди мучаются. Самого лучшего человека казнь ждет…»
Все стихло кругом. Показалось Ване, что ветер навсегда улетел в эту ночь: и деревья, обвитые плющом, и птицы в гнездах, и бабочки под листьями, и ручьи, падавшие с уступов, – всё словно окаменело и стало таким же тяжелым, как горы. Почувствовал мальчик, что очень устал.
Стал он думать, как войдет в темницу к Костасу, как обнимет его, расскажет про деда, про всех людей, которые помогали в трудной дороге. И мальчику почудилось, что навстречу идет Костас, протягивает руки, закованные в кандалы. Прижался Ваня к его груди, и так стало мальчику хорошо и тепло, как никогда еще не было.
На мгновение очнулся Ваня: не Костаса он обнимал, а край скалы, нагревшейся за день. Пронеслась тревога в голове – не имеет он права заснуть! Но сон не боится храбрецов: храбрые тоже спят. И Ваня уснул. Успел только поправить на голове шапку-храбрецовку.
А Эсесовец обернулся ураганным ветром. Пронесся ветер, прошумел над Ваней и сдул шапку-храбрецовку. Проснулся мальчик, вскинул руки к голове, а шапки нет. Филином захохотал Эсесовец, и хохот его долго еще отдавался по ущельям…
Фашисты надели на мальчика наручники. К рассвету привели его в тюрьму. Бросили в темницу к Костасу.
– Вот тебе твой освободитель, – сказали они, – и его казним вместе с тобой.
Заплакал Ваня. Слезы бежали по запыленному лицу. Это были не слезы страха – это были слезы горькой обиды и большой досады на самого себя. Не мог простить себе Ваня, что потерял шапку-храбрецовку. Костас нежно гладил мальчика по голове, тихо позванивали кандалы на его руках. Ваня не знал языка, на котором говорил Костас. Но чувствовал, что тот зовет его быть до конца мужественным.
А Эсесовец тем временем добежал до главного фашиста, и тот решил сразу шапку примерить. Но только он надел ее, как лицо его исказилось: глаза выпучились, нос сплющился, скулы пошли вширь. Не знал фашист, что только честный и добрый человек, у которого в сердце есть любовь к людям, мог носить ее.
Решили фашисты шапку-храбрецовку уничтожить. Положили на широкий пенек, взяли топор и начали рубить. Но топор затупился, согнулся, а шапка была цела. Бросили ее в огонь. Догорел костер, потухли угли, а шапке ничего не сделалось. Тогда привязали к ней свинцовый шар и бросили в озеро на самом глубоком месте. После этого с облегчением раструбили на всю страну, что Ваня в тюрьме, а шапка его спрятана и найти ее невозможно.
В тех горах, что окружали тюрьму, жил парнишка Ни́кос. Когда-то вся его семья там растила виноград. Фашисты сожгли их дом. Отца, мать, сестру и братьев убили. Остался Никос сиротой, но со своих родных мест не ушел. Он отыскал в горах небольшую пещеру, она ему стала вместо дома. Ел грибы да орехи, из родников пил воду со сладкими ягодами. А дел у него было много: ветки деревьев спутаются – распрямит их; птенцы из гнезда выпадут – подберет и в гнездо положит; рыбьи мальки после разлива дорогу к реке не могут найти – он им канавку прокопает.
Стал Никос шапку-храбрецовку искать. Много по берегам рек и озер ходил парнишка. И вдруг увидел примятую траву: видно, что-то тяжелое тащили.
«Уж не шар ли свинцовый?» – подумал он.
Пошел по следу Никос. Дошел до воды. Курточку и старенькие штаны сбросил одним махом и нырнул в самую глубину. Открыл он глаза в воде. В желтом полумраке увидел водоросли, рыб и у корней кувшинки шапку-храбрецовку. Свинцовый шар в тину ушел, а шапка лежит вся на виду. Старой зазубренной раковиной перепилил Никос веревку и достал шапку.
Никогда он таких шапок не видел. Сорвал Никос алую гвоздику, приколол ее на шапку и тропинками, которые были известны ему одному, заспешил к тюрьме.
Вовремя оказался у тюрьмы Никос: фашисты уже вывели из камеры Костаса и Ваню. Человек с добрым сердцем и мальчик, крепко взявшись за руки, шли к месту казни.
Опешили конвоиры, когда перед ними появился Никос в шапке-храбрецовке. Бросились наутек. Со сторожевых вышек ударили по храбрецам из пулеметов. Но Никос обнял Костаса и Ваню, и пули только буравили дорогу у их ног и с визгом отскакивали от камней в стороны. Шапка отважного бойца надежно хранила жизнь трех товарищей.
Невредимыми ушли они в горы. Там, за горами, ждала их длинная дорога, полная борьбы и надежд. И шапка деда Ивана еще не раз сослужит им добрую службу.
На городском пруду
Всю зиму Кряква и Селезень прожили в теплом доме. А когда наступила весна, их вместе с другими утками посадили в большую клетку, погрузили в автомобиль и повезли на городские пруды. Крякву с Селезнем выпустили в небольшой круглый, как карманное зеркальце, прудик. В самой середине его на крепких столбах был устроен дощатый помост, окрашенный зеленой краской. На помосте лежала охапка сухой травы и кучка тонких прутьев.
– Красота! – крякнула Кряква и взобралась на помост. – Счастливой называют такую жизнь, как наша. Ты посмотри, Селезень, нам даже не придется хлопотать о строительном материале для гнезда: здесь всё есть.
– Благодать! Блаженство! – булькнул Селезень, полоскавший клюв в свежей воде.
Он ловко, как веслами, заработал лапами и помчался прямо к кормушке, в которую сторож парка с берега сыпал пареные зерна пшеницы.
Поздней ночью весь город уснул. Не спали только электрические фонари – они светили, да не спали Кряква с Селезнем – они вслух мечтали.
– Вот так и будем жить, – говорила Кряква. – Никто нас не обидит здесь. Озорных мальчишек прогонит милиционер. Кошка к нам не подберется. Ведь правда не подберется?
– Не подберется. Где ей подобраться, – соглашался селезень. – Кошки не умеют плавать, и вообще они боятся воды.
Так говорили они до рассвета. На рассвете Селезень принялся строить гнездо. Прутья он перемешал с травой, и гнездо было готово. Тогда Кряква снесла в новом доме первое яйцо.
Она несла яйца всю неделю – в день по яйцу. И когда снесла семь штук, стала насиживать их.
Деревья были зелеными, на клумбах по краям пруда распустились большие яркие цветы, когда из яйца вылупился первый утенок. Кряква была без ума от радости. Селезень тоже. В восторге он сунул голову в воду, выставил из воды хвост с завитым пером и очень долго так плавал.
За первым яичком треснуло второе, и еще один утенок запищал в гнезде. К вечеру вывелся последний, седьмой, птенец. Кряква тут же решила устроить детям первое купание. Она важно прошла к краю мостка и стала глядеть, как утята, словно коричневые комочки ваты, легко опускаются на воду.
И тут чуть не случилось несчастье. Седьмой утенок сбросил с себя только часть скорлупы, другая часть прилипла к его хвостику. И когда он, не желая отставать от братьев и сестер, тоже оказался в пруду, в скорлупу набралась вода. Утенок стал тонуть. Но Селезень был начеку: он нырнул, расколол клювом скорлупу и вытолкнул утенка из воды. У Кряквы от пережитого страха, от радости, что все обошлось благополучно, выкатились слезинки из глаз.
Кряква и Селезень начали учить своих детей. Первым уроком должно было быть плавание. Но утята и без того хорошо плавали. Тогда Селезень с согласия Кряквы первым уроком сделал знакомство с кормушкой. Утята быстро набили зобики, и родители, радуясь такому успеху, поставили всем семерым по пятерке. Конечно, не в дневники: у уток дневников нет. Они поставили им пятерки мысленно.
Дни проходили за днями. Утята росли. Вместо пуха их теперь покрывали гладкие коричневые перышки. У утят-мальчиков, на зависть утятам-девочкам, перья в хвостах завились колечком.
Когда утята стайкой уплывали подальше от мостков, Селезень шепотом спрашивал Крякву:
– Будем ли мы учить их летать? Посмотри, какие крепкие перья выросли у них на крыльях.
– Ты с ума сошел! – шипела Кряква. – Зачем им летать? Куда это нужно лететь от такого благополучия? Будь это в моих силах, я бы сейчас же выщипала у каждого своего ребенка маховые перья.
Лето подходило к концу. Листья на деревьях стали жесткими. С цветов опали лепестки. И даже здесь, в городе, где солнце за день успевало нагреть камень домов, зори стали холодными. Приближалась осень.
Однажды ранним свежим утром Крякву разбудил тонкий свист. Она открыла глаза и вздрогнула: над круглым, как карманное зеркальце, прудиком летал ее утенок. Это в его крыльях свистел воздух. Шестеро утят с воды, вытянув шеи, следили за полетом. Утенок скоро устал и начал снижаться. Раскинув крылья, выставив вперед желтые лапки, он шлепнулся в воду. Весь окутанный холодными брызгами утенок радостно прокричал свое «ура!». И тогда остальные шестеро сорвались с места, замахали крыльями и лапками, побежали по воде и тоже один за другим поднялись в воздух.
– Мама! Почему же ты не сказала нам, что мы можем летать? – спросил Крякву утенок. – Это так хорошо! А как далеко, как много всего видно сверху!
– Что еще придумал! – закрякала Кряква. – Пусть летают другие, тебе незачем летать. Сколько уток в полетах разбилось о провода, сколько попало в когти соколу! Сколько окоченело в осенних буранах! Тебе что, хочется пропасть, как они?
– Нет, не хочется, – ответил утенок. – Я боюсь сокола, а когда ты говоришь об осеннем буране, мне становится холодно.
– То-то!.. – довольная, прокрякала Кряква. – вам лететь некуда: все мы, утки с городских прудов, зимуем в теплом доме.
Поздней осенью облетела листва с деревьев. Цветы завяли, их стебли почернели и согнулись до земли. Вода в пруду стала темной и холодной как лед. Солнышко светило ярко, но совсем не грело. В один из таких дней к пруду снова подъехал автомобиль. Двое рабочих вытащили из кузова легкую лодку и большой сачок на длинной палке. Они спустили лодку на воду, сели в нее и поплыли на середину пруда, к мостику.