Опять помолчали попутчики. Начали обсуждать, какое великое чудо – лес. Всё-то в нем есть: ягоды всякие, орехи…
– Да, – говорит сосед кузинского друга, – орехи – вещь. Отличный пищевой продукт: в них и масло, и крахмал, и сахар, и всякое другое. Моя семья, можно сказать, живет на орехах, орехами кормится. Не покупными – покупать не надо. Просто подфартило однажды. Осенью ходил за опёнками. Вижу: на старой осине белка. Во рту орех держит. Несет в дупло. Думаю: испугаю белку – она спелый орех выронит. Взял тяжелый сук, ударил по осине. И пробил дыру: осина-то чуть ли не от самого верха до низа внутри пустая. На белку не смотрю. Из пробитой дыры орехи посыпались. Смотрю на них. Опёнки из корзины вывалил, корзину под ореховую струю поставил. Полную домой принес. Когда уходил, дыру заткнул, мохом замаскировал: моя находка! С тех пор, как дома орехи кончаются, иду к осине, в бесплатный магазин.
А я слушаю про орехи и не верю. Дупло, конечно, бывает от верха до низа. Но полное орехов – это уж извините! Сколько же там штук? Миллион? За осень белке миллион не натаскать. Это с одной стороны. С другой – белки проворные, а какие у них дела? И таскают не поодиночке, а всей семьей. И почему я решил, что за одну осень столько набралось? За три-четыре наверняка наберется…
Попутчики про орехи закончили. Вспоминают собак. Не простых – охотничьих. У какой какой хвост, какой голос. Тот, что напротив меня, полаял гончей, когда она зайца гонит, лайкой, когда медведя вызывает из берлоги. Полаял, полаял и стал рассказывать про знакомого, у которого норная собака – фокстерьер. Тот фокс с характером, обидчивый. Если что не так, схватит какую-либо хорошую вещь и не выпустит из зубов, пока хозяин не поднимет за шкирку и не дунет в ухо. Без дутья фокс не может челюсти разжать. Уже сам рад бы ботинок выплюнуть, а не получается.
– Зачем же такого обормота твой знакомый держит? – спросил сосед.
– За обормотство и держит, за мертвую хватку. На собаке широкий ошейник, к нему длинный поводок. Фокстерьер лезет в нору – в лисью, в барсучью, – хватает зверя за горло и тащит из норы. Хозяин помогает – тянет за поводок. Совместно вытащили лису. Охотник дует фоксу в ухо, тот отцепляет свои челюсти от бездыханного зверя, можно сказать от роскошного воротника.
На последней охоте вышло так, что фокс схватил барсука за холку. Вытащили зверя. А дунуть хозяин никак не изловчится. И так пробовал, и эдак – в любом случае барсук ему в лицо вцепится, нос человеку откусит. Стрелять нельзя: поранишь собаку. Вот уж неделю вся горемычная троица в лесу у барсучьей норы…
На этом рассказ прервался. Попутчики сошли с поезда. А я теперь все время думаю о собаке фокстерьере. Охотник неделю может продержаться на грибах, на ягодах, на съедобных травах. Барсук отожрался на лягушках и змеях. Ему что, жиром заплыл. Каково же собаке! Сдохнет от голода и жажды.
Самое скверное то, что я не знаю, в каком лесу та нора. А я помог бы. Я придумал, как человек в полной безопасности может дунуть в собачье ухо. Надо брать на охоту не только ружье, но и кусок резинового шланга. Метра полтора длиной. Оказывается, самое тяжелое чувство, когда знаешь, как помочь в беде, а не можешь. Теперь, если еду в электричке, хожу по вагонам – от последнего до первого и обратно. Вдруг увижу тех, кто про охоту рассказывал…
«Это самое»
К одному человеку прилипло «это самое». Через каждое слово он «это самое» вставляет. Слушать его трудно. Но вы все же послушайте, что он однажды рассказывал.
– Ходил я, это самое, в это самое, в лес. Собирал, это самое, грибы. Вдруг, это самое, вижу: на березе, это самое, медведь. А под березой, это самое, роет, это самое, землю, это самое, кабан. Кабан, это самое, меня учуял – и, это самое, ко мне… Это самое, по кустам. Я, это самое, на осину. У кабана, это самое, клыки. Он ими, это самое, дерет, это самое, осину. Хочет, это самое, перегрызть. Медведь, это самое, может, это самое, дать, это самое, сдачи. А меня проще, это самое, угробить. Вдруг слышу, это самое, медведь кричит: «Держись, это самое, приятель! Я вот на березе, это самое, второй час, это самое, сижу».
Оказывается, это самое, на березе не медведь, это самое, сидит, а, это самое, человек. Он, это самое, кричит мне: «Не жалей, это самое, грибы! Кидай, это самое, зверю по одному! У меня, это самое, кончились. Может, это самое, нажрется и, это самое, отстанет».
Я, это самое, сразу вывалил всю, это самое, корзину. Он, это самое, гад, белые и, это самое, подосиновики сожрал. Сыроежки, это самое, даже не понюхал. И, это самое, ушел. Ну и мы, это самое, слезли и, это самое, домой пошли…
Прилипает не только «это самое». В прилипалах «вот», «вообще», «понимаешь», «так сказать». Есть говоруны, у которых перед каждой фразой тягучее «а-а-а», «э-э-э» или похожее на мычание теленка «м-м-м». Тот, кому захочется, может вставить в рассказ эти прилипалы и попробовать прочитать его.
Из дневника Вовика БашмаковаПовесть
Воскресенье. Родители заставили меня вести дневник. «Записывай вечером все события дня, это поможет тебе определить, какой день ты прожил с пользой, какой – бесполезно, – говорил папа. – Размышляй о сделанном, увиденном и услышанном». А мама добавляла: «Все великие люди с детства вели дневники. Бери с них пример, и ты тоже станешь великим».
Мама дала толстую тетрадь, папа – свою авторучку. Оба сказали: «Когда тетрадь заполнится записями, мы обменяем ее на байдарку. Читать твой дневник не будем. Ты сам запрешь его в ящик стола и ключ оставишь себе».
Понедельник. Начал вести дневник. Других событий не было. Размышляю об услышанном. Будет байдарка – лодка в двух рюкзаках. Позову Петьку Шнуркова: он сильный. Пойдем на речку, соберем лодку. Поплывем. Куда? Куда речка течет, туда и поплывем. Доплывем до Оки. По Оке – до Волги. На Волге гидростанции. Как бы не затянуло в турбину! Живым в турбине не остаться… За километр до плотины вытащим байдарку на берег и понесем. Перенесли – поплывем дальше… Ух ты, сколько воды, бескрайний водный простор! Здравствуй, Каспийское море!.. А дальше куда? В Каспийском море и решим.
Вторник. Продолжаю вести дневник. Событий других нет. Размышляю о том, что уже написал. Не верю в неприкосновенность дневника. Ключ от стола у меня. Но есть еще два таких! Если папа, особенно с мамой, прочтут о нашем путешествии с Петькой Шнурковым, они попросятся в байдарку. Мама тяжелая. Петька останется на берегу. А он уже готовится к путешествию: привязал к удочкам большие крючки – на сомов, положил спички в непромокаемый пакет. Обидится. Скажет: врун и обманщик.
Среда. Придумал. С папой и мамой будет пробный проплыв. Проплыв выходного дня. Как же им плыть до Оки, если на другой день на работу?
Четверг. Сижу и думаю, что еще написать в дневнике. Пишу крупными буквами – так быстрее заполнится тетрадь. Мама предупредила: «Если вырвешь из дневника хоть страницу, получишь байдарку без вёсел». До чего же тетрадь толстая! Девяносто шесть листов. Почти сто!
Пятница. Событие было незначительное. После него бабушка сказала: «От тебя всё, как от стенки горох, отскакивает».
Размышлял об услышанном. Стенка, выходит, это я. Горох – бабушкины советы. Какая я стенка? Из чего? Из кирпича? Или железобетонная плита? Или из фанеры?
Ударить горохом по фанере – вот грохот будет! На кухне стена из досок – тоже годится. Взял в шкафу пакет с горохом. Сыпанул на стенку. Треск был!
Пока дома никого, начал собирать горох. В пакете было его миллион. Полмиллиона на полу. Руками не собрать. Взял веник и совок. Горох с мусором. Что, если с такой дрянью сварят суп? Я-то знаю – я есть не буду. Папа, мама, бабушка не знают – и съедят… Нечестно так поступать с родными людьми. Высыпал горох в кастрюлю. Помыл. Хотел высыпать на стол – сушить. Тут вернулась бабушка. Похвалила, что подмел кухню. Спросила: с чего я захотел горохового супа и как догадался, что горох надо замочить?
Суббота. Событие было незначительное. Бабушка в конце сказала: «С тобой говорить – что в ступе воду толочь».
Что такое ступа? И разве можно толочь жидкость? Ступа – это, верно, какой-нибудь новейший синхрофазотрон. Жидкость в нем превращается в твердое вещество. Его-то и толкут в порошок, в мезоны и пи-мезоны… Откуда у бабушки такие познания? Радио не слушает, телевизор не смотрит, говорит – противно и слушать и смотреть.
Решил узнать все про ступу. Выписал объяснение из «Словаря русского языка»: «Ступа – металлический или тяжелый деревянный сосуд, в котором толкут что-либо пестом». Узнал из той же книги, что такое «пест». Оказывается, это «короткий толстый стержень с округлым концом для толчения чего-нибудь в ступе».
Спросил про ступу Петьку Шнуркова. Он мне показал картинку: ступа летит по небу над лесом, а в ней Баба-яга. Вот про такую вещь говорила моя бабушка!
Я представил себе, как мы с бабушкой по очереди ударяем пестом в ступу, а из нее летят брызги воды. Ступу мы на полчаса арендовали у Бабы-яги. Баба-яга лохматая, платье на ней рваное. Нос крючком. В руках метла. Сколько мы должны за ступу? Бабушка дает тысячу. «Еще столько! – говорит Баба-яга. – За то, что мне садиться в мокрую ступу. В небесах холодно, могу простудиться».
Засунула две тысячи в карман. Завертела метлой, как пропеллером, и улетела.
Воскресенье. Событие было незначительное. Бабушка в конце события сказала: «Тебе хоть кол на голове теши!»
Я видел, как сосед тесал кол. Толстую палку поставил на чурбак и бил по ней топором.
Понедельник. Ходил в казарму к солдатам. Часовой спросил, к кому и зачем иду.
«К кому-нибудь. Иду за каской». – «Каска гражданским не положена. Каска – военное снаряжение. Никто тебе ее не даст». – «Тогда я пропал», – сказал я. «Почему пропал? – спросил часовой. – Ты что, мальчик, на войну собрался?» – «Нет, не на войну. Мне на голове будут тесать кол. Топором». – «Это кто же такое зверство придумал?» – удивился часовой. «Бабушка», – ответил я. «Родная? Не может быть… Странное дело… Подожди, я сообщу о тебе командиру».