abuela», что в переводе с испанского означает «бабушка». Произвести впечатление на испаноговорящих избирателей не удалось, ее начали критиковать за поддержку военизированного пограничного контроля, а хештег #NotMyAbuela («не моя abuela») моментально стал вирусным.
Как президент, окруженный враждебными СМИ и Конгрессом, подвергшийся расследованию и пострадавший из-за утечки секретных данных, Трамп использовал Twitter в качестве прибежища бескомпромиссного суверенитета. Только там он мог провозглашать политику, разоблачать врагов, хвалиться своими достижениями и нападать на традиционные СМИ (за исключением веселого ультраправого утреннего шоу Fox and Friends) с хештегами #fakenews и #fraudnews. Очевидно, что с помощью платформ Трампу удалось укрепить свою политическую базу, что было бы невозможно, не изменись отношения между СМИ и либеральным государством.
Трамп, подобно премьер-министру Индии Нарендра Моди, филиппинскому президенту Родриго Дутерте и президенту Бразилии Жаиру Болсонару, успешно воспользовался политическими слабостями своих оппонентов. Моди, Дутерте, Болсонару и Трамп не только обошли традиционные СМИ, прибегнув к социальным сетям и мессенджерам, но и обернули в свою пользу (мнимую и реальную) коррупцию и патовое положение политической элиты.
Заняв президентский пост, Трамп пока что демонстрировал лишь несостоятельность правых националистов. Что касается торговли, то, подписав указ о выходе из потенциально выгодного Транстихоокеанского партнерства, он так и не смог предложить какой-то серьезной альтернативы институтам либеральной глобализации. Если взять внешнюю политику, то, несмотря на публичное уважение к Путину, он согласился с установками Пентагона по Сирии и Северной Корее, хоть и позволил им подойти к выполнению программы более радикально, чем это было возможно при микроменеджменте Обамы. Крупные структурные инвестиции так и остались обещанием. Трамп повысил тарифы в торговой войне с Китаем, но общий уровень так и остался на историческом минимуме. Все, чего он достиг, происходило с молчаливого согласия республиканцев, сидящих в Конгрессе, например, свойственное республиканцам снижение налогов для богатых или продвижение крайне правого судьи Общества федералистов в Верховный суд. Ничего удивительного в том, что уже летом 2017 года ушедший в отставку советник Трампа Стив Бэннон посетовал, что президентству, которого ультраправые «добивались и добились, пришел конец».
Трудность, с которой столкнулись ультраправые, заключается в том, что политический успех опередил социальную и политическую организацию. Ультраправые всегда добивались победы, пуская корни в мощные сети гражданских ассоциаций: начиная с братств на юге США и закачивая ветеранскими и военными клубами в Германии. Они развили, так сказать, «массовое» полувоенное присутствие, чтобы контролировать улицы. Сегодня подобная гражданская организация была бы гораздо более разношерстной и слабой. Учитывая кризис истеблишмента, технологическая подборка сантиментов может ненадолго собрать необходимые для проведения выборов толпы. Но это не заменит организованную и вооруженную силу, которая могла бы осуществить YouTube-переворот, описываемый Нотоном. И если бы в будущем это было единственным основанием для фашизма, то более чем вероятно, что традиционный правящий центр вновь заявил бы о своем господстве. На смену праведного крика протеста последнего перед лицом неудачи – ярости Калибана, не находящего в зеркале своего отражения, как говорил Уайльд – пришла бы (и придет) расчетливая и хитроумная кампания по стабилизации отношений между СМИ и политической властью.
Фашистский потенциал социальной индустрии кроется не только лишь в краткосрочных электоральных последствиях, какими бы зловещими и разрушительными они ни были. Скорее, что гораздо более смертоносно, сюда подойдет феномен, как сейчас модно говорить, «стохастического терроризма». Термин, придуманный анонимным автором в 2011 году, обозначает использование массовых средств коммуникаций для побуждения к проведению случайных насильственных или террористических актов. Насилие, хоть и статистически предсказуемо в группе, совершенно непредсказуемо у отдельно взятых людей. Щебечущая машина как раз и создана для подобного стохастического воздействия. Использование алгоритмов для настройки поведенческих особенностей пользователя обусловлено идеей, которая заключается в том, что статистически контент X генерирует число Y действий Z в той или иной категории населения. Несмотря на то, что кто-то все равно должен каким-то образом решить действовать в соответствии со стимулами, машина обходит вопрос индивидуальной ответственности, управляя набором данных.
Частично сегодняшняя стратегия оставшейся группы ИГИЛ заключается в проведении в социальных сетях кампаний – они продолжают свое дело и приводят в движение существующие источники настроений, имеющиеся для убийств мощности. Так же, как однажды террористы убеждали своих сторонников размахивать флагами ИГИЛ, теперь они просят их расширить физическую досягаемость и распространить насилие в недоступные пока районы. Нападения в основном приходятся на Ирак и Афганистан, где у джихадистов еще сохранились свои силы. Ножевые нападения в Марселе, Вестминстере и Эдмонтоне (Канада), автомобильные наезды в Нью-Йорке, Ницце, Барселоне, Огайо, Стокгольме и Лондоне, стрельба в Торонто, Париже и Орландо – так ИГИЛ заявляет о жертвах по всему миру. Действуя все по той же франчайзинговой схеме с хештегами, они мотивируют на совершение хаотичных, случайных нападений, создавая видимость глобальной сплоченности, направленности и общности.
Взаимодействующие по сети ультраправые – от гендерных троллей из активистов движения за права мужчин до сторонников господства белых – породили свою долю отчаянных «одиночек»: и в Соединенных Штатах их гораздо больше, чем джихадистов. По данным Антидиффамационной лиги, в период с 2008 по 2017 год, 71 % смертных случаев в результате индивидуальных терактов произошли по вине ультраправых. Нападения бывают как неорганизованными и примитивными в технологическом плане, такими как, например, наезд неонациста Джеймса Филдса на протестующих антифашистов в Шарлотсвилле, в результате которого погибла Хизер Хейер, так и тщательно спланированными и вооруженными, как, например, массовые расстрелы в мечети Квебека и синагоге «Древо жизни». В средствах массовой информации начали появляться заявления о том, что отчасти во всем виноват интернет. Квебекский стрелок Александр Биссоннетт, например, зачитывался расистскими статьями правого активиста Бена Шапиро и неофашиста Ричарда Спенсера. Роберт Бауэрс, открывший стрельбу в синагоге «Древо жизни» во время субботней службы, был активным участником обсуждений в социальной сети Gab, устроенной по принципу Twitter. Так называемый «почтовый террорист», который пытался взорвать Джорджа Сороса, Хилари Клинтон и Барака Обаму, ранее угрожал смертью пользователю Twitter. Модератор сети отказался предпринимать в отношении него какие-либо действия, объяснив свое решение тем, что твит не нарушал правил ресурса.
Напрямую или в индивидуальном порядке обвинять соцсети в деяниях этих убийц – значит уклоняться от сложной темы причин и следствий. Насколько повлияли тексты Бена Шапиро на действия Александра Биссоннетта, если он и так уже встал на путь убийцы и расиста? Оттого ли, что Роберт Бауэрс увидел что-то в Gab, он вдруг решил, что, расселяя беженцев, Общество помощи еврейским иммигрантам ввозит в страну «захватчиков», которые «убивают наш народ»? Каким образом это заставило его преступить черту и заявить: «Я не могу сидеть и смотреть, как убивают мой народ. Мне плевать, что вы думаете, я начинаю действовать»? На эти вопросы невозможно ответить. Контент, размещенный в социальных сетях, как и реклама, оказывает коллективное влияние: их задача – воздействовать на все население.
В какой-то степени мы работаем в темноте. Пока нет ни одного доминирующего ультраправого бренда или группировки, способной объединить и оформить эти нападения как часть глобального нарратива. Не существует правого центра притяжения, который мог бы привлечь толпу борцов-единомышленников: нет фашистского ответа движению «Оккупай». В большинстве случаев фашизм не смеет произносить свое имя. Фашистский террор «стохастичен», потому что фашизм до сих пор фрактален: вооруженный конфликт, потенциал СМИ, равно как и потенциал троллей из реальной жизни, еще не реализован. Сетевой фашизм XXI века только начинает набирать обороты.
ЗаключениеВсе мы хотим писать
Письмо – преимущественно технология киборгов.
Если бы кто знал, с каким нетерпением и занудством я записываю свои Мысли, то ни на секунду не сомневался бы в том, что я не просто болен, а неспособен излечиться от всеобщего недуга этой писательской эпохи.
Хронофаг – пожиратель времени. На корпусных часах Кембриджа восседает насекомообразное чудище, которое механически вращает колесо и щелкает челюстям, пожирая секунды. Каждый час цепь падает в небольшой деревянный гроб, находящийся позади часов.
Индустрия, которая монетизирует «время, проведенное с устройством» – это хронофаг иного порядка, где тиканье часов сменили щелчки клавиш или касания пальцами экрана. Социальная машина, которая организует и измеряет наше скудное внимание, присваивая числовое значение каждому прокручиванию, паузе, удару по клавише и клику. Клиническая смерть, секундами отмеряющая свое приближение.
Само время превращается в товар, хоть и распределяется очень неравномерно. Каждый раз, упоминая среднюю продолжительность жизни, мы берем в скобки миры, где царят разбои и грабежи, столетия колониальной и классовой истории, которая говорит о том, что не у всех жителей планеты равные жизненные возможности. Общее у нас только одно – время, которое так скоротечно. Есть лишь столько-то часов в сутках, столько-то дней в году и столько-то лет в жизни. Мифический «средний» человек на планете живет семьдесят лет, или около шестисот тысяч часов. Четыреста тысяч из них он бодрствует.