— Что я скажу? — отозвался дядька Стратон. — Один человек имеет душу, как птицу, что под тучами ширяет, а другой — как наседку, которая только на своих яйцах сидит, высиживает не цыплят, а ублюдков каких–то.
— А что мой Себастьян имеет за свою душу? Одну шинелину, одну пианину и кучу неприятностей. Говорю же ему: пожил ты для революции, так поживы и для себя.
— А он живет для линии! — засмеялся Федоренко.
— Линии! — перекривил отец Себастьяна. — Какая же это линия, когда кто–то за революцию получает порцию свинца, а другой трясет и отряхивает эту революцию, как золотую яблоню, еще и притворяется ее хранителем?
От ставка послышался топот копыт. А вот на улице появился и дядька Себастьян. Перед ним, поперек коня, лежал вдвое перегнутый Юхрим Бабенко. Он что–то жалобно лепетал, вскрикивал, оправдывался, а его длиннющие ноги время от времени разгребали снег.
Когда возмущенный такой кладью воронец влетел во двор, дядька Себастьян соскочил на землю и, не церемонясь, потянул за собой Юхрима. Тот, как сноп, упал на снег, застонал, встал, осоловевшими глазами стеклянно глянул на нас, удивился и сразу ожил: наверно, сначала думал, что ему надо ждать чего–то более страшного.
— И вас так сюда привезли в гости, как меня? — обратился к людям и начал десницей растирать поперек, а левой — живот.
Этот неожиданный вопрос развеселил всех, а на непостоянное Юхримово лицо ложится выражение угодливости:
— Вот хорошего коня имеет Себастьян! Прямо не конь, а златогривец! Вот везет человеку в селе!
— А тебе в городе? — спросил дядька Стратон.
— Тоже никак не обижаюсь на свое официальное государственное положение, — говорит дяде Стратону, а скользким глазом пасет председателя комбеда и незаметно делает шаг и другой назад.
— Ты вроде убегать собираешься? — спрашивает дядька Себастьян, измерив взглядом ноги Юхрима.
— Убегать? — удивляются и глаза, и губы, и фасолиные ноздри Юхрима. — Это я ноги разминаю. Да с такой кумпанией все святки, как в раю, буду гулять. Может, сбегать за чем–то таким? — красноречиво потрогал рукой карман.
— Поворачивай в хату! Поговорим о праздничном, — мрачно говорит председатель комбеда.
— Если просят, то повернем. И чего ты хмуришься, если в гости привез?
— Лихая година возила бы тебя!
— Э, это уже выпад! — поднимает голос Юхрим, а на его глаза наползают серые пленки. — Привез меня в гости, так и угощай, натурально, как гостя, потому что я тоже могу рассердиться: мне ехать поперек коня было не очень удобно. Не думаешь ли, Себастьян, что мы пунктуально разберем это дело в уезде под девизом: «Прочь партизанщину и махновскую анархию!»?
— Какую анархию?! — вскипел дядька Себастьян.
— Ну, ту, не совсем культурную.
В жилище дядька Себастьян встал напротив Юхрима и ехидно спросил:
— Значит, дорвался до власти?
На это Юхрим, как по–писанному, ответил:
— Имею уважение от инстанций, представителей и газетной хроники. Ты не читал, как недавно обо мне было написано в одном органе: «Оратор подробно остановился…»? Жаль только, что фамилию перепутали: вместо Бабенко почему–то написали Бабий. Оно корень один, и звучание уменьшили, а увеличили причастность к бабодурству. Как ты на это смотришь?
— Я еще дождусь, когда о таком ораторе–дураке другое напишут.
— Жди, если имеешь время, — пожал плечами и озлился Юхрим. — Но не всегда так высказывай свое мнение при народе, потому что я о тебе могу высказаться в кабинете.
— О твоих нашептываниях, наушник, я хорошо знаю. А ты хоть раз, работая фининспектором, думал, что оставляешь после себя?
— После себя?.. Пусть над этим вопросом поколения думают! — беззаботно ответил Юхрим. — А я для современности на нужды вырываю рубль.
— С мясом?
— Рубль всегда вырывался с болью, со шкурой или с мясом. Это знают все деловые люди. А кто сейчас у нас должен стать пупом земли? Только деловые люди, которые умеют и вырывать, и выколачивать рубль.
— Выгнало тебя, как дуб, а ума и на желудь не уродило! — подавил гнев дядька Себастьян.
Теперь Юхрим даже свысока взглянул на председателя комбеда:
— Какой ни имею ум, а снова же теперь не тебе учить меня.
— Увидим!
Юхрим с сожалением и скрытой насмешкой покачал головой:
— Ты опоздал, Себастьян, опоздал! Теперь уже я тебя могу учить, как вышестоящая инстанция.
— И таки может, — согласился отец Себастьяна. — Хоть ты, Юхрим, дурак, а место имеешь умное.
— Ты узнаешь этого человека? — насилу сдерживая злость, дядя Себастьян положил руку на гончара.
Юхрим стал серьезнее:
— Натурально, узнаю, персонально присматривался к его обычным и подозрительным игрушкам, персонально и обложил их, чтобы меньше собирали вокруг себя несознательные глаза и несознательный смех. Из моих рук по линии финансов даже родная мама не выскользнет.
— И ты, остолоп, посмел обкладывать красоту?! — У дядьки Себастьяна аж губы задрожали.
— Авантюристический вопрос! Ибо что такое перед финансами красота? — возмутился Юхрим, вознегодовали его фасолинистые ноздри, и вдруг он утихомирился, а глаза стали масляными: — За красоту всегда и всюду платят больше, вот она больше и обкладываться должна. Резон?
— Тебе дай волю — все красивое выжмешь! — отозвался седой кобзарь.
— И выжму! Я человек без разных крестьянских сантиментов — понаглел весь вид Юхрима. — Какая–то уточка или цветочек из моих глаз не выбьет слезу. И надо смотреть на жизнь сквозь призму в историческом разрезе! Ведь что теперь ценнее: некоторые красивые, но никому не нужные утки, коньки или обычные горшки, которые идут на нужды трудящихся рабоче–крестьянского государства? И пусть, натурально, этот рукотворец без соответствующего разрешения на то не бросается в мечтания, в фантазии и лепит, что положено лепить из глины, — горшки и макитры; пусть и он сообразит: красота служит единицам, а навар — массам!
— Дайте мне кнут! — метнулся дядька Себастьян к скамейке, десницей ухватил кнутовище, а оно отозвалось пением. — Я с этой макитры наделаю кусков! Я им отворю свои двери!
С лица Юхрима слетела наглость, он торчком головы бросился к порогу, а в хату, как вьюга, влетела Юхримова жена. Мороз облачком закружил вокруг нее, а все ее широко развивающиеся юбки сразу отмерили себе полхаты и разбудили в ней ветер.
Юхрим от удивления сказал: «О, прибежал Евгений накоренок[29]" — и прислонился спиной к печи.
— Ой Себастьян, дорогой, богом прошу тебя, не выбивай души из тела, не загуби, не прибей моего неспособного, моего зеленоголового! — непостоянными румянцами и курносиком между ними припала тетка Кристина к плечу председателя комбеда. — Хоть какое он ничтожество, а не прибей, потому что и дуракам надо жить на свете.
— Прибивать не буду, а проучить даже при тебе не постесняюсь!
— Ты в самом деле не будешь его убивать? — не поверила сразу молодица и глянула на Юхрима. — А ты что молол? — и снова к дяде Себастьяну: — Так не будешь?
— Зачем мне этот оболтус сдался?! Радуйся им, когда не надоел, как болячка.
Тетка Кристина сразу же повеселела, крутнулась по хате, а на ее лесенками надетых юбках ожило целое хозяйство: и горох, и вишни, и птицы, и цветы, и колоски.
— Если так, Себастьян, всыпь моей паре и за меня! Конечно! Потому что разве это мужик? Такого лоботряса, смутьяна, дурака, пустозвона, лентяя, лжеца, задаваку, сушиголову, воздыхателя и юбочника весь грешный свет не видел. Он скоро из меня Варвару великомученицу сделает, а я же, на зло ему, хочу по–людски жить.
Дядька Себастьян удивился, опустил руку с кнутом:
— Вот как! И тебе, женщина добрая, не жалко будет твоего баламута?
— А он меня жалеет? — тетка Кристина одним кулаком подперла бок, а другим погрозилась на мужа. — Пусть, лоботряс, хотя раз отольются тебе мои слезы! Сколько я тебе говорила: не чеши черта — бесом станешь! Конечно!
— Тогда, крестник, держись! — дядька Себастьян отвел руку с кнутом, а Юхрим, вываливая плечом и лбом двери, вылетел из хаты, зацепился в сенях за кадушку, упал, тихонько вскрикнул и рванул на себя сенные двери.
— И здесь сбежал! — удивилась и грустно покачала головой тетка Кристина. — Он, несомненно, и от смерти убежит.
Я подскочил к дверям, чтобы закрыть их, и в это время во дворе послышался густой удивленный голос:
— Ты чего торчком головы летишь? Что это здесь делается? Разбой, побоище или попоище?
— Ой!.. Это вы приехали к нам? Это такая радость! Аж не верится, натурально! А у нас кругом такая необразованность — и до сих пор без цивилизации колядуют… Может, ко мне заскочим? Это будет праздник! Не рождество, а Пасха! Как вы на это с точки зрения?.. — сладкоречиво забалабонил к кому–то Юхрим.
— Ты сперва отряхнись!
— Ой, стою перед вами неотряхнутый, как… Растерялся от индивидуальной радости. Извините. Вот спасибо, что приехали! У меня дома есть такая запеканочка, что и в Санкт — Петербурге при монархии не было. Хоть вы, натурально, не выпивоха, но от этого зелья никак не откажетесь. Я недалеко живу — не затрудните себя. Осчастливьте мой дом.
— А кто тебя из этого дома выпроваживал?
— Ох, вам бы персонально не спрашивать, а мне индивидуально не отвечать, потому что я не люблю наговаривать, — Юхрим умышленно повышает голос, чтобы и в хате слышали, какой он справедливый.
— Ты не горлань намеками, а говори полным словом!
— Могу, Василий Иванович, могу и полным, — и сразу понижает голос: — Ваш хваленый Себастьян персонально мной отворил свои двери. Вот какая у него первоначально элементная культура!
— Что?! Себастьян фининспектором двери раскрыл?
— Фининспектором! И не тет–а–тет, не один на один, а при людях! Вот такое он имеет финансовое соображение ума.
— А двери же целые остались?
— Не знаю, наверное, целые.
— О чем же вы не помирились?
— За сектора, Василий Иванович. Я, не жалея себя, натурально, защищаю государственный сектор, а Себастьян — индивидуальный.