Шурик наконец встал, подошел к печи, стянул с нее пыльные и мятые брюки и принялся их надевать.
– Девчонка-то ночевать не приходила, – сказал он.
– Ну и черт с ней, – ответил Воронцов, застегивая рубашку и придирчиво осматривая рукава – не осталось ли пятна от шпрот. – Я к ней в пастухи не нанимался. Участковый ничего не сказал, затянул брючной ремень и подумал, что надо будет проделать в нем новую дырку, а то слишком туго стало.
Воронцов надел заплечную кобуру, вынул пистолет, проверил обойму и снова загнал ее в рукоять. Накинул на плечи пиджак и сел за стол.
– Давай-ка еще раз разберемся со списком, – сказал он, придвигая к себе мятый лист из ученической тетради, прилично заляпанный за вечерней трапезой.
Похоже, Шурик молил бога, чтобы следователь не вспомнил об этом списке, но судьба ему не улыбнулась. Он нехотя подошел к столу, взял давно поломанный будильник и стал крутить колесико, приводящее в движение стрелки.
– Да что с ним разбираться? – отмахнулся он. – Пустое все это, Юрий Васильевич. Пустое!
Но следователь уже вооружился карандашом и нацелил его острие в первую фамилию.
– Это все телятницы?
– Телятницы. Только, считай, все в город перебрались. Три женщины остались. Я их кружочками пометил.
– Вот по этим трем давай и пройдемся. Будина?
– Эта молодая. Муж, дети. На Заречье живет.
– Шапетько?
– Шапетько уже месяц как в больнице лежит. Грыжа у нее.
Воронцов в задумчивости постучал карандашом по списку и очертил последнюю фамилию.
– Клинцова?
– А это младшая дочка Евсея, к которому мы с вами заходили.
– Пастуха?
– Ну да, он в то утро скот пас, – кивнул Шурик и попытался смять разговор. – Я ж говорю, Юрий Васильевич, что пустое это дело. При чем тут телятницы?
– Постой, постой! – сказал Воронцов и внимательно посмотрел в глаза участкового. – Расскажи-ка мне про эту Клинцову! Если не ошибаюсь, она не замужем и у нее взрослый сын?
– Ну да, сын Лешка. Баламут еще тот…
– Сколько Клинцовой лет?
– Да лет сорок пять будет, – с трудом выдавил из себя Шурик. – Юрий Васильевич, это святая женщина! Я за нее поручиться могу.
Воронцов, не сводя взгляда с лица милиционера, медленно скрутил список в трубочку и стал наматывать ее, словно веревку, на палец.
– Святая, говоришь? А вот мы это и проверим. Где она живет?
– Юрий Васильевич, – тихо попросил участковый. – Бога ради, не трогайте ее.
– Шурик! – насмешливо позвал Воронцов. – Где она живет?
– Вы что, в убийстве ее подозреваете? – вдруг вспылил участковый. – Да лучше меня подозревайте! У меня кулак крепкий, могу по физиономии заехать. А Клинцова – женщина нежная. У нее душа ранимая, понимаете?
– Ранним утром старик находит труп любовника своей дочери, – задумчиво произнес Воронцов. – Это, Шурик, и есть тот самый хрестоматийный круг, в который, как в мышеловку, попались главные действующие фигуры. И никуда они уже не денутся. Вот в чем заключается главный закон криминалистики. Понял?
Он кинул измочаленный список на стол и встал.
– Уезжайте вы лучше отсюда, – глухим голосом сказал участковый, исподлобья глядя на следователя. – Пока я на вас жалобу в прокуратуру не написал.
Воронцов замер у двери, повернулся к Шурику и широко улыбнулся:
– Жалобу?
– Да! – зло ответил участковый. – Где основание для возбуждения уголовного дела? Где труп? Где заключение экспертизы?
Улыбка медленно сошла с лица следователя.
– С огнем играешь, Шурик, – вздохнул он, внимательно рассматривая красные, подпухшие глаза участкового. – Не боишься лишиться погон за преступную халатность, допущенную во время проведения дознания?
Не дожидаясь ответа, он быстро вышел из комнаты, и с терраски донесся его громкий голос:
– Мамаша! Ну-ка объясните, где Клинцова живет.
Участковый повернулся к зеркалу, в котором с трудом умещалось его лицо, надел фуражку и медленно надвинул козырек почти на самые глаза. Несколько мгновений он рассматривал свое отражение, потом подошел к столу, вылил остатки водки в мутный стакан и залпом выпил.
– Не надо! – рявкнул он. – Я сам отведу!
26
Даша лежала на спине, натянув одеяло до носа, и смотрела, как трепыхается залетевшая в паутину муха и как паук носится вокруг нее, обматывая своей липкой нитью. Она уже давно не спала, да и сна не было, но все лежала, не шевелясь, без чувств, без мыслей и без слез. И лишь когда солнце стало припекать и раскалило навес, Даша откинула одеяло и села. Вялыми движениями она стряхнула с головы травинки, накинула на плечо лямку сумочки и слезла вниз.
По двору, не разгибаясь, ходила Проня: сыпала в алюминиевую тарелку пшено курам, рвала листья одуванчика кроликам, мешала в корыте вареную картошку с мукой для поросенка. Увидев Дашу, она взялась за поясницу, выпрямилась, молча кивнула. Глаза женщины были подпухшими от слез.
В бане Даша долго обливала себя холодной водой, промывала глаза, тщательно чистила зубы, потом вытерлась простыней, которую принесла Проня, и пошла разыскивать Воронцова.
У колонки она встретила Лешку.
– А я за тобой! – сказал он ей, радостно улыбаясь. – Чего это у тебя глаза красные? Плакала?
– Не выспалась, – со смыслом ответила Даша и, желая подразнить, с вызовом посмотрела на парня.
Он смутился, отвел глаза.
– А у деда корова отелилась, – сказал он уже не столь праздничным голосом. – Пойдем на теленка посмотрим…
– На кого?! На теленка?! – возмутилась Даша и едва не проговорилась, что за свою жизнь так на них насмотрелась, что до сих пор бифштексы есть не может. – Подумаешь, невидаль – теленок… Я уже как-то видела теленка… По телевизору показывали.
– По телевизору – это не то, – возразил Лешка.
Даша обернулась и посмотрела на хату бабули, на сломанную калитку и подумала: «Может, Юра спит еще?»
– Ладно, – согласилась она. – Пошли на твоего теленка смотреть.
Они спустились по Глуховке, свернули во двор. Лешка отворил дверь сарая, зашел первым и зажег свет.
– Бычок, – сказал он, облокотившись об оградку.
Даша встала рядом и посмотрела в загон. Теленок был мокрым и длинноухим. Он лежал на соломе и пытался приподнять голову. Корова, шумно сопя, старательно облизывала его сизым языком. – Любуетесь? – неожиданно прозвучал в дверях женский голос. – Ну-ка, подвиньтесь!
Даша обернулась и чуть не вскрикнула. С охапкой сена в руках перед ней стояла убийца.
«Вот это да! – лихорадочно подумала Даша. – Откуда она здесь? Она меня узнала? А что теперь делать? Бежать за Юрой?»
Но женщина приветливо улыбалась и терпеливо ждала, когда Даша отойдет в сторону. Лешка взял девушку под руку и притянул ее к себе.
– Мам, это Даша! – представил он Дашу женщине.
Та перекинула сено через ограду, отряхнула фартук и протянула Даше руку.
– Очень приятно, – сказала она. – Я Надежда Ивановна. В общем, Надя.
Буря эмоций разразилась в душе девушки, когда она пожимала руку телятницы.
«Значит, она мама Лешки! – с ужасом думала она. – Вот это поворот! Что же это получается? Лешка такой милый парень, а его мамаша убийца?»
– Ты чего? – спросил Лешка у Даши, не понимая, чем вызвано ее странное оцепенение. – Мам! А Даша телят только по телевизору видела!
– Приходите чай пить, – пригласила Надя, выходя из сарая. – Пойду у деда спрошу, купил он пряников или нет?
– Эй, проснись! – сказал Лешка, когда они с Дашей остались вдвоем, и несмело взял ее за руку.
– А-а-а… – неуверенно протянула Даша, оглянувшись на дверь. – Так это твоя мама, говоришь?
– Да, – с удивлением подтвердил Лешка. – А что?
– Ничего. Молодо выглядит…
– Я знаю, все так говорят. А ей уже сорок шесть, между прочим… Ну что? Пойдем на чай?
– Пойдем, – ответила Даша, высвобождая ладонь из руки Лешки, и первой вышла из сарая.
«Это же просто издевательство! – думала она, невпопад кивая на какие-то вопросы Лешки. – Ну почему у хорошего сына такая отвратительная мать? И что теперь я должна делать? Стучать на эту гадкую Надю Юрке, чтобы тот нацепил на нее наручники? А как же Лешка? Можно представить, какими глазами он будет смотреть на меня!»
Они зашли в темные сени, а оттуда в комнату. Даша вспомнила, как совсем недавно она заходила в этот дом вместе с Юрой и участковым. Сейчас ей казалось, что это было давным-давно, в другой жизни, когда она еще не знала ни Лешку, ни Проню, ни бабулю.
Надя суетилась у стола, расставляла вокруг самовара блюдца для варенья. Даша не могла глаз от нее отвести. Она испытывала странное чувство, словно была сейчас невидимой для Нади. «Я знаю о ней все, а она обо мне – ничего! – думала она. – Как, однако, обманчива внешность. Такая милая женщина! Никогда не подумаешь, что это хладнокровная убийца».
– Вам покрепче? – Надя с заварником в руке вернула Дашу в реальность.
Даша машинально кивнула. Она сидела за столом и чувствовала, как в ее груди нарастает какая-то странная, неведомая раньше боль. Точнее, это была даже не боль, а ощущение дискомфорта, приближающейся тревоги или чего-то дурного, что она сделала.
– Тебе какое? – спросил ее Лешка, покачивая банками в руках, как жонглер. – Это из смородины. А это вишневое.
– А ты клади и то, и другое, – посоветовала Надя и подставила чашку под носик самовара. – Вы, Даша, учитесь или работаете?
Даша не успела рта раскрыть, как Лешка выдал:
– Она, мама, в областной прокуратуре работает. И, между прочим, занимается расследованием убийства дальнобойщика…
Надя внезапно выронила из руки чашку. Та упала на стол, раскололась, кипяток разлился по скатерти темным пятном.
Маски были сорваны. Мертвея лицом, Надя в упор смотрела на Дашу. И Даша уже не могла улыбаться ей. И ее лицо мертвело, и губы были готовы крикнуть: «Да! Да! Расследую! И все про вас знаю!»
– Э-э, не беда! – сказал Лешка, собирая осколки чашки. – Мам, неси еще чашку!
Надя рассеянно кивнула, но тут Даша вскочила из-за стола.