11.9. Весь Израиль обсуждает речь Асада в сирийском парламенте. Ловит намеки на добрые намерения. Жители Голан открыли "новый этап борьбы". Главарь их, М'алка, оправдывался: "Мы не собираемся сваливать правительство. Мы заявляем ему наш протест". Правительство сваливает их с Голан, но они, верные партийцы, не собираются сваливать правительство. Небось предложи родное правительство десятину с каждого на алтарь дела мира, тут же бы его свалили. Володя звонил. Его статью о Бокштейне напечатали в "Новостях недели". Доволен. Грандиозные планы заполнить все их приложения до пришествия Мессии. Зол, что не взяли статью о Генделеве: не хотят рекламировать конкурентов. – Суки вонючие! Я – поэт! Я пишу о поэтах! "Пишите о ком угодно, только не о Генделеве"! А о ком, о Бараше что ль писать? Да я не хочу его топтать! О Вернике? Больше двух строк не напишешь! Кстати, когда твоя книжка выйдет? А неделю-две назад была там его статья "Разговор о Дане". Недурно. Хотя вскользь. О Бокштейне – верно. Только за безвкусицу "птицечеловека" критиковать бессмысленно. В этой безвкусице – суть. Она оттеняет его метабред, придает ему подлинность. (Сам же пишет: "вдруг Оно живое?", и тут же – "лужи инфантильной тропики".) Иначе все было бы "сделано", то есть сухо, постно, натужно, а то и фальшиво, и всегда – мертво. Кто все время боится оступиться, у того походка неестественная (идет, как аршин проглотил). А Бокштейн чудесен естественностью, пусть даже и бредоносной. Его вообще "критиковать" бессмысленно. Критиковать можно "сделанное", а не явления природы. Бокштейну надо слагать гимны. И почему "досадно", что "ни тени иронии"? Да вся эта современная "ирония" – кокетливость шлюх! Или, в лучшем случае, "прыщавые" комплексы недовылупившихся. В новостях была корреспонденция об исчезнавении хасидов из центра Тель-Авива (ул. Шенкин и вокруг): в синагогах не хватает молящихся для миньяна* (старики платят деньги молодым "богобоязненным" из других кварталов, чтоб те приходили с ними молиться, те, конечно, берут денежки безбоязненно, и доброе дело, и тут же тебе воздаяние), насиженными их местами овладевают пацаны, долбающие рок на гитарах, полуголые девки, красные "ягуары" на тротуарах, педики в обнимку в кафе "Жопа". Корреспонденция сделана с едва сдерживаемой радостью по поводу ухода "старого мира", радостью, под маской сочувствия к одиноким седобородым дедушкам, чувствующим себя несколько неуютно в "новом мире", но проявляющим к нему удивившую меня снисходительность. Корреспондент подходит к парню лет 20-ти у входа в магазинчик кассет и дисков: "А ты не думал никогда, что может быть религия способна ответить на те вопросы, которые тебя волнуют?" Парень, на вид интеллигентный, пожал плечами: – А меня ничего не волнует. Это было гениально просто, в точку, в яблочко. Воистину новый народ, как и опасался Ахад Гаам: "без имени и культуры". Вадим Встречать меня в аэропорту Вадиму не хотелось. Как коту на печке, зимой, в сени выбегать. Меня это, конечно, задело, тем более ты ж ко мне в гости собираешься. Ну, ладно. Сам ленив, понимаю, да и, слава Богу, обойдусь. Позвонил через пару дней. Встретились у Почтамта на Мясницкой, где я своим обычным сумасшествием занимался – отправлял книги, первую партию. Обнялись. Подарил ему альбом фотографий "Христианские места в Израиле". Пока шла очередь, упаковка, писание адресов, он рассеянно листал его. Покосившись, смотрел, как пишу адрес на иврите. – Загадочный древний язык! – М-да, – ухмыльнулся я, не зная как реагировать на прилив романтики. Книги были отправлены. Мы вышли к Гоголевскому и пошли вниз, к Чистым прудам. Погода была замечательная. Солнечно, не жарко. Сели на скамейку. Вадим закурил. Он совсем не изменился. Никак не дать сорока семи. Все тот же прямой негустой пшеничный волос, никаких седин, лысин, брюха, скорбных морщин-борозд и прочих признаков разложения. Даже моложе чем три года назад, ни дать ни взять – тридцатилетний. Глядя на старый московский дом напротив (не Талызина ли, где Гоголь умирал?), на листву, купающуюся в солнечных ручьях, стекающих по стволам и ветвям, на девиц с породистыми собаками, на мужичков в маечках за домино, я вдруг узнал запах московского лета из прошлой жизни, пахнуло уютом родины, отпустила привычная тяжесть, и снова нам было по тридцать, да что там – по двадцать!, и мы рассказывали друг другу очередные романтические сказания: -Ты не представляешь, какая на меня удача свалилась! Я влюблен по уши! Она совершенно необыкновенная женщина…
12.9 Вчера младший играл на вечере, организованном англо-израильским культурным фондом в галерее Штерна на Гордон. Собирали деньги на поездку их оркестра в Англию. В самой галерее была выставка 4-х поколений Писсаро, наглядно демонстрирующая фамильное вырождение. Родоначальник был представлен несколькими завалящимися рисуночками по 5-10 тыс. долларов. Публика была светская, богатенькая, даже эти рисуночки покупали (а вот закусочку подали хилую), всякие бабы в отчаянном возрасте, пара гомиков, тоже не первой свежести, настоящий светский лев: элегантно одетый, легкая седина, мужественное лицо, которое портил только налет скучающей наглости. Отпрыск в одном месте от волнения "поехал" не туда, смутился и вообще сбился. Вряд ли кто заметил, кроме, конечно, учительницы, тут же покрасневшей. Вернувшись, мы пошли с супругой в наш Хулонский лес, выгулять кокера, старший, по вечерам это его обязанность, приболел. Сели на скамейку. Она легла, положив голову мне на бедро и закрыв глаза. Черный, с блестящей шкурой, разжиревший кокер весело валялся в темной траве, потом подбежал и тоже улегся рядом. Правой рукой я гладил ее волосы, а левой – кокера Клепу. Утром ходил в бассейн, потом, гуляя с собакой, встретил Жору, бывшего короля русской прессы. К моему удивлению он подошел, пожал руку, встал рядом, "как дела" и прочее. Видно паническое состояние располагает к доброжелательности по отношению к потенциальным сочувствующим, а Жора в панике, в ужасе от левых, от Рабина: – Я вчера Шилянскому говорю, да уйдите вы все из Кнессета, перестаньте сотрудничать с этими большевиками! Тотально! Плюют на концензус, ну так пусть сами, в одиночку и правят! – Правильно, – завожусь с пол-оборота, – если народ для этой местечковой аристократии – "пропеллеры", то нечего играть с ней в парламентские игры, нужны резкие методы, призыв к гражданскому неповиновению, нужно показать народу, что ситуация критическая, что эти капо тащат народ к печам, рассказывая, что там тепло и сухо. Он рукой махнул: "Да не с кем же разговаривать. Одна надежда, что у них сейчас раскол будет". – С чего это? – Ну из-за Голан у них сейчас итъарерут /пробуждение, активизация/. – Да какой там итъарерут! Давно ясно, куда дело гнут, если они до сих пор не итъареру, так уж теперь, после драки…, знаете, как царь Агриппа жидков учил? Тот, кто выразив покорность, потом восстанет против притеснителей, тот не свободолюбивый человек, а взбунтовавшийся раб. Нет, я смотрю на вещи куда пессимистичнее: не Рабин тут виноват, народ говно. А он только всплыл, за говно это уцепившись. Народ приспособленец. Дело швах. Были же мы у власти, и что? – Мы?! – возмутился Жора. – Ликуд был у власти, и то бекоши /с трудом/, а не мы! Сенильные ревизионисты и хапуги черножопые! Даже аппарат не смогли поменять. Если б