Щель обетованья — страница 45 из 84

н недостаток: в одной комнате несколько семей. Отдыхаем. В библиотеке все, что крупицами попадает в Москву – читай – не хочу! Телевизор. Вчера был бой Мохаммеда Али со Спинксом, хорошие мультики, пошловатые фильмы. Показывали израильский фильм Калика. Фильм из пантомимических новелл в исполнении Веденского. Смотрел с большим интересом. Неплохо. Борис Михайлович звонил вчера, ждут. Все просьбы я выполнил, всем большой привет. Целую вас, тебя мама, и тебя, папа. Все будет хорошо. Наум Да, чуть не забыл! Что здесь совершенно сказочно, это жратуха. Я никогда (неразборчиво)… такую вкуснятину. Свежие овощи, апельсины, грибы, очень вкусное мясо, картошка, твороги с чесноком и без, пирожные, и совершенно непонятные но очень вкусные супы. Так вкусно, что все время жрать хочется. 17.2.78


19.2. Вчера в 12 примчался взмыленный И. Драил свою новую квартиру, случайно закрыл дверь – ключ внутри. Пришлось отвезти его домой за другими ключами. Все время истерически хохотал. Просто безостановочно. Я ему, в стиле Берчика: – Эта квартира совсем тебя доконала. И тут у нас начались просто судороги смеха. В этих судорогах мы выкатились на улицу, пугая тихих евреев, идущих в синагогу на дневную молитву. Гольдштейн подметил в "Катилине" Блока элементы "постмодерна", оргию эклектики. Заинтересовавшись, прочитал. Нечто восторженно несуразное. Тут тебе и "социальные противоречия", и "ветер новой эпохи", то бишь Христа, который еще не родился. Ну какой он, Катилина, "большевик", или революционер, просто авантюрист из разорившихся аристократов, публика шибутная и колоритная. А на дворе 18-ый год. Блок пытался вписаться в новый ландшафт. Малодушие под маской истомленности по священным безумиям… Историософское мление, мифопоэтическую игривость и прочее культуроложество не люблю. Хоть и сам грешен. Легкий хлеб. И к постмодерну, извиняюсь, никакого отношения это не имеет. Старый, милый декаданс, с его тягой к легендарным мерзавцам. Арт нуво. А постмодерн – это когда прикидывающийся идиотиком играет на свалке культур кубиками выброшенных поэтик, строя из них причудливо уродливые, потешные крепостицы. Где ты, Шварцбард?! Где ты, Гриншпан?! Где ты, Кенегиссер?


25.2. Инспектор с меня слез. Случайно, на пятый раз, урок вышел удачно. Ну и слава Богу. Ж., в учительской на большой перемене, торопливо запихивая бутерброд и запивая чаем, принесенным из дома, в цветном термосе: "Посмотри, посмотри на этих цилечек! На этих трясогузок! Посмотри, как они жопами трясут! Послушай, как орут! Не доебали, ну не доебали же!" Вечером у нас состоялась великая зустречь трех Александров (Бараш-Верник-Гольдштейн) и трех Ир (все жены – Иры). Опять мучался: везти – не везти Гольдштейна. Дать ему самому добираться – значит выставить его шекелей на 30 (субботний вечер) на такси, может он не так уж жаждет приехать, в то же время поехать за ним, а потом, соответственно, отвезти обратно – это оказывать царские почести, решит, что "подъезжаю". После воистину мучительных колебаний все же решил забрать его, ну и потом отвез. Вообще-то я очень хотел с ним подружиться, он умен и сведущ, с ним интересно было бы обсудить прочитанное, ума набраться. Кроме Тарасова и поговорить не с кем. Гольдштейн деликатен, что в нашем зоопарке совсем уж редкость. Я сам деликатен и легко раним. В общем, то ли эта наша деликатность была виною, но мы оказались лишены непринужденности, даруемой независимостью: он все боялся, что мне что-то из-под него нужно, может приставать стану, чтоб он статью обо мне написал, а меня его настороженная застенчивость тоже несколько раздражала, целку из себя строит, и жену чего-то не показывает (и на этот раз не взял на сборище). В общем, обстановка была несколько скованной, только Верник "шумел" во главе стола. Мы с ним пили водку, супруга наша, "блондинка", как он ее величает, поддерживала, да еще Ира его пила бренди, Гольдштейн деликатно лакал винцо, Бараш было начал с водки, но быстро отстал, а его Ира, рыжая длинноволосая дива, только символически пригубила. Посреди пьянки позвонила супруга Гольдштейна (Верник поморщился: "уже зовет!"), а моя – обратила внимание, что он все время смотрел на часы. Бараш (он сильно и как-то внезапно поседел, развод повлиял?) рыгал юмором: "из ворюг в греки", "небогатое наше Гило", "сказка о рыбаке и Ривке", миловался с подружкой: за ручку держал, гладил, волосы на палец накручивал. Верник настойчиво объяснял Гольдштейну, какой хороший поэт Чичибабин и как важно про него написать, а потом пошли пьяные излияния про "глыбищу Бродского", и даже "глыбищу Пушкина" (признак того, что говорить не о чем), и кто под кого "канает". Супруга попробовала завести светскую беседу: – А вы пойдете на Биренбойма? – 451 градус по Биренбойму, – тут же отрыгнул Бараш. – Вот на Биренбойма, понимаш, у нас жабки не квакают, – сказал Верник. А ты запаяйся! – ласково рявкнул он на залаявшую Клепу. Только Верник догадался фотоаппарат принести для увековечивания, но в аппарате том один кадр остался. Ко всему я еще запел. "Где-то на поляне конь танцует пьяный." Бараш тут же: – Конь ты мой опавший! Особенно над этим, "конь ты мой опавший", мы жутко ржали.


3.3. Сегодня у меня день рождения. Сорок восемь. Чувствую себя неважно. Сердце. Вчера началось. И не пойму что. Какая-то огульная млявость. Жарко сегодня. Гулял утром по парку с собакой. Она болеет, воспаление после течки, льет из нее неудержимо. А в парке никого. Безветренно. Картина покоя. Девочка с косичкой кружится на площадке для роликов. Вспомнил девицу, которая в августе 91-ого перед баррикадами у Белого Дома кружилась заморской бабочкой… Надо бы ролики купить, кататься утром в парке. Сердце вот только… Жрать стал много, опять вес набрал. В Москве убили Листьева. Все в шоке. Телевидение прекратило передачи. Убитый был несомненно очень ловким человеком, высоко метил: хотел стать генеральным директором новой телекомпании. Такое место не может быть "не схваченным". Что-то не поделил, или пал жертвой разборки на высшем уровне. По нонешним временам вещь естественная, сами горы трупов по ТВ показывают. Но уж очень нагло, не таясь, замочили любимца публики. Народ обиделся – посадили на место. Кто-то сказал: в этой стране только убийства делаются профессионально (тоже преувеличение для красного словца), кто-то завизжал: нас опять хотят затащить в дерьмо, вновь прозвучало инфантильное "что делать". А наши придурки обсуждают, сколько беженцев Израиль готов вернуть на территории. Один генерал говорит: "Да сколько угодно, не в Тель-Авив же, а к ним, в автономию, пусть они и ломают головы." Умница. Сразу видно, что еврей. Один такой умник гордо сказал по поводу визита Бразаускаса, который тут прощения просил у еврейского народа: где теперь Литва и где Израиль! Да, но Литва, хоть и под русским сапогом, но осталась и останется, а Израиловка исчезнет, будто и не было. Вчера ходил с женой утром в бассейн. Нежились в джакузи, парились в баньке. Из газетных перлов Глории Мунди: "Бабеля всегда вдохновляла любовь над трупом". Была передача о Фриде Кало, жене Диего Риверы. Баба яростная, вцепившаяся в жизнь. С изуродованным, урезанным телом приговоренным к неподвижности и безнадежной борьбе с болезнью. Портреты коммунистических вождей. Вот за что влюблялись в коммунизм – пафос борьбы, вызов жизни. Коммунизм – это молодость мира. Кажется была любовницей Троцкого. Когда ж это успела, интересно, когда Троцкий у Риверы гостил?


5.3. Брачные танцы птиц. Колгота их мятущихся скопищ. Забеги по воде парами. Почему мы зовем красотой жизнь этих толп? Что восхищает в ней? Разве есть в этих танцах "высшая цель"? Руководители Рабочего движения, склонявшиеся с конца 30-ых к силовому решению арабо-израильского конфликта, черпали свою решимость в русских и советских традициях, взять хотя бы Табенкина.


6.3. Выгуливал Клепу и встретил знакомого, он профессор из Института геофизики, где я три года директорствовал, у него молодой фокстерьер Томми, огромный, добродушный симпатуля, прыжками носился вокруг, а Клепа гнала его от себя грозным лаем старой девы. Профессор с левым уклоном. Ну что страшного, говорит, если мы вернемся к границам 67-ого года? Рисую ему сценарий: во-первых, вернутся миллионы беженцев и потребуют возвращения в Яффу, Акко, Рамле и т.д., во-вторых, арабы Галилеи потребуют автономию и устроят нам в Галилее Боснию и Герцеговину… Ну, прервал он меня, в это я не верю, арабы Галилеи слишком хорошо живут. Ну а беженцам мы скажем нет. Французы, говорю, в Квебеке живут не хуже, а требуют независимости. А что касается нашего "нет", то ответом на него будет террор и джихад. Вы забываете, сказал он, что у них уже будет собственное государство и им придется нести ответственность. Что, бомбить будем? Ну, если придется. Бомбим же в Ливане. И вы готовы, говорю, бомбить их дома, убивать женщин и детей?! Готовы?! Он пожал плечами. Ну вот, говорю, если готовы, то пора, а если не готовы, то сами себе логично объясните, что ничего бомбежками не добьешься, и, вообще, силой ничего не добьешься, что нужно искать политическое решение, то есть уступать, уступать, уступать! Логика капитуляции она самая понятная, естественная, так сказать естественнонаучная… Тут он спохватился, что на работу пора, и мы растащили собак. А еще на встрече трех Александров всплыла интересная тема о праве художника считать себя "солью земли". Бараш припомнил воспоминание кого-то о Бродском в ссылке, как тот, оберегая себя, не решился на какой-то поступок, и при этом сказал про другого, который решился, что тому, мол, рисковать легче, мол, человечество от его гибели не пострадает. Нет, началось с Пастернака, Гольдштейн сказал, что тот "хитрил" и "берег себя", разыгрывая наивняк, а Ира Верник сказала: "Вот я только что случайно взяла у вас, Наум, с полки книгу о китайских мудрецах и случайно раскрыла на притче о том, как мудрец и простолюдин шли долго и остался у них один кусок хлеба, кто съест, тот выживет, мудрец и говорит простолюдину, ну что твоя жизнь, она не важна государству, а моя важна, отдай мне хлеб. А тот говорит: а кто это может знать, чья жизнь важнее? И тогда мудрец отдал ему хлеб и умер с таким замечанием: при жизни мне удавалось быть более убедительным." А я сказал, что мне противно "освящение" собственной жизни на основе таланта. Талант это не привилегия, а крест. А Пастернака и Бродского вообще не люблю.