А сегодня Олегу приснился кошмар, будто бы он умер. Бывало, снилось и пострашнее, а всё-таки что-то тронуло старшака. Укололо, защемило и не отпускало никак.
– Смешно, – говорил себе Сажин. – Я вешу под сотню при моём росте, от груди жму сто тридцать пять на три раза. Здоровья немерено. Чего это со мной?
А ещё приснился потерпевший. Будто стоит у кровати Олега. Просит что-то. И силится во сне Сажин разглядеть лицо убитого, а не может. Потому что так избил его Олег, что не видно было лица у человека – сплошное кровавое месиво.
Отряд строился возле столовой после ужина, разбирались в колонну по три.
– А снег всё идёт и идёт, – констатировал Сажин, вставший в первой шеренге.
– И никуда не движется, – вздохнул начальник отряда и крикнул, потеряв терпение: – Можно побыстрее строиться, граждане?
– Кажется, я целую вечность не видел солнца, – поделился Олег с отрядником, вдруг добавив: – И маму…
Майор внимательно посмотрел Сажину в глаза, провёл ладонью по шершавому подбородку с ямочкой.
– Сходи-ка в церковь, Олег. – Он указал рукой на небольшой деревянный храм. – Некоторые у нас каждый день ходят.
– Я не умею, – дёрнул плечом Сажин. – И молитвы ни одной не знаю.
– Ты просто сходи. Коля! – Начальник отряда подозвал такого же высокого и стройного, как и он сам, воспитанника, выделявшегося ростом в конце строя. Осуждённый подошёл. – Остальные в отряд шагом марш!
Колонна нестройно двинулась в сторону общежития. У столовой в двухколонном строю остались стоять четыре человека.
– Сергей Александрович, это желающие молиться. – Николай указал на них рукой. – Вы меня вызывали?
– Давай, как положено!
– Осуждённый Володин по вашему приказу прибыл!
– Молодец. Сегодня Олег пойдёт с вами. Покажешь ему всё. Расскажешь.
– А зачем ему? – простодушно удивился Коля.
– А ты как думаешь? Молиться!
– Зачем ему молиться? Притворство это.
– Коля, ты староста церкви, вот и выполняй свои обязанности. Ясно?
– Понятно. – Воспитанник кивнул и глянул на Олега. – Ну пошли.
Сажин пропустил строй верующих впереди себя и потянулся следом. Володин подвёл свою паству к паперти, трижды перекрестился, снял шапку и проводил пацанов внутрь. Олег топтался у входа. Из церкви пахнуло теплом и ладаном.
– Ну чего ты стоишь? Чего придумал? – развернулся в дверях Николай. – Зачем мне в храме твоё притворство?
– Какое ещё притворство? – обиделся Олег. – Заладил как блаженный. Может, у меня на душе тяжело. Понятно теперь, почему к тебе только пять человек ходит.
Сажин развернулся, чтобы уйти.
– Постой. – Коля сбежал по ступеням и ухватил старшака за рукав. – Я подумал, ты опять свои проверки устраиваешь. Подумал, что вот, мол, и до божьего места добрался со своими требованиями.
– Может, и решил! – хмурился Олег. – Давно пора проверить, чем вы тут каждый вечер занимаетесь, христиане. Пока я отвечаю перед администрацией колонии за порядок, везде порядок и должен быть!
– В голове порядок должен быть, – постучал по лбу Володин. Шапку он так и держал в руке. Падающий снег таял на его стриженой рыжей голове. – Или заходи внутрь, или уходи!
– Зайду! – Олег упрямо шагнул вперёд.
– Перекрестись, – мягко попросил Николай. – И шапку сними. В храм Божий входишь.
Сажин вошёл в среднюю часть маленького храма, встал в стороне, огляделся. В церкви он был впервые и не знал, какое убранство должно быть внутри. Здесь всё выглядело скромно и вместе с тем торжественно.
Пацаны молились. Каждый отдельно от другого. Кто-то стоя на коленях, кто-то закрыв глаза. Малыш Коська, перекрестясь и дважды низко поклонившись, зажёг и поставил длинную тонкую свечу на какую-то подставку справа. Губы его шевелились.
– Свеча – малая жертва Господу, – шепнул оказавшийся рядом Коля. – Пойдём в притвор. Не будем им мешать. Там лавочка стоит. Поговорим.
Володин присмотрелся к старшаку.
– И правда, сам не свой. Рано тебе молитвы читать, а вот просто тревогами поделиться со мной – это можно. Я никогда никому не рассказываю, если человек просил не говорить.
Олег отмахнулся и прикусил губу.
Помолчали.
– Ладно, – решился Сажин. – Давай попробуем. Вдруг полегчает.
– Правильно. Ты просто говори. Получится как будто беседа с самим собой. Я не буду тебе мешать и тут же всё забуду.
– Когда отец узнал, что моя мать от него беременна, – Олег кашлянул, – беременна мной, то он накричал на неё, обозвал шлюхой и бросил. Хотя, если честно, они никогда не были по-настоящему вместе. Просто встречались. Я видел его несколько раз, отец живёт в одном микрорайоне с моей бабушкой. Мы часто пережидали у неё мамины провалы в личной жизни. Про отца я знаю, что раньше он работал в ГИБДД, потом вышел на пенсию, у него есть жена и две дочери, мои, получается, сводные сёстры, никогда их не видел. Ещё знаю, что очень на него похож. Это я сам заметил. Мать никогда о нём не разговаривала со мной.
В детстве я думал, что мой отец – дядя Паша. Однажды после очередной пьянки они окончательно разругались, и мать открыла мне тайну. Она схватила меня за рукав и крикнула в лицо: «Этот подонок никогда не был твоим отцом!» Я потом месяц не спал. Всё думал, кто же мой отец? Бабушка рассказала.
А однажды мы с пацанами, пьяные и дикие, шли поздно вечером по району, и вдруг навстречу – мой отец. Я его сразу узнал, пропустил мимо и крикнул «Бей!»
Мы его свалили, немного попинали, я несколько раз ударил его в лицо, плюнул, крикнул что-то типа «мразь, сволочь, ненавижу!». Пацаны разбежались, мне было так плохо, что еле ноги унёс. С тех пор не видел его больше.
– Думаешь, это было правильно?
– Откуда я знаю! Ты обещал не перебивать.
– Ты задумывался об этом раньше?
– Тыщу раз. Как ещё я мог ему отомстить? Рассчитаться с ним за непапу дядю Пашу, за дядю Саню, который был мне как настоящий отец, за дядю Валеру, который лупил меня ремнём как родного за двойки и прогулы в школе, пока я не вырубил его табуретом.
Олег вздохнул.
– Вся моя жизнь с самого начала, ещё до рождения, – это череда пьянок и походов в магазин за алкахой. Мама работала в следствии, дома бывала редко и в основном пьяная с временным или постоянным ухажёром. Постоянных я называл «дядя». Временных не называл никак.
– Твоя мама следователь? – ахнул Коля. – А говорил, что пенсионерка.
– Раньше работала следователем. Я даже один раз стащил у неё пистолет и носился с ним по району. Пьяный, конечно.
– Представить себе не могу, что когда-то ты был таким.
– Раньше я был совсем другим: маленького роста, пухлый и замкнутый. Почти не разговаривал, не ходил гулять на улицу, у меня не было друзей. Я сидел где-нибудь в уголке и разглядывал обои или собирал пыль в ладошки. Даже смотреть телевизор не любил.
В детский сад я не ходил, потому что всё время болел. Со мной сидела бабушка. Зато в школу идти пришлось, и там меня начали бить. Били каждый день, за всё без разбору: за мой рост, за внешний вид, за необычный цвет глаз – и так несколько лет. Меня затаскивали в туалет, отнимали деньги, валяли по полу, заставляли затирать кровь собственной рубашкой. После школы гнались до самого дома, а если догоняли, сбивали с ног на снег, набивали им рот, пинали и матерились. Дома за порванные и испачканные вещи хлестала скакалкой мать. А потом я попробовал алкоголь.
Этого «добра» в нашем доме всегда было с избытком, неважно, где мы жили, у дяди Валеры или у дяди Сани, в нашем городе или в соседнем. Только бабушка пыталась защитить меня от пьянства взрослых. Безуспешно.
Дело было зимним днём. Мать отправилась на дежурство, а дядю Валеру, будь он неладен, вчера проводили на вахту. Я прогуливал школу и сидел у окна, глядя на дворника с лопатой, кстати, в уфсиновском камуфляже. Всю ночь шёл снег, и до утра гудела пьянка. У меня было настроение, как этот белый снежный день, такое неопределённо-дымчатое, в голове проносились какие-то обрывки воспоминаний, фантазии. На подоконнике стояла бутылка водки с остатками былой роскоши на дне. Я ухватил её и саданул одним глотком из горлышка. Не давая себе опомниться, схватил ту, что стояла под столом, и плеснул в глотку и из неё. Ты же знаешь, что было дальше?
Николай пожал плечами.
– Такой прилив сил! Тепло и удовольствие! Я глянул в окно – мир уже не был таким одноцветным. Заиграли краски на машинах, в окнах домов, в одежде прохожих… Спирт жёг желудок, во рту был аммиачный привкус, а в сознании наступила непривычная ясность, пропали сомнения и полутона. Чёрное стало чёрным, красное – красным.
А ещё во мне заворочалась злоба. Я понял, что никому ничего не должен, что больше никто не посмеет ударить меня безнаказанно, что я всех поставлю на место. С этого дня я записался в качалку, на плаванье, на рукопашку и принялся неистово тренироваться. Мне тогда было почти тринадцать лет. А ещё с этого дня я начал пить.
Всё время в жизни мне было страшно. Я боялся пьяных друзей матери, боялся её гнева, боялся огорчить бабушку, трясся каждый день перед дверями школы. У меня слабели колени, я не мог справиться с колотящимся сердцем. Я не знал, за что сегодня меня будут бить, но был уверен – повод найдётся. Всю свою ненависть к этому поганому несправедливому миру я выплёскивал на тренировках. Скоро меня выгнали из секции бокса за несоблюдение правил и жестокость в бою. Тренировки продолжились дома. Теперь я накачивался алкоголем и махал руками и ногами под тяжёлый металл в своей комнате. Стал огрызаться на мать, перестал ходить к бабушке.
Когда в очередной раз на уроке физкультуры старшаки затащили меня в туалет, я сломал одному нос, выставил два зуба второму и убил бы третьего, не подоспей физрук.
С того дня я объявил войну всему миру. Я начал отнимать деньги, перестал появляться в школе трезвым, забросил учёбу и самое главное – жестоко рассчитался со своими врагами. Меня стали бояться, это заводило ещё сильнее, остановиться было уже невозможно. Я отнимал еду в столовой, понравившиеся мне вещи: шапку, плеер, часы. Никто не жаловался, все меня боялись.