– Здравствуйте. – На пороге, закрыв за собой дверь, нерешительно переминался с ноги на ногу зэк лет пятидесяти пяти. – Я Гаврилов.
Николенко посмотрел на осуждённого: прямоугольное лицо с квадратным подбородком, всё в глубоких морщинах, короткий ёжик седых волос, большой искривлённый нос, узкие, глубоко посаженные глаза, в которых виделась безропотная покорность судьбе.
– Присядьте, – предложил лейтенант.
– Гхм, – кашлянул осуждённый, прикрывая рот, и сел на предложенное место, сложив руки перед собой на стол и сгорбившись. Николенко отметил, что на правой руке у него не хватает трёх пальцев: среднего, безымянного и мизинца, а на левой вздуты суставы так, что навряд ли он может до конца сгибать и разгибать пальцы.
– Что случилось, Гаврилов?
– Старший дневальный сказал, что вы уходите, а мне тоже обязательно нужно тесты решить.
– Я оставил Кувшинову, – пояснил Николенко. – Он вам их даст, вы решите, и он же их заберёт и передаст мне. А почему вы так беспокоитесь?
Гаврилов поднял на психолога мутные глаза, скривился и снова уставился на свои руки.
– Мне до сих пор кажется, что я сплю, – начал он. – Апатия какая-то. Прошлые срока мошенничество было, грабёж, воровство. А сейчас… Надо бы тесты ваши…
– Что у вас с руками? – не удержался Николенко.
– На рыбалке поморозил, – усмехнулся Гаврилов. Он говорил тихим глубоким голосом, неспешно, словно взвешивая каждое слово, прежде чем произнести его вслух. – Перчатки намокают, правда, сверху шубницы, но в азарте же скидываешь их, неудобно леску выбирать.
– Ну это понятное дело, – поддержал лейтенант.
– Опять же выпил немножко. – Осуждённый виновато посмотрел на психолога. – Домой пришёл, пальцы горят, как будто жилы из них тянут. Я в горячую воду сунул, и вроде легче стало. А утром пальцы почернели и распухли. Две операции было. Сначала подушечки срезали, потом кости загнили, и пальцы пришлось убирать.
– Инвалида дали? С такими руками не найти работы.
– Да что руки, – вздохнул Гаврилов. – С нормальными руками не берут, не то что… Я прошлый срок отмотал, вышел на свободу – не берут никуда. Судим. На биржу труда встал. Полгорода объездил. Как узнают, что сидел, сразу разговор заканчивают. – Осуждённый поскрёб затылок и посмотрел в окно. – Правда, взяли подсобным рабочим в больницу. Я там продукты таскал. Потом узнали, что я гепатитом Б болел, и попросили…
– Как же ты жил?
– Устроился к азерам палатки ставить да «Газели» разгружать. Вечером пятьсот рублей дадут да полный пакет фруктов-овощей на салаты. Так и наладился. Утром подхожу к месту, где палатки ставят, и жду, когда подъедет машина. Вообще, азербайджанцы, они молодцы, только высокомерные. Я хуже о них думал, а оказалось…
Осуждённый рассказывал свою жизнь так, что у психолога складывалось ощущение, будто бы он листает старую книгу, найденную на чердаке заброшенного дома. Николенко представил, как сидит в полумраке по-турецки, положив на колени пыльную книгу, а из слухового окошка на неё падает солнечный свет, в лучах которого мошкарой кружится пыль, которую он смахнул с книги, чтобы прочитать её название.
– А за что ты сейчас сел? – спросил психолог, не заметив, как перешёл с осуждённым на «ты».
– Вышло как. С матерью квартиру делю. Двушку. Мне сорок четыре, ей шестьдесят пять. Ну выпиваю. Взрослый мужик. – Гаврилов бросил взгляд на Николенко, ища поддержки. – Друзья придут, женщины. – Он замялся. – Но не шумим вроде, а ей всё равно не нравилось, старая женщина. Всё в дверь мне стучала. А к соседям участковый ходил, они неблагополучные. Она возьми да и скажи ему, мол, сын меня бьёт, угрожает убить. Мол, пять раз наотмашь я её ударил. А как я её ударю этим? – Гаврилов протянул психологу искалеченные руки. – Потом говорю, мать, меня же посадят, у меня судимость не погашена. И дали срок, – закончил он. – До сих пор кажется, что сплю. Апатия какая-то…
– Сергей Евгеньевич, – в кабинет заглянул Кувшинов, – к нам начальник колонии идёт. С проверкой, наверно.
– Так, – вскочил Николенко, – Гаврилов, идите в отряд. Иван, забери кружку, я встречать начальника пошёл.
Лейтенант выскочил из кабинета, закрыл его и вышел на крыльцо, дожидаясь, когда подойдёт начальник. Полковник Ильин был невысоким, но обладал такой статью и харизмой, что даже рядом с тем, кто выше его на голову, казался одного роста. Николенко считал, что начальник очень похож на Сталина: те же усы, тот же профиль, та же манера говорить, и люди в его присутствии так же трепетали, опасаясь вызвать гнев.
– Здравья желаю, товарищ полковник, – приложив ладонь к голове, пролаял Николенко.
– Здравствуй, – отозвался начальник и, пожав лейтенанту руку, зашёл в отряд.
– Внимание, отряд! – крикнул Кувшинов и представился: – Старший дневальный отряда «карантин» осуждённый Кувшинов.
– Здравствуй, Иван, – строго поздоровался с зэком начальник. – Подготовь журнал учёта посещений. Ну что, граждане осуждённые, – продолжил он через паузу. – На какое-то время тюрьма – это ваш дом, а мы, – он указал рукой на себя и Николенко, – ваша семья. Не создавайте трудностей ни нам, ни себе. Помните поговорку «в маленьком доме большой ад».
– А опера можно? – подал голос Чернов.
– Можно Машку за ляжку. – В голосе начальника зазвенела сталь. – Когда я говорю, говорю Я! – Полковник указал пальцем себе на грудь. – Кто это такой дерзкий?
– Осуждённый Чернов, – подсказал ему Кувшинов. – Статьи 131, 132, 111 часть 4.
– Хорошо, – вернулся к привычному тону начальник и недвусмысленно пообещал: – Оперативник обязательно посетит вас, Чернов.
Полковник расписался в журнале, прошёлся по помещениям отряда, поинтересовался у Николенко, как ведётся психологическая работа с осуждёнными, и, остановившись у выхода, вновь обратился к зэкам, которые так и стояли, опасаясь присесть и тем самым вызвать недовольство хозяина.
– Будем считать, что беседа окончена. – Начальник ощупывал взглядом лица осуждённых, то ли запоминая, то ли ища уже знакомые. – И храни вас Бог, если вы в него верите.
Полковник Ильин вышел. Присмиревшие осуждённые тихо переговаривались. Телевизор, выключенный перед приходом хозяина, как называли его между собой зэки, включить снова никто не решался. Николенко подождал, пока начальник отойдёт подальше, и тоже засобирался.
– Когда зайдёшь теперь? – поинтересовался Кувшинов.
– Не знаю, возможно, завтра, – соврал Николенко. – А когда этап?
– Послезавтра ждём – этапный день будет. А вообще, когда угодно может быть.
– Посмотрим, – кивнул Николенко и толкнул дверь.
– Странный сегодня день, – поделился с Кувшиновым лейтенант. – И зэки пришли этапом странные. Тебе не кажется?
– Может, и так, – отозвался осуждённый.
Старший дневальный проводил психолога до калитки и помог открыть и закрыть замок.
– Всего доброго, – попрощался Николенко и, сунув руки в карманы, быстрым шагом пошёл в сторону дежурной части.
– И тебе добра, лейтенант, – тихо сказал Кувшинов, глядя вслед торопившемуся поскорее выйти из зоны психологу. Он отошёл к курилке, достал из кармана зажигалку и закурил сигарету. Ему совсем не казалось, что сегодня странный день. И зэки были совершенно обычные. И жизнь у всех одна. Просто дорога у каждого своя.
Темнеет рано
Автор просит учесть, что все негативные эпизоды, описанные в рассказе, никак не являются отражением истинного отношения сотрудников к осуждённым и осуждённых между собой.
Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми и событиями – чистая случайность.
Скачков сидел за письменным столом и сочинял отчёт. Сдать документацию на подпись начальнику он должен был ещё два дня назад. Перечитав последнее предложение, старлей поморщился и, скомкав лист, отбросил в сторону. Взгляд потянулся за окно. Глаз зацепился за жилки колючей проволоки. Вот! Строчки в его отчёте выходили такие же неровные и колючие.
Скачкову вспомнился сон, который вымучил его под утро.
Ему снилась лечебница в осенних горах, обнесённая высоким забором. Выбитые стёкла, облупившаяся краска на стенах, пожелтевшая потолочная плитка, узор на которой похож на копошащихся в молоке опарышей, и несколько десятков людей, поражённых неизвестной болезнью. Он, Скачков, в белом халате ходит меж рядами больничных кроватей, на которых лежат разлагающиеся люди. С них слоями слезает кожа, плоть отстаёт от костей и выглядит как мясо вяленой рыбы. Через распахнутые окна в палату ветер закидывает листья, они кружатся, опускаясь на больных. Люди почти не разговаривают, кто-то стонет, кто-то тихо бредит. Запах гниющей плоти не даёт дышать, его мутит, он быстрым шагом пересекает палату и распахивает дверь запасного выхода. Чистый горный воздух, свинцовое осеннее небо. Он прислушивается: кажется, доносится шум прибоя, похожий на артиллерийскую канонаду. Откуда здесь-то? К нему на кресле-каталке подъезжает один из больных – сморщенный человечек с голым черепом, весь покрытый гноящимися язвами.
– Здесь рано темнеет, – тихим голосом говорит он, как будто ни к кому не обращаясь.
Скачков молчит.
– У меня отняли обе ноги, – продолжает больной, у него выцветшие глаза. – Ты же начальник, сделай что-нибудь.
– Я не врач, – разводит руками Скачков.
– Тогда улетай, – всхлипывает больной. Он скребёт язву на щеке. Под ногтями остаётся кожа, которую он принимается вычищать, потеряв интерес к собеседнику.
Скачков расправляет крылья и взлетает.
– Во, – доносится до него чей-то голос, – канюк полетел.
– Прощайте! – кричит он, но не слышит собственного голоса.
Его крик заглушает нарастающий низкий гул. С треском падает дерево, вырванное с корнем. Гарь. В нос ударяет вонь взрывчатки, всё вокруг застилает дым. Скачков со всего маха налетает на витки колючей проволоки. Грудь пронзает холод, Скачков падает, крылья ломко обвисают. Оглушённый, он слепо шарит по земле. Под ладонями – россыпь ещё горячих стреляных гильз…