– Ладно, Дима, – Скачков поднялся из-за стола, – решим в ближайшее время. Спасибо за угощение. Пойду работать.
– Да ладно тебе, Николаич. Всегда рады. С человеком поговорить. – Окунев открыл дверь и выпустил начальника отряда в коридор.
– Внимание, отряд! – крикнул «атасник». – Отрядник идёт!
Старлей быстрым шагом прошёл по коридору и открыл дверь своего кабинетика. Не успел он сесть за стол, как к нему ворвался дневальный Сергей Иванов.
– Слышишь, Николаич, мне бумажка пришла из спецчасти, – вскричал он. – Скоро я гражданином Финляндии буду и уеду досиживать срок туда!
– М-м-м, – промычал Скачков.
– Вот зачем ты так, отец? – с осуждением посмотрел на него Иванов.
Старлей никогда не мог понять, когда этот человек шутит, а когда говорит правду. Люди в колонии между собой считали, что Иванов «пересидел» и немного помешался. Однако работал он хорошо и на должности стоял ещё до того, как Скачкова перевели сюда начальником отряда.
– На, посмотри. – Дневальный протянул бумагу, в которой говорилось, что при условии предоставления необходимых документов осуждённый Иванов имеет право быть признанным гражданином Финляндии.
– У меня мать русская, отец финн. Сейчас все родственники имеют финское гражданство. У меня два паспорта. Понял теперь?
– Теперь понял. – Озадаченный, Скачков вернул листок.
– Ну и почему ты мне не поверил, Николаич? Разве я тебя обманывал когда-нибудь?
– А почему я должен тебе верить? У меня нет оснований тебе доверять, – отрезал старлей.
– Вот! – торжествующе поднял палец Иванов. – То есть если я в чёрном, а ты в синем, то мы разные. Жизненные обстоятельства, разные стороны баррикад, бла-бла-бла.
– Тебя чего понесло, Серый? – устало улыбнулся Скачков.
– Ты представь, что я работаю, что я просто здесь работаю. Согласись, зэк даёт работу сотруднику: не было бы нас – не было бы вас. Представь, что я такой же человек, что мы не разные. Просто я тут работаю.
– Ты умный и хитрый, Серый, – ответил начальник отряда, вертя в руках степлер, которым он играл всегда, когда размышлял. – Значит, опасный. Мы же в тюрьме! Здесь никто никому не доверяет! Ты сам-то доверяешь кому-нибудь?
– Как же ты тут служишь?! – закатил глаза дневальный, и старлей опять не понял, шутит он или всерьёз. – Отчуждение и одиночество.
– Одиночество – как стержневое чувство, – добавил начальник отряда.
– Хороший ты человек, Володя, – помолчав, признался Иванов. – Я бы тоже мог быть хорошим человеком, но меня посадили. Да, виноват. Каждый день думаю об этом. А с тобой мне приятно общаться, отец. – Зэк снова пристально посмотрел в глаза начальнику отряда. – Ты бы знал, какие показания потерпевшая давала! Вот уж точно: чем больше счастья в жизни человека, тем трагичнее его свидетельские…
– Из-за разговоров работа встала. Теперь я уже точно выговор получу, – не дослушав, прервал его Скачков. – Сегодня весь день одни душеспасительные беседы.
– Вот ты думаешь: дурачок Иванов С. Б., отряд номер семь, да? – Дневальный подался вперёд, продолжая пристально смотреть на начальника. – А мог бы ты обаянием город взять?
– Как это?
– Вот тебе сколько лет, начальник?
– Двадцать восемь.
– А мне сорок четыре. Видел бы ты меня в двадцать восемь лет! Я тогда мог приехать на любой район и просто одним обаянием его взять. Я в Питере жил. Ну ты знаешь, читал дело.
– Нет, не знаю. В деле не всё пишут, – ответил начальник отряда.
– А-а-а, – возбуждённо протянул Иванов, – дак ты не знаешь ничего, родной! Ну ничего, я расскажу тебе. Я же учился в Институте международных отношений. Я лингвист. На пяти языках говорю. Говорил. Давно. Школу закончил в Финляндии, а в институте учился в России. Знаешь почему?
– Почему?
– Потому что мать моя – умная женщина. В СССР тогда бесплатное образование было, бесплатная медицина. Всё на халяву.
– Ну, – согласился Скачков.
– Я всегда себя финном считал, это мой родной язык, я на нём думаю. Хотя в России я прожил больше времени. – Тут в дверь поскреблись, кто-то начал открывать её. – Закрыл дверь с той стороны, грач! – крикнул Иванов, и дверь тут же захлопнулась. – Вот видишь, начальник. Сила в тюрьме – абсолютный бог. Если ты добрый, великодушный – значит, беспонтовый. Страдание не даёт никаких прав. Только сила. Остальное – уход от реальности.
Скачков с интересом посмотрел на дневального. Впервые человек, который сидел в колонии, так раскрывался перед ним. Начальник отряда старался не потерять нить разговора и одновременно пытался понять, к чему клонит дневальный, где тут подвох.
– Я же первый раз сижу, Николаич, – продолжил дневальный.
– Не может быть. «Первоходы» у нас не сидят.
– Судимость вторая, – пояснил Иванов. – Мне условно давали, а потом я человека убил. Я плохой был человек. Я думал, что я самый лучший, самый умный. Мы тогда, если бы захотели, могли бы города брать. Представь, что у тебя друзей не пять, не десять, а десять тысяч! Конечно, я был плохим человеком.
– Что значит «плохим»?
– Я ногу гаишнику прострелил. Он меня остановил, я ему взятку дал, а он взял. Я ему ногу прострелил. Ты же должен меня оштрафовать, а ты деньги берёшь, говорю ему. А он: у меня семья, дети, не убивай. – Зэк вытащил из кармана пачку, достал сигарету, покрутил в руках и спрятал обратно. – А один раз я четыре часа битой бил троих коммерсов, а одному ухо отрезал, потому что они детям шоколадку не дали. А дети были бездомные, голодные.
Глаза у Серого блестели.
– А сколько у меня женщин было! – Он вскочил со стула и в волнении заходил по кабинету. – Тому, кто создан для игры, всегда хорошо в женском обществе. Женщины – благодарная публика. Они многое готовы терпеть, если ты умеешь зажигать огонь восхищения в их глазах.
– Ты с чего разоткровенничался? – прищурился Скачков.
– А не знаю, – наклонившись к нему, ответил дневальный и снова зашагал по кабинету. – Хочу так сегодня. Карты под стол, стволы на стол! Должен же я хоть с кем-то раз за срок начистоту поговорить! Без оглядки! Как с психологом или с психиатром, в моём случае. Может, это из-за бумажки этой. – Задумавшись, он медленно присел обратно к столу.
– Знаешь, в чём наша разница, Серый? – задумчиво сказал начальник отряда. – В том, что у меня есть идеалы, а ты свои давно потерял. Ещё тогда. Посмотри на себя. Ты же разочаровавшийся романтик. Циничный романтик. Хочешь, чтобы людям было хорошо, молодец. Но методы-то… – Теперь уже старлей уставился в глаза дневальному. – Я верю в добро. Просто так верю. Мне для этого не нужно никому уши отрезать. Мне даже не нужно ненавидеть вас, осуждённых: бандитов, убийц, насильников, людоедов, воров… Добро есть. Для этого ничего не нужно делать. Нужно просто это знать. Знать и поступать по совести.
– Ты хороший человек, Володя, – вздохнул зэк Иванов. – Была бы моя воля, я прямо сейчас отпустил бы тебя домой. – Он махнул рукой, потёр лоб, вспоминая, что хотел сказать, и продолжил: – Цинизм – это искушение, одолевающее все умы. Ты ещё не поддался, но уже вот-вот… Надеюсь, я не увижу, как ты превратишься в циника.
Он сел на стул, ссутулился, сложил руки перед собой в замок. Скачкову показалось, что дневальный постарел за время разговора. Теперь это был не жиган, не топотун, а уставший человек с морщинистым худым лицом, большими залысинами, узловатыми пальцами и печальными карими глазами.
– Два года досидеть осталось, – сказал Иванов. – Спасибо, начальник! Как-то легче, что ли, стало. – Дневальный хлопнул себя по коленям и усмехнулся. В глазах его снова загорелся привычный огонёк. – А ты пока загадку отгадай. – Он вытащил из кармана листок, положил перед начальником отряда на стол, поднялся и вышел.
Скачков развернул бумажку. «Что на свете милее всего? Что на свете слаще всего? Что с земли не поднимешь?» – прочитал он.
– Владимир Николаевич, разрешите? – В кабинет зашёл зэк, у которого начальник отряда забрал телефон.
– Ну чего ты ходишь, Киселёв? – раздражённо спросил Скачков, посмотрев на худенького лопоухого мужчину с тонкой щёточкой усов, стоящего по стойке «смирно». Киселёв никогда не имел никаких нареканий. Заходил редко, говорил по существу, не нарушал. Скачков был огорчён, что забрал у него телефон. С точки зрения оперативной обстановки это было бесполезное действие.
– Представляете, Владимир Николаевич, с женой разговаривал, – развёл руками зэк. – Помните, вы доверенность помогли мне оформить? Я звонил ей сказать, что отправил. Только жена-то бывшая.
– Ну понятно. – Начальник отряда посмотрел на листок с загадками. – Андрей, что на свете милее всего?
– Каждому своё. Семья, наверно, – и уточнил: – Для меня.
– Почему семья?
– Потому что у меня её нет, а она для меня очень дорога. Дочь, когда паспорт получала четыре года назад, взяла фамилию жены, а отчество деда. Ты мне, говорит, только биологический отец. Я тебя не знаю и знать не хочу. Я ведь двенадцать лет сижу. Она маленькая совсем была, когда меня посадили. Сын тоже фамилию деда взял. А с женой я ещё раньше развёлся. Владимир Николаевич, не наказывайте меня за телефон. Он у меня простой. Я никому не звоню. Только жене. Бывшей. Мне больше некому звонить, я столько лет сижу, да и возраст не тот, чтобы сексом по телефону заниматься, как некоторые.
– Иди, Андрей. Позови мне Сашу Жездриса.
– Жездриса? Уборщика? Позову. – Киселёв вышел из кабинета.
«А что тогда на свете всего слаще?»
В дверь постучали.
– Осуждённый Жездрис прибыл. – В кабинет, ссутулившись, бесшумно зашёл седой мужчина, субтильный, с большой головой, тихим голосом и удивительно чистыми, светлыми глазами.
«Какой из него насильник? – в который раз поразился Скачков. – Да ещё и детей! Он же рубаху в штаны нормально заправить не может. И подушка у него как лягушка, и одеяло убежало. Чего-то я не понимаю в этом мире».
Жездриса осудили за совершение развратных действий без применения насилия в отношении лица, заведомо не достигшего четырнадцатилетнего возраста. Проще говоря, он показывал свои причиндалы детям.