Nigredo. Десять суток без шнурков
Если живёшь неправильно, рано или поздно что-то случится.
Предисловие
После концерта 7 января 2024 года и дурацкого поступка, который вряд ли заслуживал внимания телеграм-канала с тысячью подписчиков, на меня обратили внимание все блюстители морали, новостные порталы, некоторые телеканалы. Говорили о полном запрете моих концертов. Ходили упорные слухи про уголовное дело, которое уже возбудили в отношении меня – да не про одно, а про несколько; по таким статьям – одна другой хуже.
Полагаю, этим можно простить излишнюю нервозность и даже истеричность этих заметок.
У меня была малодушная мысль отредактировать этот текст. Или вообще не публиковать его. Но, как сказал Юрий Олеша (прочитанный мною в камере): «Ничего не должно погибать из написанного». И он же сказал: «Нужно сохранять всё. Это и есть книга».
Поэтому вот, это и есть книга. Мысли, эмоции без купюр и какой-либо редактуры. В конце концов, это был я. И может, не самая плохая моя версия.
11.01
Два дня я мечтал, чтобы мне принесли ручку и бумагу. Засыпая, я создавал целые миры и вселенные, эпичнее, чем у Лукаса, и насыщеннее, чем у Толкина. В голове я написал подробнейшую свою биографию – от прапрадеда, крестьянина Сафронова из Симбирской губернии, до собственных внуков.
И вот передо мной тетрадь и карандаши.
И я четвёртый час хожу вокруг, недоумевая, что с ними делать. Прав, трижды прав был Хармс, говоря, что он был счастлив, когда у него отобрали перо и бумагу и он не писал не из-за собственной лени, а из-за невозможности писать.
Но надо. Я же писатель и поэт, а значит, надо писать. Ну, во всяком случае, был писателем и поэтом до 7 января 2024 года от Рождества Христова.
Итак. Итак.
Моисеев Максим Сергеевич, 16.03.1986, статья 20.1 часть 1 КоАП РФ.
Именно так я говорю, когда по очереди ко мне заходят начальник полиции, дежурный и проверяющий.
Размер камеры – 12 приставных шагов на 9.
Двое нар – это много для меня одного.
Стол с двумя стульями, раковина, унитаз, тумбочка, два шкафчика, зарешечённое окно с непрозрачным стеклом под потолком. Часов у меня нет, время я определяю по распорядку дня, который висит на двери. Принесли обед, значит, это мой дом ещё на семь суток и восемь часов.
На обед – грибной суп, котлета с рисом, чай. По ощущениям, это более здоровая и полезная еда, чем та, которой я питался дома.
Камера у меня самая тёплая, как сказал принимающий полицейский, матрас выдали королевский, сшитый из двух, это сделал какой-то предыдущий сиделец, одеяла целых два, иногда ночью становится жарко.
Большую часть времени я лежу и читаю. У меня есть «Русская фольклорная демонология», стихи Заболоцкого, «Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде 1941–1942 гг.», переданные с воли, а также «Приключения Шерлока Холмса» и избранное Бунина из библиотеки изолятора.
Почему я всегда недооценивал Бунина? Потрясающая вселенная, со всеми этими локальными говорами, русскими характерами и невозможным фатализмом.
Когда не читаю, я сплю. Я всегда славился своим умением засыпать в любых условиях (два дня назад я спал в отделе полиции, пристёгнутый наручниками к стулу, сквозь сон я слышал удивлённое: «Он что, правда, уснул?..»), поэтому мне не мешает свет, горящий с шести утра до десяти вечера.
Я запомнил два сна.
В первом мы с моей боевой подругой Дашей, которая прошла со мной путь от задержания до приговора, идём по улице, где-то в центре начинается дождь, нас заливает водой, и нам приходится плыть по грязной луже, но мы смеёмся и выплываем. Мы обязательно выплывем.
Во втором мы с мамой в нашей старой Кингисеппской квартире. Она невероятно молода и красива. Мы танцуем. Господи, как она, наверное, постарела за эти дни. Но осталась такой же красивой. После того как я выплыву, мы с тобой станцуем!
Я звонил ей из суда и успокаивал. Она плакала. А я успокаивал.
«Если бы думал о ней, когда всё это творил, успокаивать бы не пришлось», – думаю я.
Да, когда я не читаю и не сплю, я думаю.
Поздно? Да, пожалуй. Но лучше поздно, чем никак.
Мысли, на удивление, не очень трагичные.
Да, я предельно понимаю, что это было глупо, неприлично, ужасно, грубо, неуместно (забыл сказать, что, помимо перечисленных выше книг, у меня тут ещё есть словарь синонимов), но всё-таки вряд ли на тот масштаб, в который это всё разрослось.
Я думаю, что я могу сделать, чтобы всё исправить.
Я не могу, не хочу уезжать из страны. Тут – моя Родина, история, культура, тут – мой язык. Без своего языка поэт теряет 80 % идентичности.
Я не хочу уезжать. Я хочу здесь жить, работать, гулять по Петербургу и видеть то, что видели Пушкин и Достоевский. Приезжать к родителям и делиться с ними своими планами под мамины пирожки с картошкой. Я хочу растить тут детей.
Да, вот так неожиданно, проведя всего двое с половиной суток в одиночестве, понимаешь, чего хочешь по-настоящему.
Откладываешь в сторону Бунина, смотришь в белый потолок и улыбаешься. Что абсолютно неуместно в сложившейся ситуации.
Унитаз в углу камеры скрыт метровой цементной стеной, такой же высоты железная дверка. На ней надписи:
«Фриско с Крестовского – урод. Всех сдаёт».
«Сэм! Мне три года светит. Лис».
«Костя ♥».
«Колейчук В. Г. 10.02.1991. ст. 158, ч. 3, пункт Г».
Я бы тоже написал: «Моисеев Максим Сергеевич, 16.03.1986, статья 20.1 часть 1 КоАП РФ». Но как-то стыдно рядом со 158-й. Это же убийство?
Но одна надпись поэтичнее остальных: «Любить люблю – забыть надо».
Категорически не согласен.
Где бы я был, если бы забыл всех, кого любил, люблю?
Ксюша подняла на ноги весь город и подключила адвоката, который защищал кого-то очень важного (у меня плохая память на важных), Варя носит передачи, у неё есть опыт по одному давнему семейному делу, даже бланки специальные остались, Женя общается с мамой, успокаивает.
Ладно, это любовь, которую не забыл. А друзья?
Софа уже через час после начала скандала нашла адвокатскую помощь и поддерживала моих родителей, Даша была со мной от задержания до приговора, Дима навёл суеты вообще, кажется, раньше всех, Вова Седых, с которым мы поссорились ещё три года назад и больше не общались, вместе с женой собрали и принесли мне первую передачу, Саддам был следующим в очереди.
Это я ещё трое суток без связи и не знаю, кто ещё в данный момент помогает, но уверен, что это даже не десятки людей.
Я вас всех сильно подвёл. Но, правда, такого больше не будет. Глупо звучит от тридцатисемилетнего (вот интернет и узнал из новостей мой тщательно скрываемый возраст). Но. Правда.
Помните, как я раньше реагировал на свои косяки: «Я таков, каков есть, и больше никаков». Сейчас всё не так. Я всё понял. Вообще всё.
Любить люблю – никогда не забуду.
12.01
Я здесь очень хорошо сплю. Я засыпаю практически сразу, как гасят свет, и просыпаюсь в тот момент, когда его включают, в той же позе, в которой заснул.
На воле я так не спал. Я засыпал часам к четырём утра, просыпался в двенадцать и весь день ходил разбитый.
Сейчас я просыпаюсь бодрым. Делаю зарядку, завтракаю.
Да, я очень хорошо сплю.
И мне стыдно, когда я представляю, как спят те, кто сейчас за меня переживает.
Вообще, стыд тут главная моя эмоция.
Стыдно перед родителями, друзьями, коллегами, публикой, учитывая, как это всё разрослось – перед всей Россией.
Я представляю, что моя учительница по литературе видела репортаж об этом чёртовом концерте, и заливаюсь краской.
Представляю, каково теперь маме ходить по нашему маленькому городу, и бью себя по лицу, мыча что-то невнятное.
Мне есть чего стыдиться в жизни, о-о-о, конечно, есть.
Но сейчас я будто достиг дна, от которого можно только оттолкнуться. И я это обязательно сделаю.
Перед самым отбоем открылось окошко на двери, и в него заглянул ещё незнакомый мне полицейский.
– Уважаемый. Артист.
Так меня тут называют. Ещё «Музыкант» и «Звезда Ютуба».
– Уважаемый. Артист. Тебе передачу принесли, но я тебе завтра вручу – после подъёма. Сегодня нельзя уже.
– Хорошо, – ответил я.
Он закрыл окошко, но снова открыл:
– А ты «Сектор Газа» слушаешь?
– Было в детстве, – улыбнулся я.
– У них есть песня про тебя. «Носки» называется.
– Послушаю, когда выйду.
– Ладно. Передача завтра, – он ещё чуть подумал. – Спокойной ночи.
Вообще, полицейские очень вежливы и даже доброжелательны. Когда меня только привезли в отдел, и я спал на грубых деревянных нарах в комнате в два квадратных метра, не чета моему нынешнему царскому жилищу, с утра дверь открыл полицейский:
– Максим, можно тебя на минутку?
В комнате для допросов он сказал:
– Я тут дочке рассказал, кого привезли. Она твоё творчество любит. Не оставишь автограф?
Я оставил. Чуть позже ещё один – для племянника другого сотрудника. Это было приятно и даже как-то смиряло с действительностью.
В ИВС красивая девушка-полицейский, забирая у меня посуду после обеда, спросила, улыбнувшись:
– Исправляетесь?
– О, да, – ответил я. – Тут есть время подумать. Кстати, комплимент шеф-повару за ленивые голубцы, это было очень вкусно, – я ни капли не врал.
– Не я готовила, но обязательно передам.
Вечером на ужин она принесла мне те же голубцы:
– Раз уж вам понравилось.
Вообще, все недоумевают, почему я здесь. Потом думают и неизменно добавляют: «Но надо понимать, в какое время живём».
Надо. Мне это надо было понимать гораздо-гораздо раньше.
Сегодня после встречи с адвокатом первый раз действительно загнался. Появились какие-то новости об уголовном деле, пока слухи. Думаю, нельзя всё-таки заводить уголовное дело за идиотизм.