Да, помимо тех книг, что я уже перечислил, у меня теперь есть избранное Олеши, «SNUFF» Пелевина, «Иностранка» и «Хочу быть сильным» Довлатова, три романа о комиссаре Мегрэ, рассказы Паустовского. Внутреннему голосу несдобровать!
К отбою, когда погасят свет и читать будет нельзя, он снова проснётся, но будет гораздо добрее и сдержаннее. Похоже, темнота его успокаивает.
Когда устаешь читать, спать и рефлексировать, начинаешь придумывать себе Дела.
Сегодня были такие:
Сыграл сам с собой в «Коробки», два раза выиграл.
Попробовал сделать Дженгу из сигарет, получилось не очень.
Пересчитал сигареты, 86 на трое с половиной суток – неплохо.
Измерил камеру при помощи тетради. Как я помню, в одной клетке полсантиметра, на странице – 40 клеток, получилось 3,6 метра на 2,3 метра. В Москве такие квартиры сдают за 90 000 рублей.
Нарисовал план камеры в масштабе 1:10, получилось очень красиво. С нарами, полочками, столиком. Потом подумал, что ещё обвинят меня потом в разглашении секретных сведений и подготовке побега, и план уничтожил, съел (ладно, просто порвал и выкинул).
Но первая камера, как первая любовь, – я её и так не забуду. Нет, у меня были раньше камеры. И в вытрезвителе, и в отделениях меня запирали, у меня была бурная молодость, но это так, пара часов, ну – сутки. Допустим, я подростком целовался со всякими ПТУшницами на дискотеке в подвале Школы № 6 и мял чьи-то груди на плохо освещённых лестничных площадках. Но кто они, как их звали, да и были ли они? А вот Маша из параллельного класса, её волнистые волосы, грудь, которой тесно в любой кофте, огромные вечно удивлённые глаза, неправильный прикус и эта так сексуально произносимая «Л»… О, Боже, нет, своей первой любви я не забуду никогда. Как и этой, первой, настоящей камеры.
Впрочем, я отвлёкся.
Разложил продукты, сначала по цветам, потом по степени вкусности.
Постирал нижнее бельё в раковине.
Думал ещё постирать носки, но не стал. А то так все Дела можно переделать и на завтра ничего не останется.
«…Но она иногда снимала туфельки, чтобы походить по траве, насладиться её нежной свежестью, и я несколько раз видел её босиком. Белизна её ножек в зелёной траве была невыразимо прелестна…»
Ох, Иван Алексеевич, как же я Вас понимаю! Где-то далеко, через океаны и материки, моя апельсиновая любовь тоже идёт босиком, только по песку. И ноги её загорелые, только две полоски белизны от шлепанцев, совсем недавно она присылала фото. И совсем скоро я, Иван Алексеевич, буду наслаждаться этим невыразимо прелестными ножками и всей ею полностью.
Люди говорят, что мысли материальны. Кто я такой, чтобы не верить людям?
Так что совсем скоро.
Как скоро?
Совсем!
Дни летят всё быстрее. Вчера и сегодня прошли вообще незаметно. Говорят же, что сидишь только первый и последний день. Последний уже через трое суток, чуть больше.
Дни летят, как ласточки,
А мы летим, как палочки.
Часы стучат на полочке,
А я сижу в ермолочке.
А дни летят, как рюмочки,
А мы летим, как ласточки.
Сверкают в небе лампочки,
А мы летим, как звёздочки.
16.01
Неделя в одиночестве закончилась. Теперь у меня есть сосед. Если честно, я наделся на какой-то выпуклый характер архетипичного русского алкаша, кого-нибудь вроде Михал Иваныча из «Заповедника», а привезли Юру – довольно-таки интеллигентный парень под 40 (Господи, да я же тоже интеллигентный парень под 40! Впрочем, оценивая мой возраст, Юра сказал, что мне «вот-вот 30»), он уже четвёртый раз в этом ИВС.
– Ого, тоже одеяло, что в прошлый раз, – удивился он, расстилаясь, – узнаю по форме дырок.
Он тут из-за ссор с отцом. За последний год, как Юра посчитал, тот восемь раз вызывал на него наряд. Спросил, за что меня.
– Неудачный перформанс с носком, – уклончиво ответил я.
– А, Щенки. Не слушал, но новости читаю.
Я поразился масштабу своей славы.
– Я Ассаи люблю, – сказал Юра, – у меня есть три его лицензионных диска и все альбомы во FLAC.
Мы проговорили пару часов, и теперь я знаю о нем всё. Его двоюродная тётка продаёт дом где-то под Ростовом, а дед был убит в тот год, когда Юра родился.
Поговорили и об искусстве. Ему не нравится, что у Бунина слишком подробные описания природы и Кот Бегемот в трейлере «Мастера и Маргариты». Ему нравятся все части «Матрицы», кроме четвёртой, и делать кошельки из кожи.
Я дал ему Довлатова, за которым он и уснул. А я уснул за Буниным под слишком подробное описание степей Орловщины.
Говорили о том, как редко у людей совпадает то дело, которое приносит деньги, и то, которое любишь. А ведь у меня было именно так!
Каждый концерт – праздник. Священнодействие. Великое Делание. Энергию, которая была между мной и залом, можно было трогать руками, ею можно было отапливать небольшой посёлок городского типа в течение суток.
Каждая сочиненная, записанная песня – это откровение, это победа себя и выход за грань (ладно, может, не каждая, но большинство).
И как в замедленной съёмке, носок соскальзывает, сцена рушится, зрители тают, карета превращается в тыкву.
«Соскользнувший носок» – так я назову свои старческие мемуары в семи томах.
Кстати, я теперь могу рекламировать носки. Текстильные фабрики, свяжитесь со мной. Но это должны быть носки с очень хорошей крепкой резинкой.
«Маленькие босые ноги её были темны и сухи от загара… От того, что она была не из нашего круга, где не показывают босых ног, мне всегда было и немного неловко, и очень тянуло смотреть на её ноги».
Ох, Иван Алексеевич! Как же я Вас понимаю – 2.
Я бы хотел жить с тобой в 21-й главе Пятой книги «Жизни Арсеньева». Чтобы «солнце, обходя дом, уже блистало в окна спальни, заглядывало в них из сада, сад отражался своей светло-зелёной листвой в зеркале над умывальником».
Удивительно, но тут та же комната, залитая светом, как в той реальности, что я создал для нас пару дней назад. Значит, всё правильно создал.
Чтобы мы валялись на широкой кровати, и ты неосознанно цитировала: «Ты б мог написать какую-нибудь повесть, – мне кажется, ты написал бы замечательно, – и вот у нас были бы деньги, мы бы взяли отпуск».
Конечно, получится замечательно, любовь моя, я напишу, я ещё столько всего напишу. И повестей, и песен, и стихов. И мы возьмём отпуск.
Только знаешь что. Давай не будем читать дальше этой главы, а то я знаю, чем там всё закончится. А мы навсегда останемся в 21-й.
«Солнце склонялось, густо лилось в открытые окна по крашеному полу, зеркальный отблеск играл на потолке».
С появлением Юры дни начали течь ещё быстрее. Позавтракали. Поговорили обо всём (наши разговоры не несут какой-то практической пользы. Мы говорим о носках, женщинах, дредноутах, эстонском рэпе, дефолте девяносто восьмого года. Никакого смысла – искусство и удовольствие чистой воды). Почитали. И уже обед.
– Ай, хорошо, – говорит Юра, собирая жижу из-под мясного рагу хлебом, и даже исполняет что-то вроде танца.
После обеда, попив компоту, мы играем в морской бой. Чисто пионерлагерь. Невероятно радуемся каждому попаданию.
– Ранил! – кричу я. – Эвакуация! Шлюпки на воду!
Окошко в камеру открывается и заглядывает дежурный:
– Вы чего тут расшумелись?
– Всё в порядке, гражданин вожатый, – отвечаю я. – В смысле, полицейский.
Во время последней партии Юра расставил корабли рожицей.
– Я думал, ты посмеёшься, – сказал он, когда я понял его идею и уничтожил всю флотилию за один ход.
Я посмеялся. Мы вообще тут целый день ржали.
17.01
Вчера после звонков маме, Варе и Даше позвонил Саддаму.
– У тебя слишком бодрый голос для заключённого, – сказал он.
Попросил найти значение слова «Nigredo». Что ж, я был почти прав. Это полное разложение либо первый этап Великого Делания, т. е. создания философского камня.
Как рифмует жизнь! Я же вчера писал, что концерт для меня является Великим Деланием, откуда вообще у меня вчера появилось в голове это словосочетание. Ещё символ Nigredo – Чёрное Солнце (sol niger); на груди у меня набито Непобедимое Солнце (sol invictus).
Кто скажет, что это не рифмы, пусть первым бросит меня в терновый куст!
Что ж. Достигли полного разложения, приступаем к Великому Деланию.
NIGREDO!
Юра прогнал все мои негативные эмоции и мысли. Просто времени на них нет. Когда не спим и не читаем, мы говорим. Опять обо всём: брендовых шмотках, привидениях, Островском, джазе, психологии, фруктах, ирригации Казахстана.
– Не люблю эти штаны с мотней, – говорит Юра. – Знаешь, откуда мода пошла?
– Ну, в американских тюрьмах ремни отбирают, штаны не держатся, а потом уже рэперы переняли.
– А ещё это признак гомосексуализма.
– Ну да, – улыбаюсь я, – пожалуй, да.
Ещё он успокаивает:
– Смотри. Если бы на тебя была уголовка, наши, – кивает он на дверь, – тебе бы давно сказали. У них же одна кровеносная система, все «Вась-Вась»: «Так мол, и так, а на вашего артиста дело шьют», и наши бы тебе точно такое сказали. Дело – не штаны, быстро шьётся, но не за пять минут же. Уже десятый день кипиша, уже было бы известно.
– Ну да, – говорю я, – вроде все успокоились. Крови никто не хочет особо. Пусть так и будет.
Юра думал, что его заберут на три часа, поэтому «даже без шапки», ему дали четверо суток. Передачи ему не носят, я с удовольствием делюсь с ним шоколадом, печеньем, яблоками, сигаретами, тем более что мне одному всё равно не уничтожить всё, что мне передали, за оставшиеся полутора суток.