Мы лежим по своим нарам, смотрим в потолок и грызём яблоки.
– Я так думаю, – говорит Юра, – что человек периодически сдаёт экзамен для перехода на следующий этап жизни. Его можно не сдать, тогда вся карусель по новой, на второй год оставят. У тебя сейчас такой экзамен. Но что-то мне подсказывает, что ты сдашь.
Он встает на нары и кидает огрызок в урну:
– Трехочковый.
– Вызов принят, – говорю я и тоже попадаю чётко в цель.
Юра неожиданно перестал храпеть, открыл глаза и посмотрел на меня осоловело (я без понятия, что означает это слово, но я на него натыкался у русских классиков и полагаю, что под «осоловелостью» они понимали именно такой взгляд):
– А сколько сейчас времени примерно?
– Без понятия, – ответил я. – Ужин ещё не принесли.
– А зачем примерно?.. – закрыл Юра глаза. – Я сейчас точно скажу… Секунду… – и захрапел.
Ещё чуть позже он протянул нараспев:
– Вре-е-е-е-емя…
Время – иллюзия, Юра, жизнь нереальна, ужин ещё не принесли.
18.01
В последнюю ночь я долго не мог заснуть. Ворочался, бесконечно переворачивал подушку, просчитывал дальнейшие варианты развития жизни. Вариантов была масса. В одном из них я стал мэром Брянска.
Меня выпускают в 00:24, Юру – в 19:20.
– Макс, я вот прямо чувствую, что сегодня на ужин будет гречка с котлетой. Ты знаешь, какая тут гречка с котлетой? Я им не прощу, если они выпустят меня раньше ужина, я поставлю этому отелю тройку в гугл-картах. Это же не гречка с котлетой. Это песня!
– Что за песня?
– «Пора-пора-порадуемся».
Прошли проверки, а это значит, что до освобождения осталось часов 15.
Одна затяжка до черты, 15 часов до свободы.
Любое действие, отличное от ежедневной камерной рутины, вызывает оживление и даже восторг.
Пришли проверять матрасы на предмет замены, наши, даже мой королевский двойной, были признаны негодными. С большим воодушевлением мы скручиваем их, обсуждая, что же дадут взамен.
Я постелил себе новенький. Юра сидел на голых нарах, когда принесли второй… О, что это был за матрас! Пухленький, как румяная немецкая фройляйн на Октоберфесте, он сверкал зебровыми боками, всем своим гордым видом намекая, что его ещё не касалось ни одно тело.
Очевидно, в моих глазах что-то промелькнуло, может, даже слёзы, потому что Юра, приняв матрас из рук дежурного, сразу протянул его мне.
Расстелившись по новой, я прыгнул спиной в матрасную мягкость, утонул, поплыл и проспал до самого обеда. Снилась мне Ангелина.
Юру увели до ужина. Мы обменялись контактами, обнялись:
– Давай, Макс, больше не чуди так.
– Я тебя обязательно впишу в випку. Если у нас будут ещё концерты.
– Конечно, будут. Всех благ. Не пропадай.
Ну, и как тут пропасть, когда Юра запретил.
А на ужин была котлета с гречкой. И он был прав, это песня.
– Пора-пора-порадуемся, – пропел я, помахивая в такт ложкой.
Я попросил пару кружек кипятка, чтобы помыть голову в раковине, но меня отвели в настоящий душ, который я десять суток не видел. Я переодел носки, трусы, футболку, расчесался карандашами (расческу почему-то запретили передавать), сижу свежий, готовый к свободе и Великому Деланию.
Вся еда съедена, все сигареты скурены. Собрал вещи, камера будто опустела и расстроилась.
Дежурный выключил свет, осталась одна лампочка, тени удлинились.
– Провожать не я тебя буду, – сказал дежурный, – но надеюсь, больше не увидимся.
Я кивнул и потряс перед грудью руками, скреплёнными в замок.
Я говорил, что знаю «SNUFF» наизусть, но почему-то совершенно забыл, что в финале Виктор Олегович цитирует… Бунина. Да-да, того самого Бунина, которого я всю жизнь игнорировал и начал читать только в камере. Но главное, ЧТО из Бунина цитирует Виктор Олегович:
«А сам Бернар сказал про себя следующее:
– Думаю, что я был хороший моряк. Je crois bien que fetais un bon marin.
Он сказал это, умирая.
А что хотел он выразить этими словами? Радость сознания, что он, живя на земле, приносил пользу ближнему, будучи хорошим моряком? Нет: то, что бог всякому из нас даёт вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю. Зачем, почему? Мы этого не знаем. Но мы должны знать, что всё в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл, какое-то высокое божье намерение, направленное к тому, чтобы всё в этом мире «было хорошо» и что усердное исполнение этого божьего намерения, есть всегда наша заслуга перед ним, а посему и радость, гордость…»
Да не об этом ли я писал в этих заметках? Это уже даже не рифмы со стороны жизни. Это я уже не знаю, как назвать.
Ну, что, два часа до свободы. А что там дальше?
Я бы всё-таки хотел Тебя еще раз попросить.
Пусть сегодня всё закончится.
Я готов и к каруселям с административками, и к уголовке, правда. Но родители. Я думаю о том, что будет с ними, и мне хочется кричать и биться о стены, непрерывно, как пинбольный шарик. Пусть я заслужил, но они-то точно нет.
Ты знаешь, какой я эгоист, и в редкие минуты, когда я к Тебе обращался, я просил только о себе и только для себя. Сегодня всё не так.
Я могу обмануть себя, могу обмануть людей, но Ты-то знаешь мои мысли и знаешь, что я честен.
Я помню всё, что обещал, и всё исполню.
Пусть сегодня всё закончится.
Слышишь ли ты меня, Господи?..
Стихи ИВС
В камере четыре метра на два с половиной[3]
Во время, свободное от чтения и сна,
Я думаю о тебе, Ангелина,
И даже в девушке-полицейской тебя узнал.
Мы скоро увидимся где-то на пляже,
Заходящее солнце окрасит море в апельсиновый цвет.
Ты улыбнёшься, поцелуешь и скажешь:
«О, привет».
После отбоя в кромешной темноте
Я между нар на колени встану.
Нет, Господи, это не то, чего я хотел.
Молитва напоминает сбивчивую речь пьяного.
Тебе интереснее наблюдать за грешниками,
Но я обещаю, что больше никогда,
Обязательно, точно, конечно,
Тебе не будет интересно за мной наблюдать.
Не плачьте, юнкер Шмит, весна придёт.
Не надо «но», не надо Ваших «но».
И даже если будет всё наоборот,
Всё будет так, как быть должно.
Судьба фатальна, юный юнкер Шмит.
И это факт – он ни хорош, ни плох.
Весна придёт, и разум победит.
И в этом Вам поможет Бог.
Пусть мы не знаем, что там впереди,
Пусть цель туманна, средства не ясны.
Давайте-ка закурим, юнкер Шмит,
И выпьем чаю в ожидании весны.
Четыре лампочки на потолке, одна над дверью,
Решётка, дверь надёжно заперта.
Согласно древнерусскому поверью,
Сначала надо в дом пустить кота.
Но почему-то предпочли щенка.
Четыре лампочки на потолке, одна над дверью,
Отбой тут в десять, в шесть утра подъём.
Но я этой реальности не верю,
Я верю той, где мы вдвоём,
В моей руке твоя рука.
Пробило десять. ИВС затих.
Уснули нары, тумбочка уснула.
И раковина не шумит почти.
Уснули стол и два железных стула.
Уснули лампы, полки и решётка.
Посапывает тихо унитаз.
Отбой по расписанию, всё чётко.
И дверь сомкнула свой железный глаз.
Ты знаешь, я почти прозрачный и воздушный,
Легко и быстро через все преграды
Лечу к тебе навстречу, потому что
Мне это надо.
Меня видали пролетающим над Гатчиной,
Накрыла город тень моих огромных рук,
А я летел, воздушный и почти прозрачный,
К тебе на юг.
Два часа до свободы, все книги прочитаны,
Сигареты скурены, съедена вся еда.
И сознание скачет через ухабы и рытвины
Из самого ниоткуда в самое никуда.
И вдруг замечаешь в тиши одиночной камеры
После того, как дежурный погасит свет,
Что время стоит и пространство замерло.
И кончилась вся еда, и нет сигарет.