А потом всё по наклонной, как в социальной рекламе. Назад в деревню, жить с мамой и бабушкой, увидеть сына один раз за семь лет, а потом перестать ему даже писать, перебиваться случайными заработками, пить самогон с местными, вспоминать о своей шикарной жизни пятнадцатилетней давности и писать ужасного качества стихи. Да! Он же писал стихи! Я однажды нашёл его тетрадь, которую он прятал так, чтобы я нашёл (знаю, я сам такой). Там было четверостишие, посвящённое маме:
Пусть и немного мне осталось дней,
Но ты меня не скоро позабудешь,
Ведь я тебя люблю в сто раз сильней,
В сто раз сильней, чем ты меня не любишь.
Сильно позже я узнал, что это даже и не он написал, просто немного переделал текст какой-то советской песни.
А тот клён я срубил ко всем чертям. Пришёл ночью пьяный, взял топор, почти такой же, с каким он ходил забивать скот, и срубил. Клён еще полдня пролежал посреди дороги, мешая проезду, а потом его куда-то забрали.
В тот день, когда я это сделал, мама встретила меня на пороге квартиры. Было видно, что она плакала.
– Максим. Мне надо тебе кое-что сказать. Только ты это… – она не уточнила, что «это». Я подумал, что она нашла мою травку, и стал придумывать правдоподобную ложь, но ничего лучше, чем «это был чай», я придумать не смог, но она меня сама выручила:
– Сережа… Сергей. Папа умер.
– Ага. Ясно, – так я и сказал.
А потом плакал в ванной, и мама аккуратно постучала, вошла и тоже плакала.
Я сказал, что пойду прогуляться. У подъезда меня ждал отчим.
– Давай, Царствие Небесное, – он протянул бутылку коньяка.
Я сделал большой глоток.
– Спасибо.
– Ты что? – поднял он брови. – Так нельзя говорить.
– Я не буду, раз нельзя.
Не сказать, что в этот день я напился больше обычного. Мне было 22, и я каждый день пил так, будто завтра мне удаляют печень.
– У меня сегодня отец умер, – сказал я Андрею. – Может, Ирка мне по этому поводу даст?
Он засмеялся, а я ударил его в челюсть и бил лежачего, пока меня не оттащили. Все уверяли, что он не мог смеяться, и даже не слышал, что я ему говорю, потому что спал. Но мне было плевать.
Я пришёл домой под утро, взял топор и пошёл рубить клен. За то, что он уехал, за то, что никто не учил меня кататься на велосипеде, не заставлял есть сигареты, найденные в портфеле, за то, что я никогда не был на рыбалке, за плохие стихи, за то, что обязательно буду таким, как он.
Ирония в том, что самой большой удачей в его жизни была его смерть. Такой можно завидовать. Во сне остановилось сердце. Просто остановилось, и всё. Так мне во всяком случае сказала тётя Нина. Она тоже умерла. И бабушка Валя. И прабабушка Лена. И онанист Лёха пошел на Крещение купаться пьяный и утонул в проруби. Все умерли. А кто не умер, обязательно ещё умрет.
Томск → Красноярск
Когда я вижу наш самолёт, я думаю, что это шутка. Автобус с крыльями. Выкидыш отечественного авиапрома.
Вы серьёзно?
И они же постоянно куда-то летят. И люди едут. Во все концы этой самой огромной в мире страны на планете.
– А ты-то, Максим, куда летишь и едешь? – спрашиваю я себя.
Ну, не за деньгами же. Не в отпуск. Людей смотреть?
– Не знаю, – отвечаю я этому заебистому себе, – лечу, еду. Пока не умру.
Красноярск
Нас тут почему-то любят. Люди берут нас после концерта и тянут в бары. Мы где-то пьём. Кричим.
– Енисей! Купаться! Пить и купаться!
Возможно, я даже купался…
Красноярск → Новосибирск
Больше всего я люблю быть музыкантом в туре. Тебя встречают на вокзале, везут есть, укладывают спать, люди рады, что ты приехал в их город. Ты со всех сторон окружён вниманием и заботой. Состояние, максимально приближенное к детству. А именно ребенком хочется остаться как можно дольше.
– Приколись! Это же Рокстеди! – кричу я и дергаю её за руку, возвращая к лотку с сувенирами.
– Кто такой Рокстеди? – смеётся она.
– Кто такой Рокстеди? – удивляюсь я. – Это же из «Черепашек-ниндзя», приспешник Шреддера.
– Шредер – это измельчитель бумаги.
Я поражён, как она могла прожить четверть века, не зная, кто такой Шреддер.
– Сколько? – спрашиваю я у румяной шведской бабушки, похожей на Астрид Линдгрен, как и все шведские бабушки.
– В смысле, хау мач?
– Six euro.
– Бля. В смысле, давайте.
– Зачем тебе этот кабан? – на самом деле, ей нравится, когда я как ребёнок.
– Он крутой, – отвечаю я. Мы целуемся и идём дальше.
Алкоголь медленно разливается по организму, если выпить его залпом. Как я сейчас. Семьдесят грамм «Джонни-Гуляки» летят по пищеводу, и я надеваю куртку, говоря в телефон:
– Да. Да. Выхожу. Иду.
В распахнутой куртке выхожу на средний проспект. Это в детстве казалось, что если выйдешь пьяным на мороз, то мгновенно трезвеешь и сразу можешь решать в уме алгебраические уравнения с тремя неизвестными. А многолетняя практика показала, что всё далеко не так. И я иду пьяный, распахнутый, красивый, как мне кажется. И мне уже даже весело оттого, что я, такой красивый (как мне кажется), иду к своей, уже бывшей, девушке отдавать ключи от квартиры. «Если от тебя ушёл автобус, это был не твой автобус», – весело думаю я.
И вижу её.
Действительно красивую.
И кажусь себе пьяным мудаком в куртке нараспашку.
– Давай ключи.
– А что мне за это будет? – спрашиваю я и икаю посреди фразы.
Она брезгливо морщится и протягивает руку.
Я отдаю ключи с брелоком в виде Рокстеди из «Черепашек-Ниндзя», купленным во время нашего отдыха в Швеции. Я хочу забрать Рокстеди, но почему-то стесняюсь.
– Когда можно забрать вещи? – я спокоен, как Клинт Иствуд во время дуэли. Я хладнокровен и собран. Я хорош.
– Завтра с двух до четырёх.
– Я работаю.
– Тогда я их выкину, – она разворачивается и уходит в стеклянные двери ресторана, красивая.
А я остаюсь мудаком в куртке нараспашку, ребёнком, отдавшим своего Рокстеди.
Вообще, поезда располагают к размышлениям. Лежу и думаю, как себя вести в случае революции или войны. Ехать в Кингисепп? А если дороги перекрыты? Пешком. Дня за два или за три дойдём. В случае если связи не будет, жду Женю дома, пока жду, собираю большой белый чемодан, только самое необходимое: наши документы, сменное бельё, пара курток, деньги. Или договориться о месте встречи? Нет. Опасно. Лучше дома. Думаю, позвонить Жене и сказать, чтобы в случае войны сидела дома.
«Какой войны?» – неожиданно понимаю я. Три часа утра по Москве. Поезд. Сибирь за окном.
Откуда взяли столько людей, чтобы заселить Россию? Вот в этой деревне, между Красноярском и Новосибирском, они же тоже есть. Просыпаются, едят завтрак, едут работать. А потом стоят и смотрят на поезд, в котором я ужинаю, засыпаю и еду играть концерт. Зачем всё это? Серьёзно, зачем? Вообще всё.
Надо, чтобы всё было понятно, как на уроке ОБЖ. Чтобы к каждому ребёнку, когда тому исполняется десять лет, приходил такой обжшник Владимир Иванович, или Виктор Иванович, может, даже Анатолий Иванович, для особых оригиналов – Константин Викторович, и всё объяснял про жизнь.
– Вот, Максим, исполняется тебе 16, и едешь ты на Таймыр спасать тюленей. И в этом твоё абсолютное счастье.
И я ему верю. И еду на Таймыр. И счастлив.
Конечно, есть родители, которые тоже всё объясняют. Но им не веришь – они же родители!! И друзья тоже что-то объясняют, но эти вообще – такие же, как ты. А Владимиру Ивановичу я бы поверил.
А так… Так… Так вот, ребята. Мы все запутались. Мы кажемся старыми самим себе. И мы ещё проводим дикие вечеринки и неделями не выходим из запоев. Но это уже не радует. То есть радует, конечно, но уже как-то не так. И встречаешь одноклассников, а они уже поженились, нарожали детей и развелись. И счастливы они? Ага. После третьей рюмки они рассказывают о том, как им уже надоела вторая жена, и начальник – дурак, а отпуск две недели, а какой отпуск, когда надо деньги на ипотеку откладывать? А родители, те, которые учили жить-то? Счастливы? Работа–дом–семья–работа–дом–семья. Но они вроде другого и не знали ничего. Или знали? Тусовались же? Но про то, как тусовались, не рассказывают. А я бы своим детям рассказал?
– А потом, доченька, мы выпили абсенту и вместе с твоей мамой, дядей Лёшей, тётей Наташей и еще кем-то разделись, уселись в круг и стали мастурбировать друг другу. А вот ещё случай был…
Непонятно… А надо, чтобы пришёл обжшник Владимир Иванович и рассказал моей дочери, что и как надо делать. Чтобы всё было просто, как у него на уроках…
Новосибирск
Бьют парня. Я бегу за толпой. Его бьют по затылку и кричат. Я хочу вписаться.
Но меня хватают за руки и ведут куда-то пить.
Ну ладно, справляйся сам.
Есть ■■■■ и разговаривать.
Владелец клуба, где мы выступали, еврей Петя, водит меня от места к месту и поит странными напитками. Драки, секс, наркотики. Всё как на Думской лет семь назад.
– Угадай, у кого из нас месячные? – кричат мне две девочки.
Я бы угадал. Но нам пора в Омск.
Чёрт возьми! Вы ответите за это кровью! О-о-о, маниакально-классные девочки и ваши бледные бойфренды на вечной депрессии. О, поколение дешёвых наркотиков и дорогих телефонов. Я заплюю вас желчью и слюной, коричневой от кока-колы. Мы ещё увидим ядерный гриб, проснувшись после очередной пьянки, закурив у окна, опершись на подоконник и подумав: «Чёрт возьми! Вы ответите за это кровью». Хотя по всем понятиям ответили мы уже сами.