Но у меня неординарный отец. Он – Теннисон Уайт и автор «Собачьей жизни». Теперь я знал, что у этой книги есть продолжение.
Я прочитал «Жизнь человека» за один присест, не отрываясь от книги целых пятнадцать часов. Она оказалась для меня одним из самых оглушительных потрясений в жизни. В тот момент я действительно не мог припомнить ничего такого, что могло бы сравниться с полученным впечатлением.
Всякий, кто прочтет эту книгу, поймет, как трудно даже попытаться прокомментировать ее. В ней всего понемногу: сатиры, полемики, мелодрамы, фарса. После классической цельности «Собачьей жизни» продолжающая повествование «Жизнь человека» бьет по самолюбию, словно струя холодной воды из брандспойта. Она начинается той же легкой иронией, тем же приглушенным остроумием, но постепенно – трудно сказать, с какого именно места, – точка зрения смещается. Сцены из первой новеллы повторяются дословно, но теперь они выглядят нелепыми. Аллегория открывает дорогу отвратительному, дьявольскому реализму, каждое слово несет в себе обвинение, адресуемое непосредственно мне. Когда я закрыл книгу, в памяти не осталось ничего, кроме ощущения только что полученного удара обухом по голове. Именно поэтому я совершенно не обратил внимания, что «Жизнь человека» – от начала до конца всего лишь автобиография.
Как я упомянул ранее, мой отец Теннисон Уайт принадлежал к первому поколению людей, воспитанных за пределами планеты Земля. Он получил образцовое воспитание на Церере; затем, когда у него обнаружилась лейкемия, Папа был отослан в какую-то второразрядную больницу на Земле, а Господа тем временем спорили между собой о «спортивности» вмешательства в его судьбу. Тогда-то он и утратил веру в Господство, а затем набросал план создания обоих своих великих романов. Тогда же Папа завязал контакты с вождями Дингов и с их помощью разработал программу революции. «Собачья жизнь» должна была стать увертюрой выполнения этой программы.
Многих писателей обвиняли в растлении молодежи и принижении норм морали их времени. Возможно, ни один из них не был столь осмотрительным на этом поприще, как Папа. Его новелла была бомбой замедленного действия, замаскированной под пасхальное яйцо, подложенное в самую середину лукошка Господ. Это был Троянский конь; это была медленно действующая кислота, разъедавшая разумы любимцев, – сперва просто в виде легкой эстетической щекотки, затем проникающей все глубже и глубже не хуже добротного абразива, который оставлял зудящий шрам вины. Потому что люди, как показали последние исследования, созданы не для того, чтобы стать домашними животными.
Те, кто выдерживал кислотную пробу этой новеллой, ухитрялись сбежать на Землю и присоединиться к Дингам (разыгрывая, подобно Папе, спектакли безжалостной гибели в лапах последних). Непробиваемые (как ни грустно сознавать, их было подавляющее большинство) оставались с Господами и проводили в жизнь все то, что было пищей для чудовищно едкой сатиры «Собачьей жизни». Они превращались в собак.
Только через десять лет после выхода в свет «Собачьей жизни» Папа устроил собственный побег на Землю. Он ухитрился не дать Господину Ганимеда проникнуть в свои помыслы, осмотрительно перемешивая свои истинные чувства и твердо поставленную цель с круговертью сумасбродных идей, избытком которых всегда славилась его неуемная фантазия. Он еще более вводил в заблуждение своего Господина, окружив «коварный замысел» такими прозаическими и неприятными образами (чего, например, стоит отрезанное ухо), что у Господина не возникало желания ни вникать в последовательность его мыслительного процесса, ни утруждать себя более чем поверхностным уделением внимания ему самому.
В автобиографии Папы не нашлось места упоминанию того факта, что он оставил двоих сыновей (я имею в виду только Плуто и себя), когда отправился к Дингам; и он до сих пор отказывается говорить на эту тему. Я всегда подозревал, что едва ли он хоть когда-нибудь сомневался в правильности своего поступка. Но и весьма сомнительно, что у него было желание предоставить нам возможность самим решать – присоединяться к Дингам или оставаться на господских Сворках.
В 2024 году Земля кишела беженцами от Господ, и революционное движение – Корпус Революционной Самоиндукции, или КРС, – набирало силу. (Динги, естественно, не хотели называть себя Дингами.) Следующая Папина задача была более трудной, так как ему предстояло придумать, каким образом превратить в армию неорганизованную массу апатичных Дингов которые никогда не покидали Землю. «Жизнь человека» позволила частично решить эту задачу – она показала Дингам, кем они были: аморфной массой недовольных без программы и целей; расой, уже сделавшей первый шаг к вымиранию.
Но Динги не были такими любителями романов, как любимцы. Только самые мыслящие из них читали его вторую новеллу, но они-то меньше других нуждались в ней. Постепенно Папа понял, что никакая литература не превратит сухое дерево духа Дингов в пылающий революционным подъемом факел.
Получилось так – и теперь мы отвлечемся от Папиной автобиографии и обратимся к голым фактам истории, – что моему отцу пришлось изобрести мифологию.
Для нее-то Динги созрели. С самого первого заявления о себе Господ в семидесятые годы XX века организованная религия стала неуклонно разваливаться. Господа обладали назойливым сходством с любимыми человечеством богами, и служители религий или просто мистически настроенные люди оказались среди первых, кто добровольно шел в питомники, где они могли созерцать очень близкую к божественной природу Господ без обычных неудобств аскетической жизни. С другой стороны, Динги находили для себя трудным благоговение перед богами, которые так сильно напоминали их заклятых врагов.
Папа догадался, что в этих условиях Динги примут «религию» демонологии и симпатической магии. Когда боги злобны, люди обращаются к заклинаниями и тотемам.
Но восковые куклы и дьявольские маски мало что могли дать, потому что первый закон симпатической магии гласит: «Подобие производит подобие». Господство – электромагнитное явление. Следовательно, что может стать лучшим талисманом, чем сухой элемент?
В любом элементарном учебнике физики хранились сокровища таинств знания, иератической символики и даже боевых кличей. Законам Кирхгофа детей стали обучать с колыбели, а революционеры – носить пробковые шлемы, чтобы уберечься от Господ, ведь пробка – хороший изолятор. Это, конечно, чепуха, но чепуха очень действенная. Корпус Революционной Самоиндукции завоевал подавляющее большинство в Совете Дингов под лозунгом: ГОЛОСУЙТЕ ЗА КРС! Папа стал Диодом в революционном правительстве, вторым во властных структурах после самого Верховного Катода. Все были готовы начать революцию, но никто не имел ни малейшего представления, как к ней подступиться.
Это наглядная иллюстрация к тому, как важно быть готовым, – благоприятная возможность свалилась с Неба, когда активность солнечных пятен устроила Господству короткое замыкание.
Благодаря этой удаче вождям Дингов удалось взять хороший старт, но с момента дня S прошел уже месяц, и Господа постепенно стали возобновлять свои прежние заявки на доминирующее положение. Восстанавливалось производство электроэнергии, снова появлялось электроосвещение (хотя Динги отказывались им пользоваться); питомники вырастали на прежних местах под своими куполами из силового поля; плененные любимцы систематически возвращались к прежним Господам, и самой впечатляющей демонстрацией массового бегства стал Холм Игла. Вот-вот должно было установиться еще более сильное Господство, чем прежде, если Динги не найдут какой-нибудь способ воспрепятствовать этому.
Пробковые шлемы, возможно, хороши для поддержания боевого духа, но в реальном сражении я предпочел бы даже плохонький пугач. Если у Дингов и были сколько-нибудь серьезные планы, мне Папа о них не рассказывал.
Папа и мы с Жюли ждали в вестибюле отеля «Сент-Пол» уже целых пятнадцать минут и за все это время не увидели ни одного коридорного или посыльного. В отеле не было и постояльцев, потому что за период Господства Земля стала так непопулярна, что крышу над головой и постель всегда было легко подыскать. Чего невозможно было найти нигде, так это работы. Даже лучшие отели и рестораны перешли на самообслуживание.
Наконец Бруно и Роки (это имя стало казаться ей более благозвучным, чем Роксана) закончили туалет и появились в вестибюле. На Бруно были свободного покроя хлопчатобумажный костюм и спортивная рубашка с отложным воротником, в вырезе которого виднелся краешек повязки на груди. Роки выглядела потрясающе; Жюли Дарлинг казалась на ее фоне такой степенной, что приходило на ум сравнение с кулем. Но когда вам всего двадцать, незачем так усердствовать, как это приходится делать в тридцать восемь лет.
Мы обменялись шутками, выбрали ресторан и пошли к Папиному автомобилю – вот как начинался самый страшный вечер моей жизни.
Бруно возвращался к своим обязанностям в Дулуте на следующий день, и мы не смогли убедить его остаться хотя бы ненадолго. Уже несколько недель он настойчиво требовал, чтобы мы впятером – двое Шварцкопфов и трое Уайтов – отправились «покутить всю ночь». Я чувствовал себя виноватым перед Бруно. В то время я еще не умел жить с нечистой совестью и уступил.
Я относился подозрительно к его попыткам завязать дружбу с человеком, который едва не убил его, но может быть, я просто опасался, что подобно большинству Дингов Бруно заинтересован в более близком знакомстве с моим отцом. Однако его первая попытка относилась к тому времени, когда он еще не знал, что Теннисон Уайт – мой отец. Поэтому было довольно трудно сомневаться в его искренности. Я решил, что он просто сумасшедший.
При явном ощущении вины и неловкости перед Бруно я терялся в догадках, какие чувства питала ко мне Роки. Когда она разоблачила меня перед Дингами, ей не могло быть известно, что мой отец – второй в команде Дингов, а вовсе не их архивраг. Только находившиеся у истоков движения КРС знали своих вождей, а его роман «Жизнь человека», который заставил ее принять точку зрения Дингов (в той степени, какой не смог добиться Бруно), был опубликован под псевдонимом. Она жаждала моей казни – вместо этого спасла мне жизнь. Теперь мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, на заднем сиденье Папиного лимузина и вспоминали прежние времена. Когда мы выбирались из машины, она ухитрилась всадить шпильку своего каблука мне в ногу с поразительной точностью, а в середине обеда, сияя улыбкой и болтая без умолку, недвусмысленно пнула в голень под столом.