В лунном свете я разглядел тонкую линию светлой пены на сомкнувшихся челюстях змеи.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,в которой я оказываюсь более или менее ответственным за спасение мира
Облако света исчезло. Мой Господин оставил меня, и я услыхал голос Папы, вышедшего на мои поиски. Взбежав на холм, я увидел его, рядом была Жюли.
– Господство! – сказала Жюли. – Ты не должен был убегать так далеко. Мы вышли и увидели свет над озером, я была уверена, что они унесли тебя.
– Почти унесли. Мой Господин был здесь и взял меня на Сворку. Но потом мне как-то удалось ускользнуть, и он убрался. Просто исчез. Я ничего не понял. Ты в порядке, Папа?
Я спросил потому, что он был заметно взволнован.
– О, вполне, вполне, – ответил отец почти машинально, – я просто задумался.
– У него появилась идея, – объяснила Жюли. – После того как ты убежал из манежа. Полагаю, он всегда такой, когда у него идея.
Бруно забрался в лимузин и принялся сигналить. Он делал это не потому, что не видел нас, – ему просто нравилось сигналить. Мы устроились на заднем сиденье, и автомобиль выскочил на улицу со скоростью, какой не видывали, должно быть, полстолетия.
– Роки названивает тем, кого вы велели вызвать, – доложил Бруно.
– Прекрасно. Ну, Деннис, что там случилось с твоим Господином?
Я объяснил, что произошло, закончив отчет живописанием сцены со змеей и лягушкой. Мне не то чтобы очень хотелось говорить об этом, но она произвела на меня большое впечатление.
– И пока ты любовался этим зрелищем, твой Господин просто угас?
– Да. Если бы он удержался на моем разуме немного подольше, то узнал бы все, что хотел. Я был не в силах противиться ему. Так почему же он оставил меня?
– Ответь еще на один вопрос: что ты чувствовал по отношению к этой лягушке? Только точно.
– Сцена была омерзительной. Я чувствовал… отвращение.
– Было это похоже на то, что ты почувствовал во время боя на ринге?
– Бой был отвратителен по-своему, змея – по-своему.
– Но и то и другое вызвало похожие чувства: отвращение, а потом тошноту и рвоту?
– Да.
– Вот оружие, которым мы сразимся с ними! Деннис, мой мальчик, еще до рассвета ты станешь героем революции.
– Я не достоин объяснений? Или революции необходимы невежественные герои?
– Когда ты не пожелал смотреть бой и ушел в таком плачевном состоянии, это меня немного позабавило. Деннис тот еще эстет, подумал я. А потом мне вспомнилась старая пословица: «Каков господин, таков и слуга». Прочти ее наоборот и получишь формулу нашего оружия. «Каков слуга, таков и господин». Господа – это не что иное, как их любимцы, только в более крупном масштабе. Они эстеты, все до единого. А мы – их любимая форма искусства. Человеческий разум – это глина, с которой они работают. Они манипулируют нашими мозгами точно так же, как северным сиянием. Вот почему они предпочитают интеллектуально развитого, образованного любимца необразованному Динго. Динги – комковатая глина; слишком грубый холст; несовершенный мрамор; стихи, которые не скандируются.
– Они должны питать к Дингам такие же чувства, какие я испытываю к Сальвадору Дали, – сказала Жюли. Она всегда была готова спорить со мной о Сальвадоре Дали, потому что знала, что мне он нравится, несмотря ни на что.
– Или как те, что я испытываю к дракам на ринге, – поддакнул я.
– Или к лицезрению чего угодно, – заключил Папа, – что вызывает отвращение у эстета. Они просто не в состоянии видеть что-то безобразное.
Некоторое время мы помолчали, размышляя над этим. Все, кроме Бруно.
– Дай срок, Деннис. Ты еще полюбишь драку. Келли нынче был просто не в форме, вот и все.
Я не успел ответить ему, потому что лимузин въехал по бетонному пандусу в ярко освещенный гараж.
– Больница, – доложил Бруно.
К нам подошел мужчина в белом халате.
– Все готово, мистер Уайт. Мы приступили к работе, как только получили ваш приказ по телефону.
– Радиоинженеры тоже здесь?
– Они уже работают с нашими технарями. А мисс Шварцкопф сказала, что подключит к этому делу и своего мужа.
Жуткое зарево внезапно воспламенило ночное небо за окнами гаража.
– Господа! – закричал я в ужасе.
– Проклятые бомбы! – воскликнул Папа. – Я совсем позабыл о них. Деннис, иди с доктором и делай, что он велит. Я должен связаться со штаб-квартирой КРС, чтобы прекратить бомбардировку.
– Куда они пытаются попасть?
– Пробуют хотя бы одной угодить в пояс Ван Аллена. Я не смог убедить их, что ничего хорошего из этого не выйдет. В одна тысяча семьдесят втором году уже пробовали, но ничего не получилось. Это отчаяние, но лучшего плана у меня не было. Сейчас же просто гибельно взрывать бомбу в поясе Ван Аллена, потому что это нарушит радиосвязь, а она нам понадобится. Бруно, Жюли, подождите меня в машине.
Целая бригада докторов повела меня по длинным, окрашенным белой эмалью коридорам. Мы вошли в помещение, битком набитое сложным электронным и хирургическим оборудованием. Главный врач велел уложить меня на неудобные металлические нары. Когда я улегся, с каждой стороны моей головы прикрепили по стальной полосе. Доктор закрыл резиновой маской мне рот и нос.
– Дышите глубже, – сказал он.
Анестезия сработала быстро.
Когда я очнулся, Папа кричал на докторов:
– Вы прибегли к анестезии? У нас нет времени на подобную изысканность.
– Установка электродов – очень тонкая операция. Он может очнуться в любой момент.
– Он уже очнулся, – сказал я.
Доктор метнулся ко мне.
– Не крутите головой, – предостерег он.
Скорее всего, как мне показалось, не было никакой необходимости зажимать мою голову стальными тисками, правда, теперь я находился в сидячем положении.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Папа.
– Каким-то жалким.
– Это прекрасно. Теперь слушай: машина позади тебя… – («Не оборачивайтесь», – вмешался доктор), – это электроэнцефалограф. Он записывает токи мозга.
Доктор снова его прервал:
– Электроды установлены в шести разных зонах. Я пытался объяснить вашему отцу, что мы точно не знаем, где именно находятся центры восприятий эстетической природы. Мы, например, не знаем, какова взаимосвязь между удовольствием и чувством прекрасного. Пока проведено слишком мало исследований. Поскольку…
– Потом, доктор, потом. Сейчас, Деннис, я хочу, чтобы ты страдал. В действительности должен страдать Белый Клык. Белый Клык будет захлебываться страданием. Я уже организовал несколько подходящих мероприятий, но скажи мне прямо сейчас, если, конечно, знаешь, что тебе особенно отвратительно, чтобы мы могли это устроить. Какую-нибудь маленькую фобию, сугубо твою.
– Объясни, пожалуйста, все толком, – о чем речь?
– Твоя энцефалограмма будет передаваться всеми радиостанциями города. Ее запись будет транслироваться и с амплитудной, и с частотной модуляциями. Каждая радиостанция страны, все радиостанции мира будут принимать и ретранслировать эту передачу. Завтра ночью мы дадим Господам концерт, подобного которому они прежде не слыхивали.
Человек в рабочей одежде внес грифельную доску и подал ее Папе.
– Доктор, у вас ногти получше моих. Поскребите по этой доске.
Возник невыносимый скрежет, который доктор не прекращал добрую минуту.
– Как выглядит запись? – спросил Папа.
– Наибольшие ответные реакции в сенсорных зонах. Но в известной степени и в остальных, особенно первые двадцать секунд.
– Ну, есть еще масса подобных удовольствий. Посмотри эти картинки, Деннис. Приглядись к деталям.
Он показал мне фотомонтаж иллюстраций из энциклопедии, от описания которого я воздержусь. Люди на картинках были за пределами досягаемости медицины. Даже за пределами досягаемости сострадания. Фотографии располагались в порядке усиления вызывающего ужас зрелища. Завершала все это громадная цветная фотография…
– Уберите это долой с глаз!
– Ответ сильнее и теперь более устойчив. Определяется просто прекрасно.
Папа поводил открытым пузырьком с формальдегидом перед моим носом. На самом деле это был не пузырек, а целая бутылка. И в ней…
Я завопил.
– Превосходно, – сказал доктор. – Кривые сигналов неподдельной тревоги.
– Впустите ансамбль, – приказал Папа.
В палате появилась группа из четырех человек с музыкальными инструментами, о которых я не имел понятия (это были, как я потом узнал, электрогитара, музыкальная пила, аккордеон и труба). Они были одеты в диковинные костюмы: рабочая одежда кричащих расцветок, отделанная всевозможными кожаными и металлическими причиндалами. На их головах были нелепые, безвкусные шляпы.
– Сверх всякого ожидания! – воскликнул доктор. – Он уже реагирует.
Они начали петь. Во всяком случае, это чем-то напоминало пение. Их расстроенные инструменты взрывались монотонным раз-два-три, раз-два-три повторяющейся мелодии, которой сопровождались хриплые вопли в духе «Выкатывай бо-очку».
Когда мне показалось, что эта новая атака на мои чувства достигла порога допустимого, Папа, пристально наблюдавший за мной, подпрыгнул, потом стал стучать по полу ногой и присоединился к исполнению этой ужасной песни.
У него был жуткий голос. Скрежещущий.
Но в самом голосе ничего особенно ужасного не было; ужас вселяло поведение отца. Человек с таким естественным чувством собственного достоинства опустился до полного самоуничижения, и этот человек – мой отец!
Это, конечно, была та ответная реакция, которой добивался Папа.
Когда они закончили свое представление, я взмолился хотя бы о минутной передышке. Папа отпустил музыкальную банду, вернув аккордеонисту позаимствованную у него ковбойскую шляпу.
– Не уработайте его до предела, пока мы не додумались, как обнаружить точку естественного отключения сознания, – посоветовал доктор.
– К тому же мне необходимо повидаться с одним практикантом, если позволите. Фотомонтаж натолкнул меня на одну мысль: здесь, в больнице, есть несколько пациентов…