– Что ты об этом думаешь, Деннис?
– В этом что-то есть. А Бруно еще поблизости?
– Он должен быть внизу.
– Если бы он порассказал мне о вещах, которые доставляют ему наслаждение, – наиболее сокровенных вещах, – для конечного результата это дало бы больше ужасов, чем ты можешь придумать. Кошмарные вещи укладываются в его голове, как мне кажется, совершенно естественным образом.
– Хорошая мысль. Я пошлю за ним.
– И за Роки тоже, если она внизу. Я помню, как она наблюдала за мной во время драки боксеров. Она может здорово помочь тебе.
Едва Папа вышел из палаты, вернулся доктор, эскортируемый караваном кресел на колесах и носилок. Фотографии не шли ни в какое сравнение с реальностью.
Все это продолжалось четыре часа, и каждая следующая минута была хуже предыдущей. У Бруно воображение оказалось неиссякаемым, особенно когда его стали подхлестывать алкоголь и супруга. Сперва он рассказывал о своем любимом боксе. Потом поведал мне, что жаждал сделать с любимцами и что сделал бы, будь у него побольше времени. Затем стал разглагольствовать на тему таинств любви; не менее красноречиво коснулась этой темы и Роки.
Неудивительно, что по истечении двух часов этих и других наслаждений я попросил немного кофе. Роки вышла и вернулась с дымящейся чашкой, из которой я успел сделать один жадный глоток, прежде чем сообразил, что это вовсе не кофе. Роки не забыла, как я чувствовал себя при виде крови.
Когда меня привели в сознание с помощью пахучей соли, Папа привел новых весельчаков. Их доставили в больницу сразу же после боя в Учебном манеже. По понятным причинам большую часть из того, что происходило после них, я больше не могу вспоминать.
Мы вышли на террасу больницы – Папа, Жюли и я. Миссисипи у нас под ногами выглядела темной заводью, уходящей в неведомое. Прошел час после захода солнца, но луна еще не взошла. Свет исходил только с севера, где мощные вспышки северного сияния из-за горизонта заставляли блекнуть звезды.
– Пять минут, – нервозно объявил Папа.
Через пять минут радиостанции всего мира должны были начать передачу моего концерта, записанного прошлой ночью. Я прослушал звуковой эквивалент своей энцефалограммы и не беспокоился. Для сражения с эстетикой эта запись была под стать машине для Страшного Суда.
– Голова все еще болит? – спросила Жюли, поглаживая легкой как перышко рукой по моим бинтам.
– Только если вспоминаю прошлую ночь.
– Позволь мне снять поцелуями боль.
– Три минуты, – возвестил Папа. – И прекратите это. Вы нервируете меня.
Жюли привела в порядок свою блузку, сшитую из какого-то удивительно прозрачного жатого нейлона. В последнее время я стал восхищаться некоторыми подходами к использованию одежды.
Мы наблюдали за северным сиянием. Светильники были выключены по всему городу. Каждый в целом мире не отрывал сейчас глаз от сияния.
– Что вы теперь будете делать, став Верховным Катодом? – спросила Жюли, просто чтобы убить время.
– Через несколько минут революция окончится, – ответил Папа – Не думаю, что мне понравится административная работа. Особенно после всего этого.
– Вы собираетесь подать в отставку?
– Как только мне позволят. У меня зуд еще немного позаниматься живописью. Вам известно, что я пишу картины? Я сделал автопортрет. Он висит над моим столом в рабочем кабинете. Думаю, он отменно хорош, но я смогу писать еще лучше. В любом случае заниматься живописью – в традициях отставных генералов. Кроме того, я должен написать мемуары. У меня уже есть название: «Эстетическая революция».
– Или «Да здравствует Динго!», – предложила Жюли.
– Десять секунд, – предупредил я.
Мы не сводили глаз с северной кромки неба. Сияние выглядело занавесом голубоватого света, на котором играли и танцевали ленты и столбики яркой белизны.
Сначала невозможно было заметить никаких изменений. Вся картина мерцала радостной красотой, какой она славилась с незапамятных времен, но нынешней ночью в этой красоте было что-то от мрачности Dies Irae[11], сцены которого разыгрывались специально для нас.
Затем одна из вылетевших из-за горизонта лент внезапно исчезла, будто ее выключили, как электрическую лампочку. Это произошло совсем неожиданно, но я не был вполне уверен.
Долгое время больше ничего не происходило. Но когда пять аркообразных узоров света исчезли с неба в один миг, я понял, что Господа начали свой исход.
– Бьюсь об заклад, это элефантиаз.
– Ты о чем, Деннис?
– О последнем фото из того монтажа. Я очень хорошо его запомнил.
Яркость сияния уменьшилась вдвое, когда дело дошло до музыки банды из глухомани. Для большей уверенности я включил радио. Несмотря на разряды, визг и свист моих нейротоков, ошибиться в присутствии ритма уом-па-па, уом-па-па было невозможно.
Когда радиотрансляция дошла до несказанного снадобья, которым угостила меня Роки, по Небесам прокатился потрясающий взрыв. На мгновение все небо окрасилось в белый цвет. Потом белизна исчезла. От сияния осталась лишь туманная голубовато-белесая тень над северным горизонтом. Едва ли в ней был хотя бы намек на красоту. Она мерцала то здесь, то там случайными невыразительными узорами.
Господа покинули Землю. Они не вынесли лая.
Перевод: А.Токарев
Thomas M. Disch
The Puppies of Terra
1966