И наверняка перед каждым встает вопрос: а мог бы сделать большее? А если мог, то что помешало? И вот тут понимаешь, насколько порой были противоречивы твои поступки, сколько сил потрачено впустую, зазря, без видимого результата.
А если и попытаешься проанализировать все прожитое, то с удивлением откроется тебе, как часто ты был отброшен на обочину жизни какой-то неведомой сторонней силой. Вот тогда и ощущает себя щепкой, отскочившей от древа жизни под ударами чьего-то могучего топора. И твоя судьба складывается совсем не так, как ты задумал и спланировал, а зачастую она складывалась согласно воле обстоятельств, созданных стоящими у власти людьми. Или собственной верой в глупые идеалы, что вбивали в нас с детских лет.
Не побоюсь признать, что практически все наше послевоенное поколение жило и действовало по подсказке сверху и редко задумывалось, насколько те подсказки верны и правильны.
А те, кто пробовали жить своим умом, искали свои путь, в результате натыкались на такие преграды, что через какое-то время утрачивали веру в собственные силы, которые даны тебе природой, Творцом.
Потому все написанное мной направлено на то, чтоб мы лишний раз задумались: а все ли ты сделал, чтоб что-то изменить вокруг, сделать кого-то более счастливым и ощутить себя именно человеком независимым от тех властных забот и указаний, что непрестанно вмешивались в твою судьбу, кто непонятно, по какому праву управляет миллионами жизней, не замечая за высокими идеалами бед и страданий каждого.
Кто-то скажет, что именно так устроена наша жизнь и нам лишь следует подчиниться ее неумолимым законам. Отвечу… Пока мы так считаем, не пытаясь что-то изменить, мы будем оставаться той самой щепой — разрозненной, разобщенной, покорными воле тех, кто вообразил себя главным лесорубом, не обращающим внимания на такую мелочь, как человеческая жизнь. А она у нас у всех одна, и хотим мы того или нет, другой, увы, не будет…
ТВОРЯЩИЙ. СВОБОДА ВЫБОРА(Creator. Libertas arbitrii)
Вначале было слово…
У Господа.
У сочинителя все начинается с образа, Слово для него — инструмент…
В литературном мире нет смерти… и мертвецы
так же вмешиваются в дела наши и действуют вместе с нами, как живые.
ЗАБЛУЖДЕНИЯ ЗАБЛУДШИХ
Одного мудреца спросили:
— Скажи, ты вольный человек?
— Несомненно, — ответил тот, — ведь на мне нет рабского ошейника.
— Значит, ты волен в своих поступках?
— А вот и нет, — отвечал он, чуть подумав.
— Но как же так, если ты волен, то должен быть волен во всем.
— Я волен, но не свободен.
— Так разве вольный человек не может быть свободным?
— Это величайшее заблуждение глупцов и невежд. Воля дается нам свыше при появлении на свет, а свободу ты должен завоевать. Ты волен жить, но чтоб стать свободным, следует хотя бы умереть. А смерть нужно еще заслужить и быть достойным этой великой милости.
— Но ведь ты можешь умереть в любой момент!
— Я хотел бы, но не могу, поскольку на то нет воли Божьей… — неторопливо пояснил он, после чего пошел дальше, оставляя на пыльной дороге следы своих босых ног, которые тут же сдувал ветер, словно боялся, что кто-то пойдет вслед за ним и помешает ему исполнить то, что он задумал.
Так и все мы идем по чьим-то следам, считая, будто сами выбрали этот путь, поскольку свободны в своем выборе.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СОЧИНИТЕЛЬСКАЯ
Введение в образ
…На заре собственного тридцатилетия я решил круто поменять свою размеренную жизнь служащего одного из многочисленных госучреждений.
И… недолго думая, написал заявление о своей полной отставке от почти без малого десяток лет занимаемой должности.
Меня чуть поуговаривали…
Скорее для вида и очистки совести, чем от души…
Хотя, допускаю, — просто из обычного человеческого сострадания. Резонно полагая, что перспективы найти что-то приличествующее моему тогдашнему положению и вполне достойному по тем временам жалованью равны нулю.
А точнее — нулю с двумя минусами!
Хотя великолепно знаю, нуля даже с одним минусом в природе не существует.
Нуля вообще нет по определению.
На то он и ноль.
Вот точно так же не стало и меня для моих бывших сослуживцев…
И не только для них, но и для меня самого. Прежнего.
Поскольку, став свободным от своих былых обязанностей, я тут же превратился в раба, зависящего от множества обстоятельств.
И… принятых общественных условностей.
Став независимым от ежедневных обязанностей ходить на службу, я стал зависим от своих потребностей.
Одно из них и немаловажное — кормить себя.
Одевать по сезону.
Иногда лечить.
Иначе говоря, как-то поддерживать себя на плаву.
Но спасательный круг на этот случай вместе с трудовой книжкой мне почему-то не вручили. Может, просто забыли? А может, на мне они и закончились?
И что оставалось?
Ждать проплывающую мимо соломинку?
И хвататься за нее обеими руками.
Иначе река времени быстро и безвозвратно поглотит любого, не имеющего средств для собственного спасения.
Хотя у меня, как у всякого запасливо-порядочного человека, на этот счет имелся спасательный жилет — диплом об окончании провинциального вуза!
Но он к тому времени изрядно подмок и пришел в полную негодность.
Как, добавлю, и моя репутация от совершаемых мной раз за разом неблаговидных поступков.
А потому вряд ли кто мог мне чем-то помочь.
Разве что нагнать уныние на бдительного кадровика.
Потому нужно было плыть, грести самому.
Хоть вдоль, хоть поперек течения;
Работая всеми членами своего плохо тренированного тела.
Каждое мгновение.
Минуту.
Ежечасно и ежесуточно.
Бултыхаясь и изворачиваясь.
Чтоб не быть поглощенным несущим тебя потоком неумолимого времени.
…А что я вообще мог?
Немногое.
Выбор в таких случаях невелик: труд физический.
Или… с элементами использования собственного довольно среднего интеллекта.
При соответствующей оплате довольно среднего уровня.
Но вот тут-то диплом, даже очень подмокший, но с несмываемой гербовой печатью нашего пролетарского-колхозного государства, из поплавка превращался в грузило, не позволяющее всплыть в трудовой среде человеку с высшим образованием.
Даже сторожем.
Или слесарем ЖЭКа.
Людей с дипломом туда не брали!
Почему?
Догадайтесь сами.
Значит, была на то причина.
Какая?
Ответить решительно затрудняюсь.
Поскольку ответ на этот вопрос унесли с собой почившие в бозе ответственные лица партаппарата.
И тогда меня осенило!
Если начинать исчислять заново свою трудовую биографию, то с чистого листа.
Девственно чистого!
Без единого отпечатка!
Не подчищенного!
Не перелицованного из угрюмого прошлого.
И чтоб я на том месте был первый.
И сам по себе.
И без начальства.
Без трудового коллектива и членства в профсоюзе любого пошиба.
Без восьмерок в ведомости за регулярное посещение своего рабочего места.
Без премий за доблестный труд.
Без квартальных за перевыполнение.
Без отпускных, когда уже не знаешь, какой месяц и день на дворе.
При полной автономности и независимости!
Как братская Куба!
И мне тут же захотелось иметь свой флаг.
Собственный гимн.
И границу.
Отделяющую меня от остального мира.
Но без сторожевых собак и погранконтроля.
И чтоб никто туда и не подумал сунуться.
…Задача не из легких, но вполне выполнима, когда ты думаешь о полной свободе.
Наивно полагая, будто у тебя есть выбор.
В результате выбор мой пал, как стрела легендарного царевича, за городскую черту общенародной оседлости.
За колхозные поля…
В глубь земель отечества нашего…
В бездорожье…
Где и притаилось желанное существо с именем — Свобода.
Тогда как мне больше нравится хорошее русское слово — Воля.
Вот и вздумалось мне на тридцатилетием рубеже уйти на волю.
Обрести свободу.
Коль жизни без нее я в то время не представлял…
То была романтическая влюбленность в жизнь.
Не обремененную окружающими условностями.
И в себя!
Могущего все вынести, преодолеть, пережить.
Выплыть из любого водоворота.
Вскарабкаться на любую вершину и крикнуть оттуда:
— Люди! Как тут хорошо и свободно!
Когда вокруг тебя лишь небо, облака и орлы поднебесные!
…Вот о какой жизни мечталось мне…
После почти десятилетнего заключения в государственном учреждении.
Хотя и не обнесенного высоким забором с колючкой.
Но… не позволяющего глянуть выше того этажа, который был определен для тебя руководством.
А чтоб шагнуть на ступеньку вверх, ты должен был стать таким, как они — сидельцы верхних этажей.
Но я твердо знал: таким мне никогда не стать.
Тем более что любой подъем подразумевает спуск.
Иногда довольно стремительный.
Вплоть до соприкосновения с асфальтом.
И вслед за тем перед тобой закроются двери всех госучреждений…Уж так устроен тот мир, созданный по образу и подобию египетских пирамид.
Где на самой вершине помещается лишь кто-то один.
А все остальные с восхищением и завистью тянут шеи в сторону его сиятельного профиля.
А пирамиды, как давно убедился, есть олицетворение вечности. Проникнуть куда могут лишь избранные.
Потому любая геометрическая фигура вызывает у меня не восторг, а ужас от ее совершенства и недоступности.
Мне куда ближе формы попроще.
Будь то заячий след, воронье гнездо или бобровая плотника.
В них заключена иная красота, живущая в каждом нормальном человеке.
Таком же, как и я, противнике параллельных прямых и пятиконечных звезд.
…И вот после недолгих размышлений решил: в моем случае обрести свободу, можно лишь сделавшись промысловиком-охотником.
Ни больше и ни меньше!
И остаток жизни, а мне он мыслился совсем недолгим, стоит провести в лесу.
В глухомани.
В избушке.
Стоящей на берегу чистого ручья, незамутненного чьими-то котелками и фляжками.
С водицей в нем, пригодной лишь для моего индивидуального потребления.
И выбор был сделан…
Той же осенью увез меня гусеничный вездеход в непроходимую тайгу, где второй год пустовала желаемая мной избушка без вести пропавшего охотника.
…И был там хрустальный ручей.
И сумрачные ели…
И даже поленница неизрасходованных дров!
И кое-какая посуда в жилище об одно оконце.
И тишина…
Не омрачаемая скрипом тормозов, чьими-то пьяными криками или бравурными маршами в дни всеобщих торжеств.
А рядом с избушкой на девственно чистом снегу виднелись следы разных птиц…
А чуть в стороне — утоптанная лосиная тропа вечных лесных странников.
И множество других признаков отныне соседствующих рядом со мной таежных жителей.
…И было первое незамутненное спешными сборами на службу утро.
И первая лыжня меж смотревших на меня с усмешкой вековых елей.
И мелькнувший на верхушке одной из них рыжий беличий хвостик.
И первый удачный выстрел…
И осознание собственной силы и всевластности, безнаказанности и вседозволенности.
Даже не верилось, что ты наконец-то никому не подвластен…
И можешь заниматься тем, чем сам считаешь нужным.
И не исполнять чьи-то там мудрые распоряжения свыше, покорно отчитываясь о достигнутых успехах в конце каждого трудового дня.
И продолжалась такая моя эйфория то ли неделю, то ли чуть больше…
А потом накатила тоска…
И тупой вопрос: зачем мне все это нужно?
Кому от того польза, что ты коптишь небо, отапливая отсыревшую избушку?
Зачем стреляешь в безобидных белок и молодых тетеревов, с любопытством взирающих на твои хлопоты прямо с крыши твоего временного жилища?
Почему я должен все время кого-то убивать?
Только для того, чтоб ощутить себя великим траппером?
А не жить в ладу со всем живым, имеющим точно такие же права на существование?
Как и ты…
Всего лишь пришелец на их законную территорию…
…И было постыдное возвращение в черту своей прежней городской оседлости.
Несколько бессонных ночей.
Сна не было.
Но в глазах стояла избушка об одно оконце.
И тихий ручей…
И заячьи следы на снегу…
А рядом две параллельные прямые от моих лыж…
Которые почему-то никогда не пересекутся…
Как моя судьба не пересеклась с охотничьим промыслом…
О чем, честно скажу, не очень и жалею.
Прямых дорог в этой жизни не бывает…
А вот параллельных много, поди угадай, которая твоя…
…Если всю жизнь идти слишком быстро, забываешь, что оставляешь позади себя.
И наоборот — идя медленно, постоянно оборачиваешься назад.
Рискуя никогда не выбраться из цепких объятий прошлого.
Остановишься… — и рискуешь остаться в прошлом.
Так что каждый из нас обречен на выбор между прошлым и будущим.
Неизвестное — манит, отжившее — не отпускает…
…Меня же в те годы больше волновал лишь один вопрос: с кем быть?
С любимым человеком?
Но как только он встречен, в твоих помыслах он почему-то попадает в прошлое.
А кто не встречен?
Тот все еще живет в твоем будущем.
И где его искать?
Да и найдешь ли…
Потому в один прекрасный день избрал нечто среднее — оставаться с самим собой.
А почему бы и нет?
Так надежнее и безопаснее.
Главное, ты никогда не будешь один.
Поскольку всегда можешь создать в своем неуемном воображении (выдумать, сочинить, придумать) собственных героинь.
И жить с ними в полном согласии.
Именно так!
Наша фантазия легко рождает романтические и притягательные образы существ, никогда ранее не существовавших на свете.
Нет ничего проще, как представить себе некую диву с обаятельной улыбкой и прекрасными манерами.
И просто здорово, если она будет обладать навыками первоклассной хозяйки.
Именно так!
Хочу хорошую хозяйку с аристократическими манерами!
И кулинарно-ресторанным образованием.
В жизни такое большая редкость, скажете вы.
И будете правы.
Зато в моем воображении запросто!
Помечтал…
Представил… — вот она!
С именем или без него… Неважно… Просто Милая…
Утром просыпаешься и просишь:
— Милая, мне чашечку кофе и, как всегда, без сахара…
Хотя понятно, кофе от своей мифической кулинарной аристократки с ее изысканными манерами ты вряд ли дождешься. Она привыкла получать его из других рук.
И что с того?
Ничего страшного. Кофе сваришь, как всегда, сам.
И некого будет винить, если вдруг он окажется паршивым на вкус.
В следующий раз получится как надо.
Зато можно бесконечно долго общаться с рожденным тобой образом.
На любые темы.
От возникновения жизни на планете Земля…
И до неразгаданных тайн, окружающих нас.
И она ответит на любой твой вопрос!
А если нет, просто смени тему…
Зато она никогда не потребует отчитаться за твое несвоевременное появление у домашнего очага.
Если ты вдруг собрался и его ввести в интерьер своей скромной квартирки.
Она будет терпеливо дожидаться твоего возвращения.
Насколько бы долго оно ни затянулось.
И… ни словечка в упрек!!!
Хотя при таком раскладе есть и свои сложности.
Например, если тебе взбредет на ум привести в дом реальную особу женского пола…
Не будем уточнять, с какой целью.
Подобное нахальство твоя невидимая героиня, вряд ли переживет.
И может надолго, а то и навсегда исчезнуть.
И бог с ней!
Скатертью дорога!
Ты тут же явишь новый образ не столь щепетильный и чувственный.
К проявлениям непреодолимых особенностей мужского организма.
И так до бесконечности!
Тогда какой смысл тратить жизнь на установление взаимоотношений с какой-то реальной женщиной, если в конечном итоге все сведется вначале к банальному выяснению отношений, а в конечном итоге к холодной отчужденности, а то и полному разрыву.
И все ради чего?
Чтоб кто-то утром заварил тебе чашечку кофе?
Нет уж, увольте покорно.
Можно прожить и без тонизирующего напитка.
Но есть еще одна опасная сторона на пути сочинительства умозрительных образов.
И с этим придется считаться любому фантазеру типа меня.
Образы те, хотим мы того или нет, остаются с нами.
Пусть незримо, но они живут и присутствуют подле тебя.
Просто поверьте мне на слово…
И через какой-то срок они начинают ощущать себя вполне комфортно.
Рядом со своим прародителем.
И требуют повышенного к ним внимания и даже ласкового отношения!
То не пустые слова…
То откровения человека, познавшего, куда ведут нас фантазии.
И предостережение начинающим сочинителям.
Хотя понимаю, в наше время на слово верят все меньше…
Так что — дерзайте!
Только потом не говорите, будто бы вас не предостерегали о грозящих опасностях.
Посоревнуемся в пережитых нами испытаниях.
Решать вам.
А мой выбор давно сделан.
И, как мне кажется, не мной, а кем-то свыше.
И ничуть о том не жалею.
Какой смысл?
Жизнь продолжается!
И верю, время главного выбора еще не пришло.
Мои игры с сочинительством чего-то нереального, немыслимого, но кажущегося близким и желанным начались с юности, а то и младенчества.
И, понятное дело, к добру не привели.
Они, как квашня, оставленная в теплом месте, заполняли меня всего и вытесняди все остальное, что должен делать человек в реальной жизни.
Какие-то образы, отдельные слова, фразы бессистемно вспыхивали и вскоре угасали. Оставаясь в памяти незавершенными сюжетиками.
Вскоре они сменялись новыми фантазиями, настойчиво требовавшими реализации, воплощения на бумаге.
Но я несказанно боялся сесть к столу и записать то, что жило во мне едва ли не помимо моей воли.
Это нельзя назвать страхом.
Скорее присутствовала робость, которую испытывает каждый, собравшийся переплыть реку, боясь, что до другого берега он может и не добраться.
Литературный процесс с деревенским акцентом
…Не совладав с выбранным наудачу охотничьим ремеслом, своей затеи удалиться от мира все же не оставил. И после недолгих раздумий твердо решил на какой-то срок сменить городскую среду обитания на деревенскую.
Приглянулась же мне достаточно отдаленная от мирской суеты деревенька, жительство в которой не позволило бы окончательно утратить связь с вполне досягаемыми благами цивилизации и общения с себе подобными. Любой из нас, рожденный и воспитанный среди людей, испытывает потребность быть услышанным. Хотим мы того или нет, но притяжение меж людьми действует с тем же постоянством, как гравитационные силы, притягивающие нас к земле. Особенно к родной. И бороться с этим бесполезно.
А деревенька та давненько запала в мою душу и манила своим неповторимым обликом, словно явилась она из времен былинных, давно ушедших, но живущих внутри каждого исконно русского человека.
Казалось, чем можно удивить многоопытного сибиряка-путешественника, побывавшего во время своих скитаний и на крутых обрывах батюшки-Иртыша, и в бесконечных, насквозь пронизанных всепроникающими солнечными лучиками сосновых борах или же на берегах тихой, заросшей осокой-резучкой неспешно текущей куда-то вдаль прозрачной речушки. Казалось бы, ничем.
Их красоте удивляешься и дивишься, и некая робость овладевает тобой. В таких местечках говорить хочется шепотом, стараешься не брякнуть лишний раз пустым котелком, не спугнуть сидящую на макушке распустившего свой венчик полевого лука стрекозку, не смять самодовольную, а потому невинно-наивную лапку зверобоя. Ты чувствуешь себя здесь музейным зрителем, заглянувшим сюда случайно и ненадолгочко. Пробыв какое-то время, спешишь покинуть, не опорочить своим присутствием священный уголок, чтоб следы твоего пребывания быстрей затянулись, заровнялись и первозданный мир остался таким же нетронутым, живым и неувядаемым.
Но облюбованное мной место было другим. Оно таило в себе некую тайну, открывавшуюся лишь посвященным. И в то же время давало уверенность в собственных силах, звало и манило. Увиденное всего лишь раз оставалось в памяти, как сказочный рисунок из детской книжки, что не может стереть время, повседневные заботы и не вытеснит иной образ, встреченный тобой много позже. Может, этот уголок, созданный природой, редко кем посещаемый, родился в моем воображении когда-то давно, в пору юности и жил там внутри меня, чтоб потом однажды вспыхнуть, дать знать о себе, когда увидел его воочию? Но когда я встретился с ним, понял, — он все эти годы ждал именно меня…
…Первый раз забрел туда из чистого любопытства. Сперва шел из соседнего села по пыльной дороге наугад. Потом увидел крутой спуск в овраг, по дну которого текла бурая от впитанных соков густо обступившего ее тальника речушка. Перешел ее по абы как сколоченному мосту, поднялся по глинистому склону наверх, с удивлением увидел раскинувшееся вблизи косогора сельское кладбище без крестов и ограды. Лишь поржавевшие пирамидки с пятиконечными звездами торчали в нескольких шагах от дороги. Но за ними, за стволами опушенных курчавыми шапками вечно зеленеющих кедров просматривались и старые, полусгнившие кресты, как напоминание о той поре, когда народ верил виной более светлый и радостный мир, не омраченный заботами о хлебе насущном.
Дальше дорога втягивалась в лесную чащу тихую и насупленную, не ожидавшую добра от пришельца, о чем говорили спиленные как попало стволы деревьев, брошенных в наиболее топкие места дорожной хляби. Промежуток между лесом и дорогой, прорезанной колеями пытавшихся проехать по ней машин, был испещрен с обеих сторон следами колхозного стада, словно место сражения после минометного обстрела. Но чуть дальше по лесу вилась тропа, протоптанная такими же, как и я, путниками, и по ней шагалось легко и даже весело.
Вскоре попалась еще одна речка уже без мостика, заваленная в наиболее узком месте все теми же наспех спиленными бревнами, и опять лесная тропа вдоль раскисшего дорожного полотна. Примерно через полчаса показался новый крутой спуск, а за ним… холм или гора с пробивавшимися проплешинами белесого с примесью глины песка. И поверху ее виднелись добротные избы, покрытые серым от частых дождей тесом, огороженные покосившимися заборчиками, огородами по склону и бегущими по небу молочного цвета облачками, делавшими увиденное чем-то картинно-древним и нереальным.
Обойдя холм в поисках подъема, вышел на луг, изрезанный речными протоками, на противоположной стороне которого опять возвышалось плоскогорье и топорщившиеся на нем ровным строем вековые ели, словно заслонявшие чужаку путь. Подъем оказался небывало крутым, внизу его открывалась очередная речушка, разрезающая холм как бы пополам.
Тогда я, зачарованный увиденным, оттягивая время подъема наверх, отошел чуть в сторону, на луг, и неожиданно для себя открыл то ли озерко, толи пруд, заросший вдоль берега кувшинками. Уселся на берегу и, потрясенный увиденным, глазел то в одну сторону, то в другую, словно фотограф — любитель, пытавшийся выбрать нужный ракурс. Одно могу сказать точно, подобного чуда мне до того встретить не приходилось. А тут на тебе! И гора, и деревенька на ней, и пруд, и речки! Того и гляди, появится сейчас былинный богатырь и проскачет, погромыхивая латами на сером коне, спеша сразиться то ли с Соловьем-разбойником, то ли с самим Змеем Горынычем.
Когда нагляделся вдоволь, всласть пропитался увиденным, взобрался на гору. И вновь вид с полотна какого-нибудь русского художника, что любили писать идущую дутой деревенскую улочку, садики возле домов со спелыми кистями рябин, горка полусгнивших бревен, заборчики из заостренных досок с глиняными крынками поверху и старик с белой бородой, сидящий подле ворот на лавочке. И неизменный мурлыкающий кот у него на коленях. И тишина, только с прудка доносятся всплески резвящихся рыбешек.
Не знаю как у других, а у меня защемило внутри, словно в родные места попал. Подсел к дремлющему деду на лавочку, выведал у него, что несколько домов стоит у них в конце деревни без хозяев, несколько лет назад навсегда перебравшихся в город и наверняка мечтающих продать их по сходной цене. Сделал на этот счет зарубочку у себя в памяти и, попрощавшись, потопал обратно. Не оглядываясь, чтоб не вернуться, не попроситься к кому на ночлег, не продлить неожиданно накатившее очарование увиденного. Не верил тогда, что вернусь сюда и надолго, поскольку пути своего еще не знал и мечтал сколько-то там побродить, помотаться по миру, надеясь, что дорога моя сама выведет туда, куда требуется. Ан нет. Оказалось, что выбор свой уже сделал, а все остальные скитания и поиски лишь отсрочка от того, что должно неминуемо произойти.
Предсочинительские хлопоты
Деревеньку, облюбованную мной, нельзя было назвать заброшенной и окончательно вымершей. Но и жилой тоже посчитать трудно. Поскольку уже в конце осени в ней обычно никто из жителей не оставался. С первыми морозами все спешно перекочевывали в благоустроенные зимние квартиры. Зато в благодатную летнюю пору то там, то сям вился дымок из труб крепких еще изб, сообщая о наличии внутри них хозяев.
Наверняка мой поступок вызвал немалое удивление среди местных жителей. Но никто и вида не подал, тем более большинство из них к моменту появления нового обитателя в стоящем на отшибе домике или уже покинули свои деревенские жилища, или готовились к тому. Так что, как вскоре выяснилось, всю зиму мне предстояло провести в полном одиночестве среди давно не паханных полей и вековых лесов, что, честно сказать, меня вполне устраивало.
Это было как раз то, чего добивался неосмысленно, но целенаправленно. Одиночества.
Как повода для занятия главным делом моей жизни — СОЧИНИТЕЛЬСТВОМ.
Честно? Тогда я просто не мог произнести вслух слово: ПИСАТЕЛЬ!!!
Да, мне несказанно хотелось им стать.
Может, потому и сделать это вознамеривался тайно от всех.
Вдали от присутствия чьих-либо глаз и неуместных вопросов.
Ведь и процесс зачатия ребенка происходит без чьего-либо присутствия.
И порвав со всем, что связывало меня с миром, заполучил то самое одиночество.
А значит — свободу!!!
Вот она, долгожданная…
Раскинь руки — лети, загребай воздух горстями!
Танцуй!!!
Пой!!!
Ори в голос!!!
Обходи пустующие поля и по-хозяйски оглядывай каждый кустик.
Ни души кругом!
Свобода и воля до одури.
И полная независимость.
И не нужен тебе ни герб, ни флаг и тем более гимн.
Незачем!
Мой герб — облака на небосклоне.
Флаг — ветка березы у дома.
А гимн — свист ветра в ушах!
Я теперь Государь, Правитель, Главный Консул!
Фараон, если хотите!!!
В моем подчинении цельная деревенька!
Пусть и безлюдная до Весны.
Зато всю зиму я буду полноправным правителем.
И никто не в силах помешать мне в том.
И все бы ничего, даже замечательно, не начнись ранние холода…
Вначале морозец радовал. Щекотал ноздри, пощипывал щеки. Выдохнешь из себя воздух и выпустишь маленькое облачко, уносимое к небу. Но… скоро забавы наши с ним, морозом, закончились, и он взялся за меня всерьез.
Тут-то я понял, кто здесь главный хозяин и правитель. Рано я возомнил себя царствующей особой. Погорячился. Мороз-воевода быстрехонько охолонил мое не в меру разгулявшееся воображение. И тягаться с ним было бесполезно. Понял, не позволит он мне править беспредельно. Даже в моих несусветных фантазиях…
Стало как-то не по себе…
Выдюжу ли?
Хватит ли сил и терпения?
Не сбегу ли опять в город?
Нет, отступать мне было просто некуда. Иначе… Крах всему…
Всем моим замыслам.
А как же тогда мои герои, что уже готовы выпрыгнуть на чистые листы бумаги?
Они мне этого не простят…
Да и сам себе не прощу.
Лишусь собственного уважения.
Значит, будем бороться! Противостоять!
Морозу. Вьюгам. Снегам.
Я и мои пока нерожденные герои.
…Обрисовался и второй противник моей свободы: банальная пища. Еда.
Привезенных продуктов хватало на несколько дней.
Потом рывок до ближайшего магазина.
И еще три беззаботных рабочих дня.
…А еще вода…
Для питья и хозяйственных нужд.
За день — ведро воды. Не меньше.
Помыть руки — ковш.
Вскипятить чайник — два.
Три — на посуду.
К вечеру ковш уже скребет по дну ведра.
…И главная моя защитница и заступница — могучая, пузатая печь.
Сложена на века.
Добротно!
На нее вся надежда.
Ненасытная и вечно голодная, как серый волк по весне.
Требует заботы каждый день.
За один присест может слопать полвоза дров.
Поди напасись.
Зато тепло и даже уютно.
Пока не налетит ветер.
Неуемный и беспощадный.
Дров мало.
Но рядом лес.
Сырые поленья шипят и швыряются угольками.
В заледенелое оконце заглядывает глазастая луна.
Ей тоже холодно, просится на постой…»
И я уже не одинок и относительно свободен.
С морозом сдружился. Снегу рад. Даже радует.
Когда надо в город, выбираешься к дороге.
По колено в снегу.
Иногда на лыжах.
Их прячешь в сугроб и ловишь лесовоз.
Если у лесорубов выходной, топаешь пешком.
Кто я? Отшельник? Странник?
Нет, я свободный человек.
Живу в ладу с собой и со всем миром.
Так нужно.
Жить и творить.
Когда в доме тепло и есть вода в ведре.
И никто не придет вдруг, не спросит: чем занят?
Да я даже не занят, я просто живу, как мне давно хотелось.
И на душе спокойно, и число исписанных листочков растет.
Медленно. С потугами. Но растет…
И крепнет уверенность — это мое. То, что мне нужно…
То, что я задумал, должно рождаться в тишине и при полном одиночестве.
Как зачатие детей. И… их рождение…
А вот интересно, почему человек не помнит момент своего рождения?
Это же наиважнейшее событие для каждого!
Помним что угодно: первую школьную линейку, первый поцелуй, первый развод… Да мало ли чего хранится в нашей перегруженной памяти.
Кроме самого-самого главного.
Момента своего появления на свет…
Почему Господь освободил нас от воспоминаний о том?
Значит, так надо… Богу видней.
Так и я не могу вспомнить, как появлялись на свет мои герои.
Помню походы за водой на речку.
В лес за дровами.
Часы сидения за столом.
А потом вспышка, и вот уже твой герой обрел жизнь, дыхание, речь.
Еще одно таинство, недоступное для понимания…
Зато осталось ощущения сотворения образа.
Кто же я тогда?
Творец?
Нет! Он один. И нам, смертным, до высоты той вовек не дотянуться.
Мы — твари Божьи и лишь пытаемся подражать Ему.
Робко. Неумело. Коряво…
Мы — творящие…
Кто добро, кто зло по неразумию своему…
И пусть Он простит нас за это…
И тогда понял: моя свобода закончилась вместе с исписанным первым листочком.
Я просто сам себя приковал к столу.
Какая, к черту, свобода?!
Каторга!!! На все сто!
Рабам на галерах и то положена передышка.
А вот мне — нет! Не заслужил.
Нет волдырей на руках. Не пропотела рубаха. А потому — пиши. До одури, до умопомрачения. Пока не закончится стопка лежащей на столе бумаги…
…Со временем шариковая ручка стала вполне естественным продолжением трех удерживающих ее пальцев. То был мой резец, штихель, отбойный молоток, становившийся через час работы столь же тяжелым, как топор лесоруба или лопата землекопа.
…Ноябрь с грехом пополам, но пережил без потерь. Втянулся в рабочий ритм.
С утра — дела хозяйственные, после обеда — стопка листов рядом и ручка, как комиссарский маузер, накрепко зажата в руке. Перед сном придирчиво пересчитываю исписанные листочки, словно кассир дневную выручку. Перечитывать боюсь. Чтоб не разочароваться в самом себе. Пока еще нет уверенности, что мое сочинительство имеет право на жизнь. На полноценную жизнь.
И поверить нужно не столько в самого себя, сколько в рождаемых тобой героев, пока что мирно покоящихся меж листочками бумаги. Но как только они переберутся в книгу, а книгу ту откроет читатель, они должны ожить. Стать реальными. Существовать независимо от автора. Иначе, иначе… кому нужны мертворожденные персонажи?
Родить неполноценного героя — не только грех, но и преступление. За подобное я бы давно привлекал псевдоавторов, если не к уголовной, то к моральной ответственности. И добавил бы в Ветхий Завет после правила: «почитай родителей своих», еще и «отвечай за детей, тобой на свет произведенных. Хоть во чреве материнском, хоть в мечтах своих». Ты за них в ответе!
Они должны жить!
Даже после твоей смерти.
Грешно обманывать читателя.
Да и самому смешно очаровываться сочинением своим.
Ты не маг, не пророк.
Ты лишь посредник между тем, что Господь шепнул тебя на ухо, и читателем, до которого донес шепоток, услышанный тобой. Не надо воображать себя творцом, будучи всего лишь жалким суфлером, безбожно перевравшим текст.
Вот так, каждый день ты взбираешься на туго натянутый канат своего повествования, в надежде дойти до конца и не рухнуть вниз. Под дружный смех и аплодисменты. Зрители, то бишь читатели, только и ждут от тебя неверного шага, ошибки, чтоб навсегда заклеймить неудачником. А ты ползешь, дрожа и сомневаясь в каждом собственном слове, фразе, не зная где поставить точку. И, когда абзац закончен (всего лишь один абзац!), ты смотришь на него с удивлением и не веришь, что он сейчас не рассыплется как конфетти на кучу беспорядочных буквиц. И, схватив лист, покрытый твоими собственными каракулями, прижимаешь его ко лбу, щеке, чуть ли не целуешь, не веря до конца — я сделал это!
И так каждый день, час, минуту: туго натянутый канат и ты, балансируя с пером в руке и скрючившись над листом бумаги, не зная, сможешь ли одолеть к вечеру хоть половину трепещущего под грубым нажимом листочка.
…Сомнения в собственных силах способны извести любого, довести до безумия, вынести мозг, навсегда лишить всяческих сил и желаний.
И вот, когда я уже действительно был на грани между миром реальным и тем, что рождал в своих фантазиях, и всерьез подумывал бросить все к такой-то матери, что-то подтолкнуло меня заглянуть на хозяйский чердак.
Хотя прежде десятки раз поднимался туда то по одной, то по другой надобности, а тут вдруг неведомая сила повлекла меня непонятно зачем. Приставил к лазу наверх лесенку, вскарабкался и стал от нечего делать ворошить палкой кучу тряпья, до которой раньше мне не было никакого дела. Сбросив несколько слоев полусгнивших мешков, засаленных полотенец с обремканными краями, и вдруг увидел почерневшую доску размером со школьный учебник. А на ней глаза и золотой нимб над головой. Седая бородка и поднятая на уровень груди рука со скрещенными пальцами.
Освободил дощечку от тряпья и прочего мусора, отер рукавом свитера… Так и есть, Николай-угодник смотрел на меня с полуусмешкой и неким покровительственным прищуром голубых глаз. Подхватил иконку, спустился вниз и осторожно прошелся по ней чистой тряпицей, в которую обычно заворачивал свежий хлеб. И от нее пошел нежный аромат с детства знакомого чабреца, зверобоя, листа смородины… Что-то родное, близкое и донельзя трогательное…
Сижу за столом и смотрю на старца, скорее беседую. Спрашиваю негромко: «Скажи ты мне, все повидавший и испытавший, прошедший через черную злобу и ненависть от врагов, хотя силы небесные были на твоей стороне. Мог всех недругов в прах обратить, освободиться из темницы, но мужественно перенес все страдания. Где и в чем ты черпал силы свои?»
Молчит Святой Никола… Да и что он мог ответить человеку, уверовавшему в собственные силы, а при первой неудаче решившему пойти на попятную. Нет, тут самому надо пробиваться к свету и черпать силы из колодца, что находится где-то рядом, поблизости, но ты никак не можешь его найти. Там и есть живительная вода, что поможет выстоять, окрепнуть и не свернуть с пути, тобой задуманного.
Водрузил иконку на пустовавшую прежде божницу, где притулилась моя тощая папочка с рукописными листочками. Для бумаг нашлось другое место, а со Святителем Николаем с этого дня у меня начался долгий, нескончаемый разговор, больше похожий на беседу сына с отцом. Я был уверен, что он меня слышит. Не мог не слышать. И, наверное, что-то говорил в ответ. Только я не всегда понимал что.
Хотя… может, и понимал…
Но опять же сомневался, верно ли.
В любом случае он поддерживал меня.
Пусть неслышно, бессловесно
Я это реально ощущал,
Поддержка крылась его в твердо сомкнутых устах.
В едва угадываемой улыбке.
А может, и в усмешке?
В мой адрес…
И главное — от него шел свет!
Тепло и какая-то щемящая радость.
Так бывает, когда долго не виделся с другом.
И вот он появился, присел напротив и… молчит.
Приглядывается, что изменилось, пока мы не виделись.
Собственно с родным человеком особо и говорить не о чем.
Он и так все разумеет, чувствует, ощущает через нити родства.
Пусть не кровного, а более важного и крепкого — душевной связи и единения.
Верилось, хотелось верить, что лик на иконе был схож с кем-то из моих предков: похожие черты лица со штрихами тихой скорби…
Все как на лицах моего отца, деда, прадеда.
Да, собственно всех мужчин нашего рода, кого знал, любил, помнил.
И всегда в минуты сомнений они вдруг вставали рядом со мной.
И порой казалось, даже ощущаю их дыхание, движение воздуха, шелест одежд.
Так или иначе, появление иконки над столом придало мне уверенность, прилив сил и… тихую ни с чем не сравнимую радость.
Даже ветра, проходящие через избушку мою чуть ли не насквозь, и те успокоились, стихли на какое-то время, уступив место морозам и ясно-прозрачным дням под молочного цвета небом.
…А в скором времени ко мне в гости пожаловал монстр! На четырех лапах и со множеством клавиш на его плоском боку. То был подарок одного знакомого профессионального комсомольца, решившего тем самым помочь моим потугам в бесславной борьбе с чистыми страничками. Провод от чудища втыкался в розетку, после чего оно начинало злобно урчать, гудеть, а при нажиме на клавишу гулко шамкать по бумажному листу, оставляя на нем ту или иную буквицу. Окрыленный возможностью писать набело, попробовал напечатать хотя бы одно предложение. Но пальцы слепо тыкались в мозаику клавиш, нажимали не туда, куда следует, в результате тонкие щупальца с буковками на концах цеплялись одно за другое, весь агрегат при этом подпрыгивал, норовя соскочить со стола.
За день мне удалось одолеть всего-навсего одну страничку, но и тем был счастлив. Если раньше ощущал себя (ни больше ни меньше!) Нестором-Летописцем, что царапал пером по телячьей коже, то теперь впору было примерять кафтан Ивана Федорова и искать себе подходящий пьедестал для отливки в бронзе. Радости моей не было предела! Правда, листочек на просвет оказался весь насквозь пробит дырами от моей немилосердной страсти на века запечатлеть каждую буковку, но и это не могло испортить ощущение от достигнутого прогресса. Если бы у меня под рукой оказалась рамка нужных размеров, не задумываясь вставил в нее тот самый первый печатный лист и каждый день взирал на него как на величайший шедевр мировой цивилизации!
И дело пошло. Монстр угрожающе гудел, подпрыгивал, я безжалостно бил по клавишам, внутри чудища что-то клацало, тренькало, каретка прыгала на один зубчик в сторону, до тех пор, пока не брякнет колокольчик, и голова машины визгливо дернется, рванется вбок и застынет на месте, готовая к новому рывку. То была борьба Давида с Голиафом, где каждый выказывал свою прыть и умение. Через несколько дней удалось окончательно покорить, объездить электрического монстра, и он стал вести себя вполне прилично, как стреноженный Савраска, которому не оставалось ничего другого, как тащить сани с хозяином по крутому склону, прядая ушами и слегка пофыркивая.
А Николай-угодник покровительственно посматривал сверху на мои старания. И его взгляд вроде как чуточку подобрел, сделался мягче. Он и смотреть стал как-то с любопытством, словно и ему хотелось осторожно опустить пальцы на клавиши, чтоб потом воскликнуть: «Ух ты! Чудно дело!»
И все бы ничего, но в один прекрасный день руки мои повисли, словно плети вдоль туловища. И никакие мольбы, усилия воли не могли их заставить принять горизонтальное положение над клавиатурой. Я терпеливо мял пальцы, растирал, опускал в ледяную воду, отчего они тут же покрывались гусиной кожей, но, увы, работать отказывались.
Тогда взял с кровати две подушки и подложил их под локти. Не помогло. На глаза попалась швабра и, недолго думая, прибил один ее конец к стене, а под другой подставил спинку стула и водрузил обе свои кисти сверху. Я наверняка походил на вытащенного из воды осьминога, если его положить на футбольный мяч. Но что делать, мне хотелось печатать. И, как пианист, неторопливо и осторожно начинающий прелюдию сперва одним, потом двумя пальцами, так и я пробирался от одной буковки к другой, к третьей, пока вновь не обрел силы.
Когда закончил, глянул на Николая-угодника, но почему-то не уловил его взгляда. Или от того, что слезились глаза или он не хотел одобрить мои действия, как то бывало прежде. «Значит, что-то не так делаю», — успел подумать и рухнул на кровать, забыв даже выключить машинку. Так она и гудела до утра, словно заботливая мамаша, убаюкивающая своего хнычущего ребенка…
Росли не только листочки в заветной папке, вместе с ними прибывали сугробы вокруг моей избушки о два оконца. После нового года снежный покров обрел причудливые формы, выставив вверх мельчайшие ледяные иголочки, и окончательно стал похож на белую кошму, сработанную умелой рукой невидимого мастера. Еще недавние контуры дороги, проходящей мимо необитаемых в зимнюю пору домов, исчезли, будто ее никогда и не было здесь. В результате казалось, будто нахожусь на отрезанном от всего мира островке, и никому до меня нет совершенно никакого дела.
К середине зимы мне стало казаться, что беспощадные ветродуи, не оставляющие своим вниманием мою столетнюю избушку с множеством прорех в щелястых бревнах, вскоре выдуют из нее и меня самого. Порвал на мелкие части старенькие телогрейки, валявшиеся на чердаке, и позатыкал ими все обнаруженные щели, отчего жилище мое стало походить на цыганскую кибитку, на которой во время привала сушится пришедшая в негодность одежда.
Не спасло! Или ватную маскировку порастащили на собственные хозяйственные нужды всеведущие птицы или ветер унес в дали дальние хозяйское тряпье, ветер продолжал свои коварные игры, вздымая резкими порывами кипы исписанных листочков на моем столе. Он словно предостерегал меня: «Бессмысленная затея, господин Сочинитель! Уматывай обратно, а то… Несдобровать тебе…» Но я не сдавался! И с удвоенным усердием по нескольку раз в день набивал прожорливую печь сырыми дровами.
К февралю верхний слой снега взялся твердой коркой наста, заматерел ратным панцирем, бережно охраняя землю от стужи. Лес, находящийся в нескольких минутах ходьбы от моего дома, вдруг уменьшился в размерах и едва выдерживал следовавшие с завидным постоянством ледяные атаки неистового ветра. Ночью до меня явственно доносился жалобный скрип деревьев, временами переходящий в неистовый скрежет, сменявшийся громким треском. Нетрудно было догадаться, что в этот момент кто-то из лесных великанов, не выдержав схватки с воздушной стихией, валился навзничь, прекратив свою многолетнюю борьбу за существование.
Завершающая фаза моих литературно-праведных трудов совпала с первыми оттепелями, когда в воздухе стал явственно ощущаться хмельной, пьянящий привкус, животворно действующий на весь божий мир, сумевший дожить до начала робких проявлений долгожданной весны. Лишь тогда решился прочесть несколько первых листов своей рукописи. И пришел в ужас. Текст мой можно было сравнить со звуками, издаваемыми ребенком, когда он только учится говорить.
Первым желанием было зашвырнуть свою писанину в жерло всепоглощающей печи.
Но сдержался и осторожно вложил их обратно в папочку с тесемками.
То был мой труд, мой ребенок, и поступить с ним так просто не мог.
Оделся и пошел в лес.
Без всякого дела.
Спустился к речке, поглядел на пожелтевший возле проруби лед…
Под ним шла своя невидимая мне жизнь.
Подумалось, а если лед раздолбить, очистить скрытую под ним журчалку, там откроется чистая вода!
Прозрачная и годная к употреблению.
Так и мне нужно всего лишь очистить рукопись от лишней шелухи и косноязычия.
Пусть на это уйдет месяц, а то и два.
Да хоть год!
Любой труд того стоит.
Чтоб его не сжигали, а довели до конца.
Вернулся в дом и взялся за правку.
С первой страницы.
Придирался к каждому слову.
Вычеркивал и переписывал заново корявые фразы.
Некоторые листы перечеркивал крест-накрест, откладывал в сторону.
Наконец остановился.
Перечитал…
Даже понравилось.
Меж строк зазвучала неслышимая раньше мелодия.
Главное, ее не утерять.
Не сфальшивить…
Поднял глаза на иконку.
Святитель Николай все так же твердо сжимал скрещенные пальцы, благословляя мои старания.
Ему явно тоже стала слышна моя мелодия.
Он был первый мой слушатель и читатель.
А иного мне тогда и не нужно было…
Когда вечерами выходил на крыльцо, видел, как неохотно снежная масса отползала от моего дома, уменьшаясь и скукоживаясь. Уже начала проглядывать тропинка, вьющаяся от одного выстывшего за зиму дома к другому. Слышно было, как на речке потрескивает набухший влагой лед, словно кто-то ударял по нему скрытой от глаз колотушкой. Как-то не верилось, что сумел пережить в полном одиночестве первую свою зиму. А сколько их еще будет? Кто ж знает…
И вот настал день, когда на доставшемся от прежних хозяев обеденном столе торжественно выложил стопку машинописных страничек. Они казались мне живыми, трепетно нежными и даже, когда осторожно клал на них ладонь, горячими. Как каравай свежеиспеченного хлеба, который за много лет до моего здесь появления хозяйка вынимала из печи и также бережно опускала на отполированную столешницу. Потом она ухватом доставала из печи чугунок с борщом или щами, и вся семья рассаживалась вокруг, ребятишки тянули к нему руки с зажатыми в них деревянными ложками, а отец, глава семьи, аккуратно отрезал краюхи свежеиспеченного хлеба и вручал каждому из них.
Теперь вот наступила моя очередь положить на тот самый стол свой собственный каравай, который выпекал всю долгую зиму. И возникал законный вопрос: а потянутся ли к нему руки моих едоков-читателей? Придется ли им по вкусу мое творение, не сморщатся ли, не отбросят в сторону, посчитав мой труд напрасным…
Но до этого было еще ой как далеко. Следовало решиться отправить рукопись в какое-то издательство или хотя бы в журнал. И будет большой удачей, если его там примут и… даже страшно подумать… — опубликуют…
Решиться на такой вполне заурядный шаг было страшно. Но иного выбора не было. Потому засунул рукопись в свой объемистый рюкзак и по изрядно раскисшей в последние дни тропе добрался до проезжей дороги, где довольно скоро меня подобрал очередной лесовоз, и через положенный срок мы уже въезжали в предместье моего родногогородка. Оттуда прямым ходом направился на квартиру к знакомой машинистке преклонного возраста, которая и раньше облекала мои опусы в удобную для всеобщего прочтения форму. Причем она великодушно разрешала расплачиваться с ней при обретении мной определенного количества наличности.
Взглянув на извлечённую из рюкзака рукопись, она одобрительно покачала седенькой головой и изрекла что-то типа, мол, растут люди… То был первый, а точнее, единственный комплимент в мой адрес моего еще никем не читанного творения, как ни странно, окрыливший меня на долгий срок. Кто б знал, как вовремя он был мной услышан.
Та пожилая машинистка, ставшая первой моей реальной читательницей, попросила зайти этак через недельку, что меня вполне устраивало. Договорились, что она сделает пять закладок, поскольку планы мои насчет рассылки своего литературного шедевра были весьма обширны. Но, предупредила, — последний вариант будет «слепой» или в переводе на общепонятный язык — почти нечитаемый.
Ну и что с того? Оставлю его себе на память, легкомысленно решил я тогда. Но именно этот экземпляр и стал в дальнейшем, если хотите, палочкой-выручалочкой, позволив обрести пусть незначительный, но значимый для меня литературный статус.
Ровно через неделю с легкой дрожью во всем теле принял из рук в руки свои заветные экземпляры, частично оплатил труд моей спасительницы, пообещав в скором времени рассчитаться полностью. И, словно на крыльях, полетел прямиком в сторону почтового отделения. А вот тут у меня возникли первые сомнения в совершении дальнейших действий, о которых следует поговорить отдельно.
Приватные размышления автора о сочинительстве, и не только о нем
Если кто вдруг поинтересуется: о чем было первое мое повествование?
Отвечу коротко — о любви.
Да! А вы чего хотели?
Любовь не только добро, но и корень зла.
Короче, всего, что с нами происходит.
Любовь и несчастье живут рядом.
По любви рождаются не только дети, но и муки наши.
От любви умирают.
Убивают других.
Сходят с ума.
Сжигают себя в ее испепеляющем пламени.
И, несмотря ни на что, ждут встречи с ней…
В любовь, как и в ревматизм, не верят до первого приступа.
Любовь — наркотик.
Ей нужно переболеть и жить дальше.
Нет более парадоксального явления, чем любовь.
Если не к женщине, то к самому себе…
Причем второе случается чаще.
Но мы готовы любить, не задумываясь о последствиях.
Причина — любовный дальтонизм.
Он не проходит с возрастом.
Его не лечат.
О нем не скажет ни один анализ.
Но именно он и приводит к смертельному исходу.
Вот об этом и было мое повествование…
Из личного горького опыта.
Хотя, почему горького… Была и ложка меда.
Может, даже две.
В первые дни, часы, минуты знакомства.
И… после расставания.
Привыкай жить с болью, посоветовал мне однажды один знакомый врач.
И я почти научился.
Иногда боль утихает, и ты вновь готов броситься в тот самый поток чувств.
Рискуя потерять если не жизнь, то собственную независимость.
Зачем она тебе?
Без нее можно прожить, а вот без страданий, увы, никак…
Герой моего повествования тоже мечтал о высоких чувствах.
И, как ему показалось, встретил ту, о ком так страстно мечтал.
Буквально в соседней с ним квартире.
Но она была замужем!
И что? Его это не остановило.
А ей было все равно. Она сама не знала, чего хотела.
Обожания?
Да!
Поклонения?
Конечно.
Но в меру.
Если она и была способна любить, то как раз только себя.
И не более того…
Не буду рассказывать, чем все это закончилось, умный читатель и сам догадается.
Спрашивается, коль все так очевидно, зачем были потрачено столько времени на сочинение столь немудреного повествования? Да потому, что не верил раньше и сейчас, по прошествии многих лет, в счастливый конец отношений между теми, кто не умеет радоваться и обходиться реальной малостью. В любви, как и в жизни, нет свободы. А кому хочется быть рабом своих чувств? Хотя, как знать, верно, встречаются и такие, но я им не завидую.
К тому же, открою небольшую тайну, была у меня тогда некая знакомая, с которой в общих чертах и списал образ своей героини. Стройная. Энергичная. С чувством юмора. По отношению к другим. Себя она считала чуть ли не эталоном, ни больше и ни меньше… Тот еще экземпляр.
И уж если говорить начистоту, то начинались у нас кое-какие отношения, довольно быстро и неожиданно для меня закончившиеся. Потому мне хотелось, как шахматисту, проиграть ту партию от начала и до конца, только вот на бумаге. Надеялся увидеть свои ошибочные ходы и возможность иного эндшпиля. Воссоздав ее образ и сделав полностью зависящей от моих желаний, вознамеривался заставить ее действовать так, как мне пожелается. То есть срежиссировать ситуацию от начала и до конца. Ведь я — автор. А она всего лишь марионетка в руках кукловода, пусть и не очень опытного.
И что вы думаете? Она, точнее, ее литературный образ не желал мне подчиняться! Так уже было. В реале. Но и литературный виртуал оказался ничем не лучше. Как вы себе такое представляете? Придуманная мной литературная героиня несет полную отсебятину! А автор, понуро опустив голову, печатает то, что она ему диктует?!
Нет, это не наваждение, не бред человека с перекошенным сознанием. На каждую мою фразу она добавляла свою, которую грех было не вписать в текст. Иначе бы вышло фальшиво, неправдоподобно и пошло.
Вот, к примеру. Я, автор, предлагаю ей, стоя на пороге квартиры, зайти и выпить чашечку кофе. Дальше у меня была наготове любовная сцена, завершающаяся если не интимом, то чем-то близким к тому. Так вот, на мое предложение она всегда, повторюсь, всегда отвечала отказом. Я терялся от ее безапелляционности и задуманный сюжет рассыпался в прах. Моему герою не оставалось ничего другого, как попрощаться и уйти к себе.
Зато стоило мне, то есть опять же герою, расположиться удобно у себя на диванчике, как следовал неожиданный звонок, и, открыв дверь, обнаруживал, кого бы вы думали? Конечно ее. Но далее прихожей она и шагу не делала. Сунув мне какую-нибудь книженцию, о которой мы не столь давно говорили, она исчезала. Или в другой раз заявлялась с невинной просьбой позвонить по телефону, тем самым раз за разом искушая меня, чтоб затем исчезнуть, не давая событиям развиваться по нормальному руслу.
Создавалось впечатление, будто бы она только и думала о моем целомудрии, не подозревая, каких усилий стоило мне сдерживать себя. Вполне возможно, она все понимала и умышленно распаляла меня, чтоб затем всласть поиздеваться.
Изначально, только начав сочинительствовать, тешил себе мыслью, как я буду ей командовать, подвергать унизительным испытаниям, и в конечном итоге она сдастся, и рано или поздно последует робкое признание. Пусть не в любви, но хотя бы в симпатии. А дальше все по накатанному сценарию: слезы, вздохи, поцелуи, постель… Чего проще. Все как в настоящих романах.
Ни фига! Если этого не произошло в жизни, в реале, то и на бумаге повторилось то же самое. Моя героиня даже отдаленно не напоминала мультяшную пластилиновую ворону, которую можно мять, тискать, лепить из нее хоть ежа, хоть кролика. Нет, она оказалась совсем из иного материала, хотелось мне того или нет.
Она чем-то походила на бабочку, порхающую над распустившимся цветком, но не желающую на него садиться. Да и я был не тот энтомолог, кто может изящным движением сачка изловить любую кружащуюся подле него особь и, наколов на булавку, пополнить свою коллекцию. Да и коллекция моя тогда состояла все больше из яблоневых плодожорок преклонного возраста, готовых сожрать любого, бросившего на них взгляд невинных глаз. Случалось, залетали на мерцающий свет висящей в моей полупустой квартире засиженной мухами лампочке невзрачные капустницы, быстрые голубянки, жгучие крапивницы и прочие бесприютные существа, исчезающие раз и навсегда ближе к рассвету. День, а то и два в комнате витал неустойчивый запах их дешевых духов, а потом исчезал, как и сама память о тех, кто решился переступить порог моей квартиры. Они знали, на что шли, хотя до последнего момента пытались изображать из себя невинных Золушек, занятых поиском оброненного башмачка. Но кроме стоптанных домашних тапочек мне предложить им было нечего, и они, разочарованные таким невниманием и безнадежностью положения, спешили вовремя удалиться, не задавая лишних вопросов.
Слабый пол, как известно, сильнее сильного в силу слабости сильного пола к слабому… Зато друзья, вваливающиеся ко мне без особого на то приглашения, после нескольких рюмок начинали костерить эту слабую половину человечества, сделавшего их несчастными. И мы поднимали очередной тост за прекрасных дам и других мифических персонажей… Воистину странен этот мир, где двое смотрят на одно и то же, а видят прямо противоположное…
Мужчина, настоящий мужчина, был и остается охотником.
Неутомимым загонщиком.
Следопытом, крадущимся по следу за своей жертвой.
Невидимым призраком, сидящим в засаде.
Неважно, кто его цель — дикая лань или прекрасная амазонка.
Он, мужчина, — система самонаводящаяся.
Если он ставит перед собой задачу, должен ее выполнить до конца.
Иначе… или он умрет с голоду, или… взорвется от переполняющих желаний.
Он никогда не сдается, поскольку рожден для победы.
Без победы ему не жить, не заиметь потомства, не продолжить свой род.
Женщина — жертва по определению.
От рождения и до смерти.
Так устроен мир, и суть его останется неизменной во все времена.
Вот и мое повествование лениво вытанцовывалось в ритме старинного контрданса: шаг вперед и два назад… Герой медленно преследовал свою жертву, твердо веря, что рано или поздно настигнет ее. А она, понимая это, умело уворачивалась, но оставалась в черте досягаемости. Казалось, протяни руку — и ухватишь. Не тут-то было. Ловка и хитра, чертовка, никак не удавалось подобраться к ней вплотную.
Когда все мои старания практически ни к чему не привели и не осталось ни сил, ни желания, произошло неожиданное. От моей героини ушел муж. Не знаю по какой причине, да и не все ли равно, но ушел. То ли она его выгнала, то ли сам додумался и тем этим помог направить в желаемую сторону мой начавший увядать сюжет. А потом у нее в квартире случился пожар. Не сказать чтоб серьезный, но жить там не представлялось возможным. И она вместе с дочкой попросилась ко мне. На время. Естественно, мой герой не мог ей в том отказать и даже поначалу обрадовался.
Зря обрадовался. Ее приход ничуть не облегчил ему жизнь. Скорее наоборот: все настолько запуталось, впору было самому из дома сбежать. Что он и сделал в скором времени, а когда вернулся, то не нашел ни ее, ни дочери, ни даже краткой записочки. Вот вкратце фабула первого моего литературного творения. Незамысловатый сюжет с массой оставшихся без ответа вопросов.
Спрашивается, кому это надо? Если автору, то понятно, он хотел развить на бумаге то, что у него не получилось в жизни. Но почему, спрашивается, его герои не могли просто протянуть руки друг другу, коль испытывали к тому желание. Произнести простые слова, что испокон веку принято было говорить в таких случаях. И жить дальше в любви и согласии. Что помешало? Несхожесть характеров, как это обычно принято заявлять на суде? Или кто-то незримый сводил и разводил их, не желая традиционного счастливого конца? Если жизненная ситуация, воспроизведенная на бумаге, как говорят военные, оперативная игра, не дала положительных результатов, то, может, не стоит подобные игры вообще начинать? Мы, мужики, только продолжаем считать себя охотниками, а по сути, давно превратились в безвольных импотентов. Мы боимся в нужный момент сделать решительный шаг, не верим в свою удачу, позволяем водить себя за нос, удовольствуемся крохами с чужого стола.
Что и говорить, выводы малоутешительные и далеко не оптимистические. Кто был никем, остался ни с чем. Значит, не очень-то и хотел. Так ему и надо…
Но есть и положительный момент из содеянного мной, как автором…
Как первобытный художник, нанесший резцом на скале рисунок увиденного им животного, обессмертил тем самым и себя, и его, так и мои герои, чьи слова и поступки оставили след на бумаге, заняли очередь у дверей вечности. Может, они не дождутся, когда дверь эта перед ними откроется, и умрут через короткий срок, не задержавшись в памяти читателей. Но кто может это знать? Лишь время покажет, как сложится судьба Этих литературных персонажей. Не нам об этом судить. Волны времени легко могут смыть их в бездну, а могут и пощадить, вынести к вершине утеса. Как предугадать волю стихии? То опять же не в наших силах…
И еще. Работалось мне над первым повествованием пусть нелегко, но с какой-то тихой радостью пополам с печалью, словно с каждым исписанным листом и приближающимся окончанием, знал о скором расставании со своими героями. Именно так. Я их создал, прожил с ними какой-то срок и вот как подросших детей выпускаю за порог своего жилища и грустно смотрю им вслед, еще не зная, как сложится их литературная судьба. Автор, он и отец, и мать, давший миру новых персонажей, что теперь начнут жить независимо от его воли.
Далее все будет зависеть от воли редактора, который может принять их, выпустить в большой свет, а может и запереть их в темнице своего редакторского стола или шкафа, где томятся уже сотни, если не тысячи подобных им несостоявшихся персонажей.
Редакторское чистилище во времена моего вхождения в заколдованный литературными жрецами от внешних посягательств круг избранных сочинителей был столь же труднопреодолим, как врата небесные. Одной силы таланта оказывалось мало, нужны были еще и другие качества, о которых, надеюсь, всем известно. Уж слишком строги и вычурны были критерии сиятельных стражей у входа в их журнальное царство. Но не нам, заштатным авторам, судить о правилах той чудной игры, в которой нам тоже хотели поучаствовать.
И даже случайный выигрыш через какой-то срок мог оказаться полным проигрышем, когда близкие люди отказывались подать руку тому чемпиону. И наоборот, не переступивший тот заветный круг никому не известный сочинитель вдруг взлетал непонятным образом в общественном мнении на головокружительную высоту, не имея ни единой изданной через официальные сферы книги. Мало того, его облачали в одеяния страдальца чуть ли не с терновым венцом на облысевшей от долгого сидения в затхлом кабинете макушке.
Повторюсь, в той игре с вечно меняющимися правилами не бывает победителей. Побеждал, как ни парадоксально это звучит, тот, кто остался в стороне и не ринулся к письменному столу с пером наперевес, а просто жил, мечтал и радовался каждому солнечному дню, не мечтая о восхождении на литературный олимп.
Число желающих увековечить себя и имена своих героев столь велико, что если бы кто-то взял на себя труд сосчитать притаившихся на страницах неопубликованных рукописей всевозможных полугероев и персонажей, то, боюсь, их количество во много крат превысит число людей, ныне живущих на земле. Но до подобной переписи литературного населения пока никто не додумался, и один лишь Господь знает их имена и деяния… И, хочется верить, когда Он призовет нас к Себе, то герои, нами рожденные и запечатленные на пожелтевших бумажных листах, и обратят к Богу неслышные людям молитвы, прося за своих прародителей. За их труд и упорство. Если мы их тому научили…
О Фабуле Фабуловне, Голиафе Голиафовиче и литературно-классовой принадлежности
Итак, не ставши еще литературным родителем, испытал той весной огромнейшее упоение до полного им насыщения от любовного акта сочинительства. В статусе героя-любовника строгой тетки, называемой творчеством. Но и этого для меня было более чем предостаточно. Потеря невинности предвещала блаженство, и обретение себя как, извините, личности.
Поймите правильно, к примеру вы много лет наблюдаете издалека за некой в вашем понимании богиней, даже не мечтая оказаться рядом с ней, заговорить, не думая о чем-то большем. И вдруг… забыв обо всех правилах хорошего тона, бросаетесь на нее, и она чуть ли не со смехом отдается юнцу, имя которого даже не знает. Представляете, какое потрясение вы переживете после случившегося? Нет, это надо испытать, если хватит решимости.
Кстати, об имени. Все избито-банальные названия моей одалиски типа муза, лира, поэзия, проза и прочее, прочее не вызывали в моем мозгу хоть сколько-нибудь приятных ассоциаций с Ней, единственной и неповторимой.
Не помню точно, когда и каким образом, но однажды назвал ее Фабулой, а из чувства глубокого уважения прибавил и отчество — Фабуловна. Слышалось мне в нем нечто игривое и одновременно весьма серьезное, во всяком случае, незнакомое и не очень понятное для посторонних ушей.
А почему бы и нет? Если строго придерживаться перевода, то оно означает всего лишь сюжетную основу некого литературного творения. А разве может сочинитель прожить без сюжета? Но это далеко не полное объяснение, отчего имя моей единственной и на всю жизнь незаменимой избранницы оказалось столь изысканным.
Смотрите сами, первый слог «фа» — не что иное, как один из музыкальных звуков диатонического звукоряда, и звучит он торжественно и даже чуть напыщенно. Это вам не какое-нибудь до-ре-ми или тем более соль. Нет, это «фа» в русском произношении, близкое к «ха», «фи» (Фибула?) или даже надменное «фэ», презрительное «фу». И что важно, начальное «фа» позволяет произносить его при известной доле фантазии с целым оттенком различных интонаций от влюблено- возвышенных до презрительно-уничижительных. Прекрасное начало имени замечательнейшей из всех известных мне женщин!
Теперь вслушайтесь, как звучит вторая часть ее чудного имени: «була»! Только ни в коем случае ни папская булла и ни здоровеньки булы! Может, кому послышится еще и баул, но даже не желаю комментировать подобную испорченность вкуса. Для таких моя возлюбленная не по зубам и тем более не по слуху. Вот пусть и живут со своей Бауловной сколько душе угодно. А «була» имеет звучание нежнейшее, призывное, означающее пышность ее жаркого, истомленного долгожданным ожиданием тела и глубину бессмертной души. А потому Фабулочка моя ни с чем и ни с кем не сравнима. На веки вечные имя ее останется моей тайной, нерасшифрованным кодом, звуком, уже только произносить который для меня доставляло неслыханное наслаждение.
Подозреваю, наверняка поинтересуетесь вы, а к чему ей еще и отчество, на ваш непросвещенный взгляд, довольно несуразное? Да как вам сказать, чтоб поняли сразу и больше не задавали столь нелепых вопросов… Для важности! И из моего глубокого к ней уважения! Достаточно? Вот пусть и будет посему. Я же не спрашиваю, почему некоторые дамы носят отчества: Аризоновна или Подколодовна. То их личная трагедия, так что уж разрешите называть свою любимую так, как мне лично нравится.
Да, еще несколько выпадов в сторону сомневающихся. Может, стоит вспомнить разных там Психей, Мнемозин, Эвридик, имена которых не вызывают во мне ни малейших эмоций и желаний. Но тысячи людей произносят их с придыханием, словно это действо приобщает их к божественным мирам. Не понимаю!!! Сто тысяч раз не понимаю и не хочу даже задуматься, что сокрыто в них. Моя Фабула Фабуловна — царица на фоне этих плебеек, и не стоит пытаться переубедить меня в обратном. Я останусь верен ей до конца, чего бы это не стоило.
…Вместе с тем пора представить читателю и иных персонажей мира, дверь в который я лишь приоткрыл ровно настолько, чтоб в образовавшуюся щелку видеть и чуть-чуть слышать, что в нем происходит. И как всякий новый мир он поначалу путает своей непредсказуемостью, таинственностью и мрачной закрытостью.
Несмотря на то что моя возлюбленная Фабулочка была там своим человеком и без ее участия не совершалось ни одно мало-мальское дело на поприще литературы, но меня лично никто не знал и руки при встрече не протягивал. Скорее наоборот, прятали ее за спину и делали суровое лицо, а то и вовсе не замечали, словно на блуждающее по полуночному замку привидение.
Вы думаете меня это очень смущало? Как бы не так. Я был готов к подобному, предвидя, пройдет срок и сам буду уворачиваться от набежавшего на меня зеленого новичка, морща нос и кривя губы. Эти законы не мной придуманы, и возраст их столь велик, что не стоит даже задумываться, кем и для какой цели они созданы,
По ходу дела могу дать несколько советов будущим новичкам и посоветовать им, шагнувшим в литературное закулисье, быть осторожными и соблюдать правила игры; иначе… Что станет с ними, если они не послушаются моих советов, они узнают очень скоро, возможно, даже гораздо быстрее, чем успеют об этом подумать.
Слушайте, слушайте возомнившие себя прозаиками, драматургами, поэтами, фантастами и кем бы вы себя ни считали, но как всякий начинающий пьяница вы не подозреваете, сколь быстро затягивает литературный хмель и во что превращает каждого изрядно хлебнувшего его зелья.
Вполне возможно, мной употреблено неправильное выражение — дать совет, — скорее это всего лишь легкая интерпретация личного опыта общения с сильными мира сего в кругах литературных. Кто я был тогда? Всего-то безымянный автор, произведший первую на своем веку рукопись. И без нее литература наша вполне прекрасно себя чувствовала. И это была не просто литература малоприметного на карте мира государства, а самая огромная-преогромная державица, внутри которой безбедно жили-поживали собственные литературные князья, графы и даже самодержцы. Государство в государстве. И правил им самодовольный Голиаф Голиафович, назовем его так, опираясь на ветхозаветные предания. В его руках зиждились все удила, вожжи и постромки, включая кнут с пряником для управления мощнейшей литературной колесницей.
В те партийно-литературные структуры стекались все до единого листочки пишущей братии, которые там разбирались, вычитывались и, соответственно, компостировались, словно литерные билеты при посадке, получая назначение в тот или иной класс. И отменить то решение было невозможно. «Граждане, занимайте места согласно купленным билетам!» — неслось по редакционно-издательским коридорам с замызганными креслами, где пассажиры обычно долго не задерживались, любезно препровождаемые к выходу из ответственно- серьезного учреждения.
А уж потом, в кабинетной тиши при лампах под зелеными абажурами рукописи те вычитывались специально на то натасканными доберманами-редакторами, и на полях ставились специальные закорючки, смысл которых знать дано было далеко не каждому. И лишь после того они шли наверх, обсуждались, и иногда даже судьба их выносилась на голосование литературно-редакторских мэтров.
Именно так при полном коллегиальном единодушии происходил процесс рождения одного из величайших мировых эпосов о прекрасном и чудном народе, имеющем не только единую национальность и общие жизненные устремления, но и все самое-самое наилучшее во всем белом свете, в том числе и литературу. И процесс этот никогда не замирал, не останавливался. Ежедневно, если не ежесекундно из глубины великой и необъятной страны поступали в многочисленные редакции и издательства очередные машинописные экземпляры рукописей, посвященные чудному и счастливейшему бытию отдельных личностей и всего многонационального и от того еще более счастливого народа. День ото дня тот эпос ширился, рос и крепчал. Всему народу самой читающей страны на земном шаре было абсолютно ясно: мы живем в чудное время. Мы — нация избранных людей. Если еврейский народ бродил по пустыне в поисках своего счастья, то здесь счастье само пришло к нам. Проснись и пой! Оно рядом… только открой глаза…
И разве мог пройти мимо зоркого взгляда армии литературных критиков даже самый ничтожный рассказик, не вписывающийся в стройную картину всенародной эпопеи, равной которой не было за все время существовании на земном шаре письменной культуры.
Потом уже из принятых к просмотру рукописей составлялись отдельные тома и авторские сборники, на основе чего кроились миллионы рядовых сюртучков и генеральских мундиров во благо процветания самого счастливого мирового сообщества. И читателям волей-неволей приходилось прочитывать едва ли не все, что возникало на полках библиотек, книжных магазинов и прилавках газетных киосков, отпечатанное для них любимых в самые сжатые сроки на безостановочно работающих полиграфических машинах лучших западных образцов. И поток печатных строк, страниц, томов и полных собраний сочинений безостановочно рос, ширился, рискуя рано или поздно начисто закупорить мозги поглощающих без разбора весь этот бумажный поток сограждан.
И вот ваш покорный слуга, уподобившись бесстрашному пастуху Давиду, вдруг решил сразиться с всесильным Голиафом Голиафовичем, избравши в качестве оружия не пращу, но собственную рукопись. За результатом можно было даже к цыганке не ходить, а заранее заказывать отходную, именуемую не иначе как панихида. Но уж так устроен наш брат-сочинитель, способный создавать иные миры, прогнозировать чужие судьбы, но нисколечко не заботящийся о своей собственной. Хотя, если разобраться, мое панихидное настроение и закомплексованность на непременном поражении все же были чистой воды бравадой. Когда бы во мне незрел несгибаемый росток уверенности, то нечего, как говорится, и огород городить, бумагу марать и… думать о возвышенном. То есть о благоприятном исходе. А если копнуть поглубже в наше с вами историческое прошлое, то найдется немало примеров, когда гусиное перо оказывалось стократ сильнее и опаснее сотни орудийных стволов. К тому же дело не в результате, важен процесс, поступок, сделанный тобой шаг, а решившись на него, поворачивать обратно как-то не пристало. И он мной был сделан. Пусть пока что мысленно, но… терять мне тогда было абсолютно нечего.
Автор и редактор — братья навек?
Даю честное сочинительское слово в дальнейшем в своем повествовании не вдаваться в анализ и не углубляться в толщу авторско- редакторских довольно непростых отношений. Но не могу и просто пройти мимо того неоднозначного явления, долгие годы служившего не только за страх и деньги, но и по убеждению упомянутому выше Голиафу Голиафовичу — главному хозяину и распорядителю писательских душ некогда существовавшей и ушедшей в небытие страны. Может, когда-нибудь кто-то сподобится написать если не научный, то хотя бы авторский труд-воспоминание, как шел тот самый процесс и влиял на строй, служа одной из подпорок, на которых тот пусть неустойчиво, но долгие годы держался. Вспомнит о бессонных авторских ночах, загубленных годах и редких минутах счастья. Все было: и радость и печаль, скажем, уподобляясь поэтическому ритму собратьев по перу. Кому-то больше, а кому самый чуток досталось познать те перипетии в общении с издательскими кругами. Про себя лично скромно умолчу, но ощущение о происходящем в те годы все же передам как могу.
Понятно, между людьми пишущими (сочинителями!) и надстроечной литературной когортой (редактурой), непосредственными манипуляторами и распорядителями авторской продукции, различие не просто велико, а — немыслимо, измеряемое если не в парсеках, то в единицах преогромных. Всевозможные рассказики, эссе, повестушки и прочая дребедень регулярно ложились, а если быть честным — элементарно швырялись на сугубо бюрократического вида столы, чем-то похожие на почтовые, обшитые дюралью сегменты, где они сортировались, взвешивались и летели кто куда, но каждый своим путем. Насколько мне известно, первоначально согласно раз и навсегда заведенному регламенту проводился их чисто визуальный отбор по именам, известным или же ни о чем редакторским клеркам не говорящим. А уж потом, планово и календарно-согласовано они проглядывались, пролистывались, а некоторые даже и прочитывались чаще всего по принципу, получившему в народе едкое, но правильное название — «диагональный».
С теми, на которых дольше обычного задержался редакторский глаз, начиналась определенная работа: обстружка лишне-неприличной словесной чепухи, вырезка кусков, куда обычно впихивалась излишняя красивость и всяческие размусоливания о смысле жизни, земном предназначении человека или открытоплебейские признания в любви автора к партии и всем, кто выше его по штату, рангу и положению. Нет, если в меру, то ради бога, но не на пол же романа… И наконец, шла элементарная работа над орфографическими, стилистическими и прочими ошибками, которых даже маститые авторы допускали в силу своей повсеместной безграмотности великое множество. Лишь после того общипанная и нашпигованная соответствующей начинкой вещица, словно праздничный гусь подавалась на стол к главному редактору, тот, коль доверял своим нижестоящим по чину редакторам, ставил на ней свою неподражаемую визу-закорючку, и о дальнейшей судьбе той рукописи можно было почти что не беспокоиться. Случались, естественно, разные там непредвиденные казусы, но от них мало кто застрахован.
Но давайте чуть задержимся на личности того самого рядового литературного редактора, от мнения-решения коего и зависела главным образом судьба новорожденного. Скажите, вы знаете, кто такой литературный редактор, чьих руках не только судьба вашей рукописи, но, как ни крути, и ваша собственная? Нет, вы наверняка не знаете, кто это такой!
Так я вам скажу. Это виртуоз своего дела, который как умелый портной может и должен из куска материала не всегда лучшего качества, а часто не соответствующего быстро текущей литературной моде скроить и сшить костюм, платье, шинельку, соответствующую общепринятым мировым параметрам. Уточним. То может оказаться свадебный девственно-беспорочной наряд в соответствии со статусом автора; или же элегантный сюртук для выхода в свет седому и заслуженному генералу, а то и богатая шуба с меховой подкладкой для человека известного, без которой тот при его летах и положении вряд ли будет воспринят высокой общественностью так, как ему желается. В любом случае с редактора-закройщика главный спрос и свои претензии можете адресовать лично ему. Впрочем, благодарности в случае успеха все по тому же адресу.
Рядовой редактор-портной не только обязан был придать элегантный вид всей этой литературно-бумажной массе, снабдив ее рюшечками-рецензиями, огромной брошью вступительной статьи уважаемого человека. Именно он обязан проследить, чтоб после пошива очередного литературного опуса подкладка не высовывалась из-под подола и один рукав не оказался короче другого и читался тот шедевр как продолжение начатой во времена оные исключительно социалистической и конечно же народной! эпопеи. Повторюсь, главной его задачей оставалось устранение идейно-политической диверсии. Он мог по собственному и лишь ему понятному усмотрению поменять местами главы, изменить название приглянувшегося ему творения, урезать любое количество текста, отчекрыжив по живому энное количество текста как известных, так и безымянных авторов во имя сохранения наиглавнейшего — идейной подоплеки. И спорить с ним ты не имел не только права, но и возможности. Так бессмысленно спрашивать у Бога: за что ты так жестоко обошелся со мной? То его право…
Редактор мог все!!! Как тот врач, отправивший больного в морг и не желавший слушать на этот счет никаких возражений. Вот он-то и был Бог-Прародитель, без которого ни одно литературно-журнальное чтиво не могло найти путь к грохочущим день и ночь типографским станкам.
И еще. Литературный редактор мог оказаться человеком пьющим, даже запойным или же мамашей, обремененной пятью орущими сорванцами, а то и вовсе бабкой с клюкой, не признающей ничьих авторитетных советов и посылающей всех по известному не только в народе адресу; или, свят-свят! — даже беспартийным. Но одним неотъемлемым качеством он должен был обладать несомненно: чутьем виртуоза-минера, который едва ли не за версту чует в любом самом безобидном на вид произведении идеологическую мину. В том заключалась его наипервейшая обязанность, и любая ошибка каралась если не смертью, то загубленной навсегда карьерой. Но это отдельная тема для разговора, касаться которой всуе просто не хотелось бы…
О роли рядового Башмачкина в литературном процессе
Сказавши о своей возлюбленной Фабулиночке и о том, куда это чувство меня завело, самое время посетовать на свою собственную судьбу, человека, занявшего очередь в нескончаемый поток желающих стать полноценными авторами, то есть оказаться в числе напечатанных, иными словами, опубликованных (избранных!) и тем самым поимевших незыблемый статус творца слова.
Не зря сказано мудрым человеком, что лишние знания лишь усугубляют вселенскую скорбь. Сколько раз мне затем пришлось убедиться в полном бессилии, бесправии и ничтожности автора- сочинителя. Знать бы тогда всю эту причудливую издательско- людоедскую систему — ни-ни и сам бы шарахался от чистого бумажного листа как от прокаженного и детям заказал гнать от себя даже мысль и наивное желание стать литераторами. Но в ту пору прекрасную мне, желторотому сосунку, и дела не было до тех внутренних харизматических и полиграфическо-издательских процессов. И слава богу.
Нет, вы только представьте, что мне, как некогда скромному и робкому Акакию Акакиевичу Башмачкину, возжелавшему обзавестись шинелькой средней руки, дабы соответствовать таким же служилым согражданам, пожелалось вдруг оказаться в чине пусть не генеральском, но хотя бы на пути к нему. По всем иерархическим канонам следовало служить мне как медному котелку на побегушках лет так несколько при какой-нибудь ответственной конторе и набирать очки в счет собственной состоятельности для совершения важного шага и получения номерка-талона для вхождения в число претендентов литературно-сочинительской среды. Иначе опять же результат очевиден и предсказуем.
А что сделал ваш покорный слуга? Нарушая все мыслимые и немыслимые общественно-социальные и даже партикулярные правила, сунулся сломя голову туда, где его совсем не ждали. И что он мог услышать в ответ? Да все просто: вас тут не стояло. Это раз. Во-вторых, очередь к портным экстра-класса давным-давно занята, включая детей и внуков генеральских. И в-третьих, шить для вас шинельку вида невзрачного и достаточно занюханного, из моды давно вышедшую, вряд ли кто и пальчиком шевельнет,
И последнее, непременно следовало ждать вопроса с подковырочкой, вроде как без особой злобности: а к чему вам та шинелька сдалась, коль чина покамест никакого не имеете и неизвестно когда им обзаведетесь.
Могут и добавить: зачем же столько сил тратить своих, у занятого люда время драгоценное отнимать, когда им и без ваших дурацких приставаний суточного норматива не хватает для более нужных занятий вещами важными и ответственными. Тут серьезнейший романиус был явлен недавно человеком, чье имя и вслух говорить не каждый отважится, его давным-давно ждут-с (!) не где-нибудь, а наверху, не говоря о целом сонме официальных ценителей и критиков. А тут вы… со своим непонятно чем… прости Господи… как вас там… звать-величать… Нет, не ко времени… да и не к месту…
Но не будем углубляться в секреты и тонкости редакторской кухни, где наряду со своими фирменными блюдами и рецептами, выверенными и настроенными на определенный лад согласно утвержденному на самых верхах литературному меню, имеются лазейки для всякого рода своих авторов. А как иначе? В любом приличном заведении были, есть и будут избранные клиенты, своего рода вип-персоны, для которых всегда уготовлен лучший кусок издательского пирога, но нам о том знать совсем не обязательно.
И вот, после того, как читатель хоть самую малость проникся сложностью той конструкции, где мне вдруг возжелалось поселиться, пусть он скажет: ждал ли хоть кто-то появления моего повествования на сугубо непартийную тему о какой-то там даме, ведущей жизнь неправедную?! И о мужичке ей под стать, столь же неадекватном. Как образы их могли вписаться в стройную систему социалистических ценностей? Да никак! Не могли те герои участвовать в литературном хоре, единодушно славящем великое социалистическое отечество. И все тут!
И чем больше мне о том думалось, тем сильнее хотелось доказать, что тоже не лыком шит и могу, да еще как могу (!), сказать вслух все, что вызрело и выпучилось внутри меня пусть не признанного и далеко не гения, но имеющего право быть такой же спицей в литературной колеснице. И чем больше о том думалось, тем крепче становилась убежденность в собственной правоте и, черт побери, важности моей любви к той единственной и неподражаемой, ненаглядной Фабуле Фабуловне, с которой намеревался прожить весь остаток своей литературно-сочинительской жизни.
Продолжение повествовательной фабулы
Так на чем же мы остановились в моем многотрудном не успевшем пока развернуться повествовании? Ах да, я вышел от машинистки с долгожданными машинописными экземплярами своей первой в жизни «нетленки», и с ними следовало что-то сделать. Нет, выбросить их в ближайший мусорный бак мне и в голову не приходило. Или тем более сжечь тайком от сограждан, а потом, ухмыляясь, заявлять всю оставшуюся жизнь: «Вы и не представляете, какого шедевра лишилось человечество!!!» И все лишь благодаря предусмотрительности автора, не пожелавшего ввязываться в драчку с Голиафом Голиафовичем, встреча с которым не предвещала в перспективе ничего хорошего.
От меня требовалось всего лишь отправиться в ближайшее почтовое отделение, купить там конверты соответствующего размера, всунуть в них по экземпляру еще не утративших запах чутких женских рук набиравшей текст машинистки и… отправить по соответствующим адресам. Но кто бы мог указать мне свыше, по каким адресам следовало их рассылать. В этом и заключался весь нонсенс моего совершенно дурацкого положения. Что-то там сочинил, выплеснул на бумагу и… дело, казалось бы, за немногим. Отправить куда следует мой опус-опусный!
Но кроме выписанных в районной библиотеке адресов самых уважаемых «толстых журналов» ничего другого за душонкой моей отродясь не было. Не надо считать автора совсем уж наивным человеком, не понимающим, как обойдутся в тех уважаемых журналах с моими рукописями (читай выше размышления на этот счет). С тем же успехом можно было отправить их в Политбюро или Президиум чего-то там. А потом долго ждать ответа или курьера в белом халате из соответствующего заведения с дюжими санитарами при входе. К тому же от друзей и знакомых не раз приходилось слышать о печальной участи некоторых авторов, получивших за подобные выкрутасы пожизненную одиночную палату в одном из широко известных лечебных заведений.
Долго можно было бы изливать сомнения на этот счет, но распечатанные экземпляры неразделенной авторской любви к Фабуле Фабуловне так и рвались из моих рук в мир литературы, надеясь, будто бы там им заживется не в пример лучше и вольготнее, нежели в моем деревенском домике. И мне не оставалось ничего другого, как подчиниться их неукротимому желанию умчаться из родительского дома навстречу чему-то опасному и неизведанному. Я был им уже не нужен и скорее всего неинтересен. Мне показалось, рукописи даже начали слегка подрагивать и рваться, трепеща каждым листиком, желая как можно скорее очутиться на борту почтового лайнера, а не получится, проползти в промозглом отсеке багажного вагона до столичных широт и улечься на редакторский стол в надежде произвести на него должное впечатление. Видимо, им передались романтичные настроения их прародителя, забывшего о горькой участи несчастного Акакия Акакиевича, столь же пылко мечтающего найти свое место в этом загадочном мире. Но так хотелось верить, будто бы моя шинель будет не только сшита, но придется впору и никто не посмеет снять ее с моего плеча, решив ее судьбу по собственному выбору.
И тогда уже без колебаний переписал с бумажки на конверты известные мне адреса изданий, расходящихся в те времена чуть ли не миллионными тиражами, и покорно положил их перед почтовым служащим, которая, глазом не моргнув, обошлась с ними без особых церемоний и излишнего трепета. Она буднично и деловито обмазала их густым слоем силикатного клея, пришлепнув в нужных местах блеклого цвета марки, заклеймив, словно беглого каторжника, сургучовой блямбочкой на причинном месте, и швырнула в оцинкованный отсек, где труды мои вмиг скукожились, съежились от подобного небрежного к ним обращения. И замерли в ожидании дальнейшей своей судьбы, которая, судя по всему, не обещала быть легкой и сказочно-радостной.
Собравшись было уже покинуть почтовый закуток, обнаружил, что на руках у меня оставался еще один тот «слепой» экземпляр, который уважающий себя автор обычно кладет в самый дальний ящик своего рабочего стола, поскольку являть жуткую копию подобного качества не то что редактору, а даже знакомцу или недругу своему считается верхом неприличия. Но не было у меня ни рабочего стола, ни элементарных понятий об эстетических нормах взаимоотношений с редакционными структурами, а потому встрепенулась в голове шальная мысль заслать и этот экземпляр — не пропадать же добру — в редакцию одного регионального журнальчика, появившегося не так давно на свет божий в связи с перестроечными веяниями и имевшего при том явный перекос в сторону любовной лирики и литературного краеведения. И сам журнальчик каким-то непостижимым образом притаился на дне полупустого портфеля, поскольку первые рукописные экземпляры уже пустились в самостоятельное плавание по неизведанным маршрутам. А потому не составило особого труда прикупить еще один вместительный конверт из оберточной бумаги, в которую обычно в продовольственных магазинах заворачивали твердые от заморозки куски сливочного масла или иной аппетитный товар, и с легким колебанием опустить одиноко ощущавшего себя слепыша в раскрывшееся чрево конверта.
Уже выйдя на улицу, вдруг испытал неловкость от совершенного, представив, как ляжет на стол редактору скромного по столичным меркам журнала мой пузатенький конверт, будет вскрыт, и вывалится из него нечитаемая рукопись… И кому-то будет поручено прочесть ее, поскольку это есть прямая обязанность журнальных сотрудников, и этот человек брезгливо сморщится, взявши в руки слепой экземпляр совершенно неизвестного ему автора.
Поначалу меня обжег стыд за содеянное, но потом он вдруг исчез, вытесненный непонятно откуда взявшейся злостью на весь белый свет, пишущую братию и особо на работников различных журналов и издательств. Они там сидят себе в тепле, а не швыряют охапками дрова в печь для извлечения из нее очередной порции тепла. Не ходят в зимнюю стужу за водой на речку, проваливаясь по пояс в снег. И домой едут на общественном транспорте, а не на свирепо урчащих лесовозах. И с материальным достатком у них обстоит дело получше. Короче говоря, находятся они все почти что в привилегированном положении в сравнении с моим и потому пусть терпят такие вот хулиганские поступки, совершенные не по злому умыслу, а скорее от безысходности, мол, знай наших, мы и не такое отмочить можем. Почему-то вспомнился вдруг Иван-царевич, что взял в руки три стрелы и выпустил их наудачу в разные стороны в надежде на судьбу. А в результате обрел то, о чем и мечтал.
Так и моя повесть, именуемая в писательской среде «повестушкой», стала пробной стрелой, пущенной в надежде, что упадет она к ногам прекрасной царевны в редакторском обличье, которая, прочтя несколько листочков попавшего ей в руки сочинения, все поймет и обернется мудрой Марьей-искусницей. И выведет она меня в иной сказочный мир литературы, принеся в качестве приданого звание писателя. На иное я бы просто не согласился. А пока что следовало в который раз положиться на судьбу и Бога, без воли которого, как известно, не падает и волос с голов наших…
От диспозиции к композиции и до экспозиции
Вроде бы ничего не изменилось во мне самом и ходе всей жизни после отправки тех заветных стрел-конвертов. Как обычно, топил печь, шел за водой на речку, готовил что-то похожее на завтрак, одновременно обед и ужин, а потом садился к доставшемуся от прежних хозяев колченогому столу, сбитому из обструганных сосновых досок, и делал наброски очередных литературных сюжетов. При этом возникала, хотя не достаточно стройная, но во многом обдуманная диспозиция дальнейших литературных ходов и действий, исходившая от происходящих вокруг событий. Анализировать их по прошествии многих лет не только трудно, но и не имеет смысла, поскольку вряд ли кто сможет этим анализом воспользоваться.
А в то время сам ход моего деревенского бытия становился первым советчиком и подсказчиком и даже режиссером-постановщиком в авторском творчестве. Начиная от самой крестьянской избы, вырастившей и проводившей за свой щербатый порог несколько поколений незнакомой мне семьи и заканчивая облаками, временами проплывающими над одиноко стоящей деревенькой. Видимый и невидимый окружающий меня мир во всех своих проявлениях настраивал на размышления о сути бытия и месте человека, пишущего об этом мире. Каждая мелочь, происходящая в ту пору, влекла вслед за собой изменения в сюжете и композиции очередного повествования. И тем самым ощущалась связь со всеми живыми, неживыми и даже сказочными существами, с которыми вольно или невольно соприкасался. Порой вдруг начинал ощущать себя пробивающимся к свету побегом или листочком, ищущим и ловящим каждый солнечный лучик, моментально сворачивающимся от холодного дуновения северного ветерка. И становилось жутко, когда понимал, что могу прекратить свое существование в любой момент от чьего-то необдуманного вмешательства, проявления грубой физической силы, не говоря уже о природных катаклизмах. Любые внешние воздействия так или иначе сказывались на постепенно вызревающую при соприкосновении авторской мысли с бумагой сюжетную линию, именуемую композицией.
К чему это я? Да к тому, что все рождаемое нами есть проявление нашего жизненного уклада, из чего собственно и выстраивается сама жизнь, развивающаяся по определенной схеме, называемой чаще всего судьбой, то есть судом Божьим. А на всяком суде учитываются любая мелочь, поступок и даже неосуществленные желания, после чего и выносится приговор: «Мене, текел, упарсин», что в переводе значило: «Исчислено, взвешено, разделено». Только там было поделено царство царя Валтасара, а в нашем случае подлежали взвешиванию и делению мысли и деяния автора.
Не помню, сколько времени прошло со дня отправки конвертов с рукописью, хотя день тот и стал для меня точкой отсчета, своеобразной ступенью в будущую жизнь. Одни любят справлять проводы старого года, другие дни рождения или совместного проживания двух людей, давно потерявших интерес друг к другу. Так и мне следовало бы отмечать дату сдачи в почтовое окошечко распечатанной в нескольких экземплярах первой в жизни полноценной рукописи. Но, видит бог, забыл даже месяц, когда это неординарное событие произошло. Хорошо помню грязный снег, истоптанный сотнями ног у почтового отделения… Весеннюю капель, дружной россыпью стучавшую алмазными капельками по козырьку навеса при входе на почту… Помню даже запах разогретого сургуча, одаривавшего неповторимым ароматом каждого входящего… А число не помню! Почему, спросите вы. Честное благородное, не знаю! Понимаю, как оно важно, все понимаю, но ничем помочь не могу. Жизнь шла своим чередом, невзирая на даты, дни недели, названия месяца и года. И ваш покорный слуга несся вслед за ней, не запоминая дат. Так уж устроен, и ничего тут не поделаешь.
Следует сказать, что на конвертах с рукописью указал обратный адрес деревни, где имелось почтовое отделение, хотя и находилась она в нескольких километрах от места моего постоянного проживания. Сделал это вполне сознательно, чтоб никто из моих знакомых и близких не поинтересовался, что за письма шлют мне из центральных редакций. А в деревне, в сельской глуши вряд ли кто сможет задать подобный вопрос. Там у местного населения и своих забот хватает, и вмешиваться в чужие дела никому и в голову не придет. Пару раз со скучающим видом заглядывал в это самое почтовое отделение, разместившееся в добротном старинном доме, куда во времена оные приходили открытки с портретами императора, но писем на мое имя там не находил. И возвращался пешочком обратно в свою деревеньку, обдумывая по дороге превратности бытия человека, пробивающего себе путь в неизведанную среду. Мысли на этот счет были на удивление позитивные и вполне определенные, словно кто шептал мне в ухо: «Не переживай, все у тебя получится…» Именно так верил и знал, все у меня получится.
Дни шли за днями, и неопределенность моего положения стала потихоньку разрушать былую уверенность в благополучном исходе предпринятой авантюры. От тягостных размышлений спасали хлопоты по хозяйству и очарование пробуждающейся природы. Все же как отличается приход весны в деревне от того же самого процесса, но происходящего в городе! Стоило лишь выйти по какой-то причине на крыльцо, как сердце наполнялось неизведанной ранее радостью и от легкого шаловливого ветерка, оплывшего до минимальных размеров некогда величественного сугроба, смешных лужиц возле дома, цепочки собственных разляпистых следов от сапог на узкой тропинке, тянущейся возле заборов безлюдных пока что изб. От самого беглого взгляда на нехитрый деревенский пейзаж становилось не только радостно, но испытывал при том уверенность в свои силы и во все, за что брался. Не будет преувеличением, если скажу: внутри меня все пело на разные голоса и безумно хотелось жить, впитывать хмельной воздух и любить всех-всех на свете. Потому ожидание скрашивалось всем происходящим, и каждый прожитый день уходил незаметно, ведя следом другой еще более светлый и ярче прежнего раскрашенный цветом, название которому — надежда.
Давно заметил, все хорошие слова окрашены яркими сочными цветами, в то время как дурные или связанные с потерей чего-то важного имеют ядовитые оттенки, а то и совсем черны словно сажа из печной трубы. Самое интересное, для меня белый цвет заключает в себе пустоту или бесконечность. Его часто зовут цветом невинности, девственности. Все так. Любой из нас рано или поздно теряет невинность, переходя из мира мечтаний в реальный. Чистый лист бумаги не несет на себе ничего, зато покрытый знаками становится живым, интересным для окружающих.
Так и моя надежда каждый день приобретала различные оттенки: от бледно-молочного до пурпурно-желчного. И, как понимаю, цвет ее напрямую зависел от настроения того, кто нуждался в ней. Примерно на таком уровне обстоит дело с аурой, меняющейся в зависимости он настроения человека. Когда мне случалось придумать очередной интересный сюжет или образ, предать свой вымысел бумаге, а потом продолжить свою работу на следующий день, на второй, на третий, покуда не выходил законченный рассказ «ли нечто похожее, надежда на благополучный исход путешествующей повестушки сияла ярко-синим цветом. Но стоило пропустить несколько дней, посвятив их делам хозяйственным, и все происходящее виделось коричнево-серым и даже, как мне временами казалось, издавало неприятнейший запах. Иногда удавалось предсказать, как сложится следующий день, если получалось напрячь воображение и увидеть цвет того, что случится завтра. Но скажу откровенно, накануне особо памятного для меня утра цвета, являвшиеся мне, имели самый мирный и спокойный оттенок, не предвещая ничего необычного. И расшифровать все это можно по-разному. Но обо всем по порядку.
В то утро в мое окно кто-то робко постучал. Впервые за время пребывания в заповедной глуши ко мне кто-то заглянул. Небывалое дело! Кто бы это мог быть? Милиция? Заблудившийся путник? Или кто из объявившихся внезапно соседей, которые, впрочем, по неписаным деревенским законам никогда без экстренной причины не навещали друг друга, поясняя сей феномен довольно лаконично: «у нас так не принято». Дальше этого они до объяснений в мой адрес не снисходили.
Снедаемый любопытством натянул на себя какую ни попадя одежонку и выскочил на крыльцо. Там стояла пунцовая от смущения молодая девушка с настоящей почтальонской сумкой на плече и, как бы извиняясь за доставленное беспокойство, протянула мне два нестандартных конверта и лежащую сверху телеграмму. В тот момент меня почему-то мало заинтересовало содержание телеграммы, а вот конверты с цветными фирменными литерами на лицевой стороне смотрелись весьма внушительно и экстравагантно. Потому они и привлекли мое внимание, в то время как телеграмму попросту сунул в карман куртки. На вес оба конверта оказались легки, почти невесомы, но тем не менее буквально гипнотизировали своей индивидуальностью.
Скорее всего конвертный гипноз коснулся не только меня, но заставил и юную почтальоншу проделать неблизкий путь до моей деревеньки. Все так же смущаясь, она протянула мне несколько тонюсеньких невзрачных бумажек, на которых мне предстояло расписаться химическим карандашом, который она предварительно помуслила. На мое предложение войти внутрь выразительно затрясла головой, а, получив квитанции с моей росписью, тут же резво соскочила со ступенек и помчалась в обратном направлении едва ли не бегом по склизкой тропинке, умело лавируя меж луж, с утра пока еще затянутых тонким слоем ледка.
Проводил ее взглядом, отметив про себя бурый цвет местами заляпанной грязью куртки, и даже в голову не пришло соотнести этот часто присутствующий в местном пейзаже оттенок с содержимым полученных мной писем. Да и что бы это дало? Любое гадание тем и хорошо, что несет в себе ту самую надежду, всегда оставляя хоть малый запас на благоприятный исход из любой самой плачевной ситуации. А когда ты имеешь в своих вспотевших от волнения руках уже готовый факт, чем-то похожий на приговор, то, как говорится, поздно пить «Боржоми», коль на диагноз это уже никак не повлияет.
Войдя в дом, тут же вскрыл конверты и вчитался в текст первого письма. Оно было на бланке одного из самых популярных в то время журналов, и содержание его сводилось к тому, что опус мой редакцию не заинтересовал. Только и всего. Стоило ли огород городить и сидеть зиму безвылазно у черта на куличках, чтоб удостовериться в том, что каждому дураку известно: ты не из их круга! Если честно, то другого результата не ожидал, а потому не особо расстроился. Хотя… как сказать. Вряд ли найдется хоть один автор, кто встретит подобный отказ равнодушно. Наш брат сочинитель сродни известному гасконцу, вознамерившемуся стать мушкетером. Как он справился с той непростой задачей, общеизвестно — с помощью друзей и шпаги. Так и сейчас. Только вместо шпаги используется более убедительное оружие. Например, дорогие подношения. Без кровавого исхода и со стопроцентной гарантией. А жаль. Если бы традиции тех времен сохранились, боюсь, число редакторов быстрехонько оказалось бы сведено к нулю. Но, как известно, времена меняются, а человеческие эмоции и убеждения нет. И нужно уметь направлять их в нужное русло.
Второй листочек на бумаге более скромного качества развернул уже с печальным чувством предсказуемости результата. Ждал столь же лаконичный отказ и приготовился столь же достойно и по-мужски воспринять его.
Однако… Не может быть… мою повесть редактор, чью фамилию из-за неразборчивого почерка так и не мог разобрать, вроде как одобрил. И даже… даже предложил поместить ее на страницах очередного регионального альманаха! Ура! Свершилось! Но, вчитавшись дальше, понял, мое бравое настроение изрядно подпортила следующая фраза с требованием сократить мое детище примерно вдвое.
Вот тут я по-настоящему возмутился. Как можно укоротить мой (мой!) труд, на сочинение которого было потрачено столько сил, не говоря о времени, душевных затратах и прочего, прочего. Это то же самое, что отрезать половину живописной картины, выставленной на суд зрителей, или отчекрыжить половинку от мраморной скульптуры. Они там что, совсем головку потеряли от успехов регионального плана?! «Так не поступают приличные люди!!!» — хотелось заорать мне во все горло. Но что толку? Кто это услышит и посочувствует?
Да и вопрошать из сельского дома сидящего в своем кабинете за несколько сот километров редактора было, по крайней мере, несерьезно. А со стороны могло и вовсе показаться приступом истерии. Потому в сердцах отшвырнул редакторскую цидульку в самый темный угол моей лачуги, но, одумавшись, мигом нашел послание и на сей раз бережно положил на стол, которому как никому было известно, сколько трудочасов провел в согбенном виде, покрывая чистые листы своими закорючками. Стол выразил свое сочувствие в понимающем скрипе, после того как одной рукой оперся на столешницу, прикидывая, стоит ли браться за кастрацию милой сердцу повестушки. Но иного варианта никто не предложил, а ждать положительного ответа из остальных журналов дело и вовсе бесперспективное. Так что, как говаривал один мой знакомый доктор, резать, батенька, и только резать. И уже снял с полки рукописный черновик своего опуса, как вдруг вспомнил о телеграмме, что впопыхах сунул в карман куртки. Вынул ее, раскрыл и несколько раз прочел коротенький текст. Родственники извещали, что бабушка очень плоха и врачи беспокоятся, доживет ли она до следующего утра. Вот те на… Занятый своими литературными героями совсем забыл о близком человеке. И нет мне за это прощения. Не помню как собрался и кинулся на дорогу, отмахал скорым шагом, пока меня не подобрал очередной лесовоз с традиционным грузом смолистых бревен. Так и состоялся мой въезд в город, но не на осляти, а на вездеходе военного образца. При этом вполне определенно понимал, моя жизнь тоже круто изменится. И пусть не принесу людям новое учение, но… А что скрывается за этим «но», ответить даже сам себе не мог. Но верил — меня ждут крутые изменения в самом скором времени, а потому пришло время воспринимать все вокруг происходящее по-новому и верить, что дальше будет жизнь столь же радостная и насыщенная. Именно вера не в свои собственные силы, а в мир, тебя окружающий, давала возможность не просто жить, а жить с ежедневной радостью без оглядки и сожаления.
Фабула переходная и потому печальная
Меня всегда удивлял православный праздник Успения. Непонятно, почему вдруг смерть Богородицы должна восприниматься как праздник. Лишь много позже дошла суть этого феномена. Не буду воспроизводить ее на бумаге, думается, каждый ответит на этот вопрос самостоятельно в зависимости от своего отношения к смерти вообще и к жизни в частности. Лично мое восприятие смерти изначально вряд ли отличалось от общепринятого. То есть уход любого живого существа воспринимался как бесценная потеря. Все так. Но при этом крепко придавленные эгоистическим флером восприятия всего вокруг нас происходящего мы, как правило, забываем о виновнике своей грусти и печали. Иначе говоря, о безвременно покинувшем нас человеке. Совершенно не интересуемся, как он сам к тому относится. Быть может, он безуспешно только об одном и мечтает — как бы побыстрей сбежать от надоевших ему сожителей в мир иной, и воспринимает смерть как величайшее благо. Все опять лее зависит от внутренних установок того индивидуума, а сами установки — от его воспитания. Не вдаваясь в подробности, скажу, мусульмане, буддисты и христиане совершенно неоднозначно относятся к смерти. Выходит, все дело в вере. А вера закладывается в нас чаще всего с детства, в крайнем случае с юности. Вот там-то и надо искать ключик к человеческому восприятию как жизни, так и смерти.
Коль мы заговорили на эту довольно интимную тему, то, как понимаю, тут никак не избежать и личных откровений. То есть придется хоть вкратце рассказать, кем была для меня моя бабушка. Рожденная в канун века двадцатого, воспитание от своих родителей получила она в традициях века уходящего, то есть девятнадцатого. Отсюда и ее несколько нелепое по отношению к дням сегодняшним восприятие иного, противного ее естеству мира. Имея предков по материнской линии из выслужившихся провинциальных дворян, то есть получивших свое дворянство за служебное рвение и, как тогда писали «непорочную службу», и шутки ради никогда не причисляла себя к числу российской элиты. Но из числа многих наших знакомых ее выделяло некое благородство не только в осанке и манерах, но сверх того ощущалась чистота нравственная, редкое в наши дни всепрощение и неподдельная доброта, каким-то непонятным образом уживающаяся в ней с порой чрезмерной строгостью и самопожертвованием во имя ближнего.
С другой стороны, мне до сих пор непонятно, за что судьба уготовила именно ей череду едва ли не библейских испытаний. Среди них были многолетние поездки по Ямальской тундре вслед за мужем, возглавлявшим геодезические экспедиции; затем долгое ожидание его с фронта, а потом из лагеря, куда он попал, как и большинство сограждан, по известной антинародной статье. И наконец, ранний уход из жизни всех мужчин нашей семьи, когда мне, подростку, пришлось оставаться за старшего. Но при этом она осталась неисправимой оптимисткой; критически, но не более того, воспринимала все исходящие сверху решения крестьянско-рабочей партии, однако служила, именно служила, а не работала в должности учительницы русского языка и твердо верила в свое предназначение, обладая столь редким в наши дни качеством — любить и уважать своих учеников.
Все последние годы своей жизни она пыталась поровну делить это чувство меж нами, внуками, оставшимися под ее духовной опекой, несмотря на неоднократные протесты нашей мамы, женщины, достаточно суровой и решительной. Между двумя женщинами, живущими под одной крышей, почти всегда устанавливаются довольно непростые отношения, и еще в детские годы мне пришлось осознать, насколько хрупок семейный мир при отсутствии в нем мужчины. Женская бескомпромиссность тех времен как следствие мрачной социалистической эпохи, а может, наличие довольно схожих характеров делало их во многом схожими, но в то же время отличными в житейских мелочах и привычках, отношении к нам, детям. Не вдаваясь в подробности, скажу, что меня, как старшего внука, бабушка несколько выделяла и, что называется, вела по жизни, насколько у нее хватало сил до последних своих дней.
По сути дела, она была единственным на свете человеком, которому я был по-настоящему дорог. И сейчас, даже будучи при смерти, она испытывала неловкость тем, что доставляла ряд неудобств своей неподвижностью, воспринимая хлопоты вокруг нее как проявление ненужного внимания и заботы. Она и этот мир покидала неспешно, как прожила все эти долгие годы, даже как бы степенно, без излишней суеты, зная, что выполнила все или почти все предназначенное ей свыше. Нет более грустного зрелища, чем осознавая собственную беспомощность, наблюдать за угасанием до боли любимого тобой человека. И хотя четко понимаешь естественность и неизбежность происходящего, когда, рассуждая логически, смерть должна принести избавление от забот и страданий, но при этом вряд ли кто из нас оказывается готов к расставанию с любимым человеком, которого все близкие обожали, боготворили и не представляли себе, как смогут остаться без ежедневного с ним общения. Тем более все мы поголовно не готовы к своей собственной смерти, сколько бы ни думали о ней.
Что скрывать, и я оказался в числе многих, не сумевших найти в себе силы достойно встретить прощание со скорым уходом любимой бабушки. Мало того, порой мне даже хотелось, чтоб оно произошло как можно скорее, тем самым избавив ее от лишних мучений, стыда, унижения, испытываемого ей из-за собственной беспомощности. Тем более не верилось в чудо выздоровления, сколько бы ни говорили о нем сердобольные соседи и невесть откуда объявившиеся знакомые доброхоты, поскольку она сама хотела скорейшего конца и сколь ни тяжело, но я вынужден был смириться с этим последним ее желанием.
Файл-фабула второй, опять жe грустный
Человек, будучи полон сил и жизненных устремлений, эгоистичен по природе своей, а потому уверен, будто бы способен в корне изменить не только ту или иную ситуацию, но и поменять законы природы, были бы на то возможности и средства… И он слепо верит в исполнение едва ли не всех своих желаний, забывая, а чаще всего и не думая о том, что исполненные желания могут впоследствии обернуться против него самого. Не загадывай невыполнимое, ибо оно противно воле Божией, сказал кто-то из мудрецов.
Неоднократно приходилось мне наблюдать, как близкие или малознакомые мне люди, у кого на пороге вдруг возникал в неурочный час призрак смерти, буквально менялись на глазах, становясь абсолютно непохожими на себя прежних. С ними происходило что-то непонятное и жутко-неописуемое, что трудно передать словами, а тем более связно описать на бумаге. В них вдруг пробуждалось раздражение, легко переходящее в злость, граничащую с безумием. Злость не на самих себя, оказавшихся не в состоянии помочь ему чем-то, а на того, кто готовился на их глазах перейти в мир иной и доживал на земле свои последние минуты. Они привыкли, что он, столько лет проживший рядом, легко мог решить их многочисленные проблемы, оградить от неприятностей, подбодрить добрым словом, взять на себя часть забот. А теперь… они оставались без его помощи и заступничества, что никак не желали принимать. А потому всеми силами пытались отодвинуть смерть хоть на день, на час, на мгновение, словно эта малость могла что-то исправить, решить раз и навсегда что-то важное и неотвратимое. Получалось, будто бы именно умирающий виноват во всех грозящих им бедах, и если бы он захотел, то прожил бы еще сколько-то лет, неся им радость и умиротворение.
Если поначалу сердобольная родня обращалась к страдальцу голосами вкрадчивыми, почти елейными, с лаской и придыханием, пытаясь уговорами отогнать несчастье, то вскоре тон окружающих становился сочувственно-укоризненным, переходящим во вздохи, аханья, заклинания, мол, да как же такое могло случиться и за что на них обрушилась кара Господня…
А уж потом, значительно позднее, когда смерть все решительнее начинала сковывать движения и даже мысли своего избранника и дыхание его становилось сиплым и ему все труднее было противостоять надвигающейся темноте, любой начинал понимать, что дни несчастного сочтены и лучше ему уже вряд ли станет. И тогда скопившаяся среди близких ему людей злоба то Ли на смерть, то ли необратимость происходящего выплескивалась разом наружу, грозя затопить все вокруг. Не смея обвинить в случившемся себя, они находили единственного виновника — умирающего!
Почему? Не знаю. Может, так они злились не на него, а на явившуюся смерть, пытаясь злобой своей, а иногда и руганью отпугнуть ее? Так поступают, насколько мне известно, шаманы, прогоняющие духов завываниями и бешеной пляской. И нередки случаи, когда давно смирившийся с собственной участью человек принимался успокаивать родных и близких, тратя на то последние силы.
И я, вероятно, мало чем отличался от тех людей, что не верили в смерть, не желали отпускать близкого им человека из своего круга. Мне, как и прочим, хотелось верить если не в чудо, то хотя бы пусть в краткое, но продление жизни самого дорогого и близкого мне человека, чтоб еще раз увидеть лучистую бабушкину улыбку, ощутить на своей руке ее легкое поглаживание морщинистой натруженной ладони. Но в глазах навещающих ее время от времени врачей читался раз за разом холодный, безжалостный, не оставляющий надежды приговор. И ни один из ученых эскулапов, видавших сотни, а может, и тысячи подобных смертей, хотя бы из чувства сострадания не произнес, не дал и намека на что-то утешительное и обнадеживающее. Каждый из них, словно передавая эстафету смерти, чуть опустив голову, не глядя мне в глаза, обычно разводил руками или же сухо пожимал плечами, что на их эскулаповом языке означало: «Сами все видите и понимаете… Крепитесь…»
Но почему все мы не хотим принимать со смирением уход близкого человека? Что мешает сделать это, когда уже ничто не зависит от нас лично в этом таинственном процессе. Хотя понимаем, смерть, как дождь, приходит на землю, чтоб очистить ее от всего ненужного, отжившего, ветхого. Но вряд ли когда человек смирится до конца со смертью, понимая при том, спорить с ней бессмысленно и неразумно, и рано или поздно душа наша расстанется с бренным телом и устремится в иной мир независимо от нашей воли и желания.
И здесь мне хотелось бы призвать читателя вспомнить некоторые прописные истины, известные практически каждому из нас, и попытаться понять, осмыслить, что происходит с той частью тела, которую мы называем душой. Зачем она нам дается и куда потом (после смерти) отправляется. Может быть, правы те, кто верит в инкарнацию? Или же душа каждого человека индивидуальна и не может принадлежать кому-то другому? Прошу принять мои рассуждения не слишком строго, но, надеюсь, они помогут более основательно подойти к некоторым ключевым моментам моего повествования и даже отчасти объяснят причины его написания.
Рассуждение первое. О сути бытия и устройстве человека
«И очисти меня от всякой скверны…»
Именно уход бабушки из жизни вывел меня на рассуждения о душе и ее предназначении. Никак не хотелось смириться, что человек, столько лет проживший рядом с тобой, вдруг навсегда исчез из этого мира и уже никогда не отзовется на твой голос, никак не отреагирует на происходящее. Будь мы хоть тысячу раз материалисты, но никогда не согласимся, что живое существо всего лишь материально и бездуховно. Это же не часть обстановки, которую можно просто вынести из дома, поменяв на новую. Что-то должно остаться от него не только в памяти, но гораздо глубже, внутри нас самих, где вмещаются не только слова, образы и чувства, а что-то еще более важное и значимое. В конце концов, с уходом близкого человека все мы так или иначе меняемся, становимся другими. Но каким образом это происходит? Каков механизм взаимодействия между мертвыми и живыми? Ведь он, несомненно, должен быть, иначе весь этот мир давно бы рухнул и исчез навсегда.
Для начала хотелось бы сделать одну оговорку: мы не будем в своих рассуждениях пользоваться религиозными категориями, поскольку там большинство положений принимаются на веру. Если мы отправимся по такому пути, то рано или поздно окажемся у закрытой наглухо двери, куда непосвященным вход запрещен. Потому пусть вопросы веры останутся сугубо индивидуальны и даже в чем-то интимны для каждого, а наши рассуждения будут строиться на несколько иной основе.
Начнем с того, как толковалось в старину такое понятие, как «душа». Владимир Даль душой называет: «бессмертное духовное существо, одаренное разумом и волею; в общем значении человек, с духом и телом; в более тесном: человек без плоти, бестелесный, по смерти своей». Человек без плоти!!! Вы только вдумайтесь и представьте себе человека без плоти! Не знаю как у вас, а у меня представить нечто подобное, каюсь, просто не получается.
Пойдем в наших рассуждениях дальше: выходит, это самое существо без плоти, но все одно — человек — волен и способен жить независимо от телесной оболочки? А значит, совершать какие-то там поступки и все прочее. Или же он (она? — душа) предназначен для чего-то другого? Скорее всего она незримо руководит нашими поступками и никак иначе. К примеру, душа просит радости, праздника; или — моя душа запела… И именно от ее желания (?), расположения (?), а может, от явлений, совершенно нам неизвестных, зависят такие наши качества, как совесть, жалость, доброта, те понятия, что обычно относят к морально-этической категории.
Вряд ли когда-то мы сможем описать физические свойства души и заявить с уверенностью — это пузырек воздуха или мельчайшая частица наподобие молекулы или атома, а может, нечто парообразное. Зато мы вправе предположить что в ней вмещается. На наш взгляд, главная составляющая и основа души — человеческая совесть. Потерять совесть — примерно то же самое, что потерять душу. Для верности вновь обратимся к толкованию этого слова.
Так вот, Даль дает довольно мудреное определение на этот счет: «Совесть есть нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла; тайник души (именно так! — Авт.), в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; способность распознавать качество поступка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине».
Получается, совесть есть некий путеводитель, указующий компас, оценочная шкала или нечто подобное, без чего человеку прожить достойно и честно просто немыслимо. Скажу больше: при отсутствии в людях этого душевного качества вряд ли было возможно само существование человечества на земле. Догадайтесь сами почему.
А еще душа служит неким фильтром, отделяющим плевелы от зерен. Этот душевный фильтр является индикатором, распознающим, вред или пользу несет нам окружающий мир или отдельно взятый человек. Согласитесь, когда вы собираетесь совершить что-то нехорошее, противозаконное, то помимо воли вдруг внутри раздается некий голос, как бы предостерегающий не делать это. Спрашивается, всегда ли мы воспринимаем его предупреждение и как долго он будет звучать, если раз за разом станем поступать вопреки тем предостережениям.
Собственно говоря, откуда она берется душа наша? Вручается при рождении? Верно, не на секонд-хенд приобретаем (самое время вспомнить об упомянутой выше реинкарнации), а получаем в придачу с прочими необходимыми для нормального существования качествами: обонянием, осязанием, речью, зрением, слухом и другими принадлежностями, необходимыми для нормальной жизнедеятельности человека. И живет она с нами вечно и даже после нас, оставаясь некой бренностью в вечном мировом хаосе. Так, по крайней мере, принято считать.
К тому же душа существует как бы независимо от всех жизненных эксцессов и катаклизмов, происходящих с телом: она не стареет, не приемлет греха, она бессмертна и незыблема. Ей чужда комфортность, карьеризм и совершенство индивидуума в житейском плане. Она есть величина постоянная (constanta), а потому не подвержена влиянию извне.
Другое весьма интересное ее свойство: душа напрямую связана с иным миром, где человек не властен и не может диктовать свои условия. «Тот мир» человеку недоступен и, чтоб найти в него дорогу, всем нам предписано прежде пройти земной путь, претерпеть различные испытания, вплоть до грехопадения и раскаяния в содеянном. Как спортсмен готовит себя к соревнованиям, день за днем тренируя мышцы тела, точно так же мы должны тренировать и готовить для будущего свою душу.
Но в то же время она может быть низвергнута до полного грехопадения, а может и взлететь при обретении ее хозяином, к примеру, святости. Предполагается, что душа наша способна покидать телесную оболочку, воспарить, подобно перегретому пару, когда ему передается определенное количество энергии, то есть она может путешествовать, покидать тело и тому подобное. Как понимаю, механически или посредством химический веществ воздействовать на нее бесполезно. Там следует применять иные методы, исключительно духовные или моральные. Назовите их как вам угодно по своему усмотрению.
Выходит, душа наша запрограммирована на выполнение некой работы и ведет нас, словно лоцман, указывая нужный фарватер, направляет в определенное русло, чтоб мы смогли безопасно доплыть до конечной точки своего маршрута. И, как ни странно, этот пункт назначения так или иначе заканчивается смертью!
Но все же, что есть душа в нашем сегодняшнем восприятии этой тонкой материи? В связи с этим напрашивается сравнение душевного устройства человека с технологией современной компьютерной техники.
Совесть вполне можно сравнить с некой программой, заложенной производителем или хозяином в персональный компьютер. Да, да — именно программой, ни более и ни менее. Типа там Windows или что иное. Явно лицензионной. Автор и создатель ее нам хорошо известен. Это Он.
Безусловно, программу можно взломать, переустановить, но что из этого получится — только Ему одному известно. Вполне возможно, что этот тайник души (совесть) запрограммирован на саморазрушение и полнейшее уничтожение человека, начни он совершать что-то из рук вон дрянное и пакостное. Но в ней как в каждой программе могут быть сбои и иные неувязки. Одним словом, нормальная модель программирования, к тому же имеющая солидный срок давности. Вон сколько тысячелетий уже работает, несмотря на перегрузки и попытки разных там хакеров поломать ее. Вспомним приснопамятные идеи коммунизма, когда шла массовая переустановка всех и вся под иные параметры. Чем это могло закончиться? Совершенно верно — всемирной катастрофой. Не сразу, но вирус-комуникус был нейтрализован и удален и все вроде как пошло дальше по накатанным рельсам.
Нет, без души, совести и прочей моральной атрибутики человек и человеком выглядеть не будет! Получится этакий манкурт или там зомби с внешними признаками как у нормального homo sapiens, но что-то главное утерявший и продолжающий жить подле нас.
Смею думать, именно бабушкина любовь оградила меня от многих социально общественных вирусов, помогла найти лазейку в железобетонной стене коммунистических запретов, вывела на едва заметную тропинку, зовущуюся, простите за смелость, творчеством. А творчество возможно в любом деле: хоть дом строй, хоть картину пиши, но вкладывай в дело собственную душу и по возможности — любовь.
В то же время очень хотелось бы разобраться в механизме воздействия этих вирусов на наше сознание, но боюсь, не получится. Слишком сложна тема и сам предмет исследования. Однако чуть позже предприму еще одну робкую попытку заглянуть в тот самый сундучок, где сокрыт диск — носитель поредения человека, именуемый совестью.
Утраты и обретения
Если читатель еще не запутался окончательно в моем повествовании, продолжим…
После получения телеграммы поспешил в город и успел добраться до родного дома без особых приключений, если не считать того, что везущий меня лесовоз несколько раз проваливался в огромные ямы, там и сям встречающиеся на давно неремонтируемой дороге. Но водитель был опытный и со второй, а то и третьей попытки умудрялся выбираться из них и упорно ехал дальше.
Город, как обычно, встретил меня неприветливо расквашенными дорогами, пустыми полками в магазинах. И лишь группа людей непонятного возраста с устойчивыми политическими взглядами на жизнь о чем-то митинговала с небольшими плакатиками в руках у здания городской администрации. Судя по всему, назревала очередная смена власти, чему кто-то был ужасно рад, а другие, наоборот, предостерегали и никак не соглашались сменить свои ориентиры, вспоминая добрым словом прожитые ими годы.
Но мне было как-то не до политических игр и не хотелось всерьез воспринимать происходящее, резонно полагая, что от рядового члена сообщества вряд ли что зависит, а становиться самовыдвиженцем и участвовать в борьбе за теплое местечко, произнося какие-то там лозунги, давая смехотворные обещания, уж и вовсе негоже.
Бабушку успел застать еще в памяти, но она уже стояла на пороге иного мира и, как мне показалось, ждала именно моего появления, чтоб попрощаться и отбыть в дальнюю дорогу. Не стану описывать все происходящее, оно и без меня многократно описано различными авторами с той или иной долей таланта. Скажу лишь, что ушла бабушка тихо и незаметно. Так же как и жила. Не желая навредить кому-то или доставить лишние хлопоты. И в этом главная грань гениальности, которую может достичь каждый из нас, если ему дано это свыше. Будто птица, много лет жившая у тебя в доме, выпорхнула через незакрытую форточку, улетела в мир, где ее давно поджидали милые ее сердцу души некогда близких ей людей.
И тогда я по-настоящему ощутил, что значит лишиться близкого тебе человека, находящегося всегда, всю мою жизнь рядом со мной. Даже когда географически находилась за тысячу километров от своего обожаемого внука. И знала обо всем, что со мной происходит. Она произвела меня на свет повторно. Уже после первого моего физического рождения. Такое редко, но случается. Благодаря любви, что может родить нового человека. Иногда — многократно. Любовь может защитить, предупредить и изменить того, кого любишь безоглядно, невзирая ни на что, не думая, достоин ли он твоей любви. Просто любить, как любишь жизнь, землю, и быть от того безмерно счастливым.
Без любви рождается не человек, а лишь его телесная оболочка. В годы моего детства Бог был запрещен партийными циркулярами и его нам заменили близкие нам люди, если могли взвалить на себя бремя этой невыносимо тяжкой ноши. Именно они учили нас добру, заслоняли от невзгод, и к ним возносили мы свои неумелые молитвы, надеясь лишь на их помощь и участие. А когда они уходили в иной мир, то оставляли тихий огонек любви. Так рожденный на Пасху иерусалимский огонь зажигает миллионы лампадок подле русских икон и согревает души верящих в чудо людей. А его легко может задуть любой сквозняк, исходящий из холодной очерствевшей души того, кто не верит в любовь и сам любить не умеет, хоть и пыжится, делает вид, будто бы готов уберечь тебя и весь мир от бед и несчастий. А приблизится к небесному огню любви — и тот гаснет. Не каждому дано верить в чудо любви и приносить себя в жертву тому горению. Хотя, на мой взгляд, именно русский человек более других расположен к вере в любовь и Чудо, которым она, по сути дела, является. А потеряв в веру в любовь, долго не живет, поскольку не может вынести испытаний, ниспосланных ему.
Незаметная смерть бабушки, предсказуемая и подготовленная всей ее жизнью, никак не должна была внешне сказаться на мне. Именно внешне. Но изнутри надломилось что-то невидимое, рассыпалась некая конструкция, поддерживающая мой мир. Так если бы из-под трех слонов, на которых держится земная твердь, уплыл кит и те слоны ушли под воду. Так и я в который раз ощутил себя тонущим.
Но именно любовь бабушки, переданная как карта зарытого где-то сокровища, помогла выплыть, выжить мне в ту неимоверно трудную весну. Каждый уходящий от нас что-то оставляет своим детям, потомкам: одни — кровную месть, иные — деньги, другие — материальные ценности, а бабушка завещала мне свою любовь, зная, что нет на свете большего богатства, нежели доброта, радость жизни и — работа. Неужели только в занудной ежедневной работе способны мы обрести кратковременное счастье? И так до последнего издыхания предписано нам добывать хлеб насущный… В том ли кроется блаженство бытия? Ой не знаю… Но иной путь мне тоже неизвестен…
Оставаться в городе после похорон не хотелось. Действительно, человек, задумавший создать что-то свое, становится отличным от людей, занятых обычными суетными делами. Эта самая бацилла сочинительства оказалась сравнимой с неистовством. Единственное, что заставил себя сделать, позвонить в редакцию регионального журнала, где пообещали напечатать мою повесть, и поинтересовался сроками. Как и ожидал, сроки оказались очень и очень ограниченными. Прикинул, смогу ли успеть сократить до минимума свое незабвенное детище, получалось, что если работать в день по двенадцать часов без перерыва, то вполне успею.
…После моего долгого отсутствия деревенский домик оказался отсыревшим, как у нас говорят, воглый и явно не ждавший столь скорого возвращения хозяина, а потому пустивший на постой мышей- квартирантов, успевших свить во всех углах гнезда и заняться самым нужным и ответственным в весеннюю пору делом — выведением потомства. Мое появление их заметно встревожило, но не настолько, чтоб броситься искать иное жилье для своего мышиного быта, и они лишь освободили для меня кровать, тумбочку, где некогда хранились съестные хозяйские припасы, а теперь там и сям уныло и тускло отсвечивал рассыпанный бекасиной дробью помет, свидетельствовавший о немалом мышином старании по уничтожению всего, что можно было употребить в пищу. Нетронутой осталась лишь пачка закристаллизованной поваренной соли, которой они по какой-то причине побрезговали.
Затевать войну с мышиными полчищами счел ниже своего достоинства, решив, мол, сам виноват, бросив жилье без присмотра. Провел небольшую приборку и смел облезлым веником-голиком наиболее наглые следы пиршества серых квартирантов. Затем принялся топить печь, которая, лишенная хозяйского, внимания и регулярной чистки, никак не желала разгораться, нещадно дымила и выжила меня почти на улицу, пока дым не начал исправно проходить через трубу, а в самом доме становилось час от часа теплее и уютнее. Возможно, и мышам-квартирантам дымовая атака пришлась не очень по душе, поскольку они тут же куда-то исчезли, и лишь иногда ночью под полом слышалось их осторожное шуршание.
Одним словом, свои законные права на избушку мне без особого труда удалось отстоять и лишний раз осознать, что не только свято место, но любая иная пригодная для жилья площадь пуста не бывает. Так, наверное, и в литературе. Не займешь ты — появится собрат по перу, который вряд ли согласится уступить свою тему, а тем более кресло какому-то там чужаку. И уж коль назвался ты мастером или там хозяином, то и будь им, а не ищи счастья на стороне, каким бы сладким оно тебе ни казалось.
С этими не очень-то праведными мыслями опустился на табурет, пробежался пальцами по отливающим перламутром клавишам.
Машинка послушно воспроизвела все, что от нее требовали. Я возликовал! Вот она радость бытия, когда ты можешь исполнить ВСЕ, что только захочешь!!! Но… не учел самой малости: испытаний, через которые необходимо пройти, чтоб добиться желаемого. А испытания мои еще даже и не начинались.
О пользе и вреде сочинительства
Следующим этапом самостийного вхождения в сочинительство стала неожиданная разработка сюжетов, связанных с местными преданиями, коих, если внимательно поспрошать деревенских старожилов, пруд пруди в каждой деревеньке. Мне еще в детстве пришлось наслушаться всяких там страшных историй, именуемых быличками или сказаниями. Кстати говоря, их содержание и отдельные выражения не очень-то подходили для воспроизведения в присутствии несовершеннолетних, но кто когда в наших палестинах обращал внимание на такой пустяк, как неустойчивая детская психика. Может, именно поэтому и запали они в память, что ничего подобного ни в одной из прочитанных ранее да и гораздо позднее книг даже близко не встречал. Потом уже в сознательном возрасте, беседуй с деревенским людом, узнал новые душещипательные истории о тех или иных сказочных персонажах, преспокойненько обитающих в наших краях. Со временем подобных историй накопилось прилично, и по моим прикидкам должно было хватить на составление небольшого сборника. Дело за малым: предать те сюжеты бумаге.
Хотя путь от замысла до преобразования его в рукописный или печатный текст достаточно непрост, но, как говорится, лиха беда начало. Стоит исписать один листочек, а за ним другой, как дело сдвинется с мертвой точки и рукопись день за днем станет расти, как опара в тепле. Главное, чтоб не иссякло авторское желание сочинять, писать и во что бы то ни стало довести свой замысел до конечного результата. А во мне в ту пору желание к сочинительству давало себя знать с огромной силой, словно внутри бесперебойно работал мощнейший атомный реактор. А желание работать есть качество для сочинителя самое-самое наиважнейшее. Без него никуда…
Естественно, эту склонность к бумагомарательству можно назвать всем и каждому известным уничижительным словом «графомания». Однако позвольте. Если быть точным в переводе и даже чуть-чуть буквоедом, то графоманами следует считать людей, имеющих страсть к письменной деятельности. А вам приходилось встречать профессионального литератора или журналиста, который бы не любил писать? Тогда почему в русском языке само слово «графомания» стало вдруг ругательно-презрительным и воспринимается чуть ли не как диагноз неизлечимой болезни? Скорее всего, за этим скрывается нелюбовь той половины человечества, которая сама писать не любит и не умеет. С давних пор человечество поделилось не только на пешеходов и автолюбителей, но еще раньше — на людей, пишущих и… считающих этот труд никчемным.
Хорошо, что пока никто не подал идею лечить от сочинительства, примерно как от алкоголизма. Но это пока. Когда писателей на белом свете расплодится превеликое множество и станет больше, чем читателей, наверняка какие-нибудь там иммунологи, узреют очередную неизвестную ранее науке «бациллу сочинительства». И тогда государство получит право вводить антисочинительскую сыворотку всем, кто в своей жизни написал больше одной странички обычного текста. А то и вовсе узаконят повсеместные прививки детям в возрасте до трех лет. Примерно как от гриппа и оспы. Думаю, подобное не за горами…
Да плевать! Называйте как хотите тягу к сочинительству. Пристрастие посвящать свой досуг, а иногда и всю жизнь передаче собственных мыслей и чаяний через слова, образы, рифмы для последующего прочтения твоих текстов всеми желающими было, есть и, дай бог, всегда будет присутствовать пока существует людское сообщество.
Сойдемся на том, что этот вирус понуждает его обладателя вести жизнь, несколько отличную от иных людей. Хотя внешне сочинитель ничем не отличается от остальных людей, но сознание его и образ мыслей устроены совершенно иначе. Он в отличие от многих умеет не только видеть незаметное для других глаз, но и улавливать, выносить из самого пустого и никчемного разговора нечто рациональное, преобразуя его затем в сверкающий всеми гранями кристалл, ранее в природе не существующий. И такое умение не только поражает многих, но и вызывает недоверие — как же так обычный человек, незаметно живущий столько лет рядом с нами, и вдруг создал что-то немыслимо-прекрасное?!
И еще один вопрос назревает в свете анализа пристрастия к сочинительству. А не преступает ли человек творящий завещанные нам свыше законы?! Согласитесь, очень сложный вопрос. Ни в заповедях Моисея, ни в уложениях Христа ничего не говорится о создании людьми своего собственного мира, населенного нереальными героями.
Да там вообще нет ни слова о работе какой бы то ни было! Радуйтесь и веселитесь! — вот чем заканчивается Нагорная проповедь. Но это и есть подсказка для решения моего сакраментального вопроса! Разве творящий не радуется, когда созданный им образ или даже удачно написанная строка дает ему право осознавать себя пусть не творцом, но лицом исключительным, обособленным от прочих, а потому, сами понимаете, не таким, как все! Как известно, разрешено все, что не запрещено. И нет такого закона, который запрещал бы сочинять, рождать новые образы и героев. Радуйтесь и веселитесь — и все будет чудесно!
А в моем сочинительском мозгу той весной родились образы очень и очень веселых героев, существ нереальных, которые, несмотря на то, что они вроде бы как не существуют и многие из нас, людей, даже в них не верят, но они есть и живут рядом с нами! Их просто не может не быть, коль народ говорит о них, рассказывает чаще всего шепотом своим детям, предостерегает от встречи с ними. И наделены те герои разными там особенностями, по поводу чего существует поговорка- предостережение: «Не буди лихо, пока лежит тихо».
Мне бы вспомнить тогда о той поговорке, — не трогать тех лихих героев, не вызывать их к появлению подле меня. Ан нет, взыграли неведомые тайные силы, ограничиваемые и опекаемые столетиями разумным предвидением предков, знавших жизнь в тысячу крат лучше и глубже, а потому запретивших будить те самые силы. Не послушался их предостережения, не внял запретам, посчитав, будто они для кого-то другого писаны и… со всей страстью отдался воспроизведению скопившихся в памяти сюжетов на бумаге. Возможно, если сочинительство мое в ту нору пошло в ином Направлении, не случилось бы многих последовавших затем событий, о чем речь впереди.
Слышу, улавливаю возражения читателей на этот счёт: о чем это он? Разве любой из нас не вправе заниматься тем, чем считает нужным? А как же великие открытия, благодаря которым изменился мир, а вслед за тем и мы всё стали жить в мире ином, доселе неведомом. Согласен, открытия нужны. Пылкий наш разум шаг за шагом постигает все доставшееся нам в наследство от Творца, и, казалось бы, конца-краю открытиям не видно. Выходит, Господь дал нам свободу выбора и не очень-то противится ученым изысканиям и различным экспериментам над людьми и природой? А вот тут возникает очень непростой вопрос: насколько далеко может распространиться наше познание? До бесконечности? Как бы не так! Бесконечность есть величина иррациональная, а точнее — условное понятие. В той же математике. Но для реального использования «бесконечность» неприменима.
Когда великого Исаака Ньютона на склоне лет спросили, кем он себя ощущает, совершив столь значимые для мира открытия, то, знаете, что он ответил? Смысл сказанного им сводился примерно к следующему: я всего лишь маленький беспомощный мальчик, сидящий на берегу океана и бросающий в него камушки. Только ум гения способен осознать, насколько мы ничтожны перед законами природы! И как мало открыто нам, неразумным. А еще в приведенном высказывании усматривается тот самый верховный запрет на бесконечность познания. Как Ксанф, хозяин мудреца Эзопа, не мог выпить на спор море, так и мы вряд ли когда постигнем все законы природы.
Итак, примем за аксиому: запрет на познание существует! И спорить на этот счет бессмысленно. А временами даже опасно. Переходя на тему сугубо литературно-сочинительскую, скажу, определенный запрет присутствует и в любом виде творчества. Он есть. И пусть многие не желают видеть плотно закрытую перед нами дверь с находящейся внутри тайной. Не будем называть вслух имена уважаемых авторов, пытавшихся хоть в щелку заглянуть за ту дверь и поведать читателям, что там находится. Попытки их, так или иначе, заканчивались обычно плачевно. Плохо им приходилось после этого. И жизнь становилась не в радость. А обратного хода уже не было.
Как не вспомнить все ту же поговорку: не буди лихо… Мистика? Да нет, самая обычная реальность. Мы часто усматриваем мистические проявления в непонятых нами явлениях, вещах, выражениях. Та же крылатая фраза о том, что «рукописи не горят» —, если вдуматься, несет в себе совсем иной смысл, чем может показаться после первого ее прочтения. Вдумайтесь: сгореть может бумага, но идеи, изложенные на ней, а самое главное — герои останутся жить среди нас. Другое дело героев тех надо сочинить и тогда лишь они обретают возможность стать полноправными членами человеческого общества. А что есть бумага? Ее можно сравнить с рушником, на котором Спаситель оставил свой Образ. Именно образ и дано нам видеть. Так в чем здесь мистика?
Но вернемся к сюжетам, рождавшимся во мне той памятной весной. Признаюсь, непосредственно подтолкнул меня к воплощению деревенских быличек и побасенок в качестве литературного сочинительства один непростой старичок, живший когда-то в той деревеньке, где я с некоторых пор основал свою сельскую резиденцию.
Дедок тот изредка наведывался из города пожить на воле подальше от своих деток, там мы с ним и познакомились. Прошел он и тюрьмы, и лагеря, пересылки разные в жутко-кошмарные репрессивные времена. Потом уже, освободившись, как и все сельские мужики, работал и конюхом, и трактористом, в бригадиры и счетоводы не лез, а потому благ материальных не скопил, о чем немало не жалел.
Более всего поражала меня в нем некая отрешенность от происходящего, словно он давно перешагнул черту, отделяющую всех нас от вечности, и смотрел уже как бы из своего далека. Но и привычного уныния людей, судьбой потрепанных, покореженных, в нем не ощущалось. Его обычно заросшее недельной щетиной лицо с глубокими морщинами на щеках было всегда как бы изнутри освещено детской полуулыбкой. Да и сам он выражал ежеминутную готовность к общению с первым встречным. При всем том его любимая присказка звучала примерно так: «Мне бы еще одну жизнь кто предложил — отказался б… Ничего в ней, жизни этой, антиресного нет и быть не может…» Одно слово, не так прост оказался тот дедок, как может показаться на первый взгляд.
У меня создалось впечатление, будто бы он сам верил во все эти небылицы, что время от времени ни с того ни с сего вдруг начинал рассказывать без какой-либо связи с темой нашей беседы. При этом он таинственно понижал голос и хитро щурил по очереди то один, то другой глаз, слезящийся от табачного дымка, струящегося из неизменной цигарки в уголке рта. Получалось, будто бы во всех его бедах виноваты таинственные существа, обитающие рядом с нами: и молоток-то у него домовой спер, и банница тазик с водой перевернула, и леший в лес не пустил, и еще много чего для современного читателя нереального, фантастического пришлось мне услышать и впитать в себя. Но что интересно, и мысли не было усомниться в услышанном или обвинить рассказчика в клевете и умопомешательстве. Россказни те воспринял точно так же, как пересказ бывалого курортника о поездке в санаторий или еще там куда. Может, вся причина заключалась в том, что в ту сладостную пору хотелось верить во все чудесное и несбыточное, а тем более запретное, о чем дед напоминал после каждого своего сказания: «Ты гляди, милок, никому не сказывай о том, что я тебе тут поведал». Куда там! Разве кто-то из нас удержится, чтоб не раскопать клад, если почти точно знает, где он запрятан. И никакие уговоры о подстерегающих опасностях и страшных последствиях не подействуют. Так и ваш покорный слуга не внял мудрым советам старого человека и при первой возможности раскрыл сундук Пандоры, обитатели которого, обретя свободу, тут же поселились близехонько от их освободителя и, как понимаю, до сих пор время от времени дают о себе знать. Но и об этом речь впереди.
Возможно, именно тогда, почувствовав интерес к своим, так сказать, персонам, они каким-то непонятным нам, людям, образом начали влиять не только на ход моих мыслей, но и на всех, кто оказывался так или иначе участвующим в происходящих событиях. И внутри меня родилась несравнимая ни с чем радость от предстоящей работы над очередным сочинением, где главными героями должны стать мифические существа, обычно именуемые как нечистая сила. И не хотелось думать ни о каких запретах, выдуманных кем-то, и само будущее виделось сказочным, искрящимся, как новогодняя елка с лежащими под ней подарками. И сам себя ощущал этаким былинным богатырем, которому не страшны никакие темные силы и вражеские наветы, словно кто окатил меня живой водой, защищающей от всех бед и напастей.
Если бы мне пришлось сейчас вновь стоять на перепутье, решая, писать ли о тех странных существах и хорошо зная, какие испытания придется пережить после, то ни на минуту не задумался и повторил бы сделанное. Поскольку всякий автор готов пожертвовать собой во имя нового сюжета, и пока он в состоянии быть первооткрывателем, вправе называть себя человеком творящим, на которого вековые запреты не распространяются. А вправе ли он совершать подобные поступки, решать лишь ему одному и никак иначе.
И виделось оно мне весьма своеобразным, совсем не таким, как описано в многотомных трудах историков, а по большей части мистически-чудесным, загадочным, сказочным, где человек и шагу сделать не мог, не столкнувшись то с лешим, то с чертом или иной нечистью. Это потом уже после всеобщего разоблачения всего божественного и чудесного вместе с Богом стали отрицать и всех недругов рода человеческого, сделав их предметом насмешек и неверия. А они как жили — так и живут и никуда уходить от нас не собираются. И объяснения наши всему непонято-загадочному стали строиться на физико-математических законах, согласно которым нет ни рая ни ада, ни существ, что испокон века жили рядом с людьми и те нашли вполне приемлемые способы для совместного существования с ними. И большинство сказок слагалось о борьбе тех или иных героев с этими самыми силами. Но вот сказки остались, а образы, в них присутствующие, оказались вне закона. И никто пока что отменять его не собирается. Нет леших, домовых, русалок, змеев летающих, и все тут. И быть не может. Как говорится, начальству виднее, но у меня на этот счет со временем сложилось собственное мнение. Вот его-то мне и хотелось изложить, высказать в очередной нерожденной пока книге. И будущие герои ее были от того в полном восторге и подавали мне всяческие знаки, мол, давай, пиши, работай, а уж мы чем можем, тем непременно поможем.
От фабулы к замыслу и свершению
Если вы посчитаете или там предположите, что после этого началась моя так называемая творческая стезя, то ха-ха! Ошибаетесь… Примерно так же ошибся известный мореплаватель, попутав материки, а чтоб как-то выкрутиться, назвал их население практически одинаково, за что мы его почему-то до сих пор горячо славим и едва ли не боготворим. Берег, к которому прибило меня, был давненько так неплохо обжит и заселен если не аборигенами, то колонистами, считающими его исконно своим и сигналов «sos» не подающими. Впрочем, неосвоенных мест там было предостаточно — живи не хочу. Но законы, существующие на литературном материке, доложу я вам, во многом отличались не только от Моисеевых заповедей, не говоря о заветах Христовых, — возлюби ближнего своего и прочее, — но кое в чем мало соответствовали общепринятым государственным.
Может, окажусь слишком далеко от истины, сравнив его обитателей с теми, кто в лихие годы оказался за оградой приснопамятного ГУЛАГа. Но что-то общее, родственное меж ними проглядывалось. Паханы и мелкая шушера присутствовали и там. Естественно, были и авторитеты в законе, коронованные, но не на воровских сходках, а на вполне официальных пленумах, съездах. Обычно именно они председательствовали на внушительных собраниях, сидели почетными гостями на разных там встречах и выступали с речами правильными и даже поучительными перед детьми и ветеранами.
Государство, то есть партийная элита, к иерархии той относилась вполне благосклонно и разрешала существование этого литературного государства в определенных рамках, не забывая время от времени напоминать, с чьих рук они получают правительственные награды и премии, отдыхают в элитных пансионатах и за чей счет совершают многомесячные «творческие командировки». И все были довольны. А почему бы и нет? Ты хотел быть литератором? Так будь им! Хотел писать книги? Тебе никто не мешает это делать. Пиши на здоровье. Но… не перегибай палку. А то…
Что будет в противоположном случае, все хорошо знали, а потому особых возражений ни с той, ни с другой стороны не было. Писали. Выпускали. Получали. Гуляли. Отдыхали. Кто сказал, что литератор должен писать лишь то, что хочет видеть потенциальный читатель? Разве все тот же еврейский народ сильно обрадовался, прочтя Божьи заповеди, ограничивающие их житье-бытье? Очень в том сомневаюсь. Главное, чтоб вами и работой вашей были довольны наместники Бога на земле, а там хоть трава не расти. А муки творчества, товарищ, это ваши личные проблемы. Вот сами их и решайте…
Да, легко сказать — решайте. Подсказчиков в этом деле не бывает. Нет, почему, встречаются еще в кругах литературных люди, что практически задаром могут подарить тебе тот или иной сюжет, если ты час-другой посидишь с ними за кружечкой чая или что там еще бывает налито по этому случаю. А там, смотри сам, нравится — бери. Нет — передай другому.
В тех литературных кругах идей и сюжеты витали, словно рои пчел на колхозной пасеке. Ты мог выйти из сообщества братьев по перу буквально облепленный ими и долго потом соскабливать их с себя. А мог оказаться на улице опустошенным, потерявшим веру в себя и во все вокруг. Были и есть до сих пор шептуны-информаторы, чья задача сводится к тому, чтоб как бы невзначай обмолвиться о человеке великом и значимом, который оказывается… Дальше можно, надеюсь, не излагать сюжет, который авторы использовали еще со времен древних греков, стоило лишь мужу пересечь порог родного дома. И не только на эту классическую тему делились те шептуны информацией. Могли такое наизлагать, потом век оправдываться, а позор твой после тебя навсегда останется. Я так понимаю, шептунам тем неплохо доплачивали в одной солидной организации, где они имели свои литературные псевдонимы и пухлые досье. Но не наше это дело. Каждый выживал как мог и славил того, где платили быстрее и качественнее, будь то канализационно-водопроводное управление или трамвайное депо. А уж спеть очередной гимн и прокричать «Славься!» в адрес единой и неделимой, то самый верный путь к сысканию славы и почестей среди таких же, как ты, прославителей.
Может, и этот немаловажный факт повлиял на то, что столь долго не решался приступить к своему второму повествованию, откладывая его под всякими там предлогами и видом стабильной занятости. К тому же, как ни крути, а летние месяцы не самые благоприятные для работы творческой, сочинительской.