Щепа и судьба — страница 38 из 64

Искус первый

После расставания с художницей-кришнаиткой меня, далеко не святого человека, ждало еще одно искушение. Словно кто-то настойчиво хотел разрушить мирок автора-отшельника, вбившего себе в мозг идею заняться творчеством чистой воды без всяких побочных примесей. Хотя, может, оно и к лучшему, коль тебя вот так испытывают на прочность, не позволяя расслабиться и мчаться впереди паровоза к намеченной раз и навсегда цели. А цель та заключалась в одном-единственном слове — писать! Во имя чего? Не знаю. Для кого? Опять не знаю. О чем? Тут предмет для вожделения имелся и требовал его добротной обработки и крепкой усидчивости. Может потому избранный мной способ существования в деревенской глуши и тиши потихоньку приносил свои результаты: после первого рассказа появился второй, а там и третий… Работа мало-помалу налаживалась. Надеюсь, меня поймет каждый уединившийся для интимно-творческих дел человек, когда вся авторская энергетика тратилась на воплощение и удержание образов моих разлюбезных героев, не давая им разбежаться и исчезнуть навсегда. Других объектов для обожания в поле зрения просто не было и быть не могло. Потому все иные природные чувства, пробуждаемые в любом молодом здоровом организме, преспокойно отдыхали как медведь в берлоге, а в памяти лишь время от времени оживали былые победы, но в гораздо большем числе многочисленные неудачи.

И подозреваю, отвлекись, начни я в ту пору самую малую интрижку, и драгоценные образы из прелестной и трепетной мозаики, собранной в кропотливейшей работе и душевном напряге, описывать который уже пытался, рассыплются на такие осколки, что ни один реставратор не возьмется за их восстановление. Не в похвальбу самому себе будет сказано, но работа и впрямь была нешуточной.

Однако враг рода человеческого не дремал и, желая испытать меня во второй раз за то лето, подослал, кого бы вы думали? Правильно, женщину! Пусть не особо броской наружности, он, видимо, решил не тратиться на поп-звезд или там фотомоделей. Но… Появившаяся на моем пороге очередная искусительница имела в запасе кое-что более весомое, чем изящные формы и греческий профиль, заключающиеся в ее многочисленных хозяйских познаниях и умениях.

В отличие от исчезнувшей не так давно при самых нелепых обстоятельствах кришнаитки эта дама, как принято говорить в таких случаях, была личностью вполне состоявшейся и обладающей непоколебимой уверенностью в познании мира и душ человеческих. Говорю так потому, что меня она раскусила словно орех, не приложив к тому больших усилий. Да я и не собирался выдавать себя за этакого непризнанного гения, чьи рукописи рано или поздно войдут в фонд мировой беллетристики. Изображать из себя гения, как и сошедшего с ума человека, задача невыполнимая, потому как надо обладать определенным талантом, чтоб сыграть такую роль, не зная, как будешь воспринят присутствующими при том зрителями. И какой смысл рядиться в чужие одежды, коль и своих предостаточно.

Да, чуть не забыл пояснить, мы познакомились с той дамой случайно, по переписке. Она где-то там прочла одну из моих публикаций и написала. А я, как водится, ответил. И через какой-то срок мы уже знали друг о друге довольно много, причем все изложенные письменно факты были, разумеется, положительного свойства. Ведь какой дурак будет писать о себе один негатив? Для этого и впрямь нужно с ума сойти и не отличать, где право, где лево, если сообщать из своего прошлого препакостнейшие вещи, которых сам-то стыдишься и стараешься вообще вычеркнуть их из памяти.

В письмах такого рода чаще всего (уж поверьте мне) пишут об одиночестве, жизненных тяготах и страданиях. Хорошо, если все это будет сдобрено известной долей юмора в свой же адрес, тогда тебя воспримут не только как страдальца и непонятую окружающими личность, но и как человека самокритичного, готового на определенные исправления в своем характере и образе жизни. Обычно такая переписка заканчивается ничем, то есть прекращается, как бы сама по себе благодаря нерешительности обеих сторон. Ибо решительные люди при их инициативности, хваткости давно уже обзавелись семьей и все у них хорошо и прекрасно. Или нам со стороны кажется, будто бы они в полном шоколаде. Но в авантюры подобного рода они ввязываются довольно редко и совсем с иной целью. А на поиск родственных душ пускаются те, кому не удалось сделать это в свое время, наивно полагая, будто бы среди их корреспондентов объявится принц благородных кровей или личность приличная и добротная во всех отношениях, случайно незамеченная их предшественницами.

Нет, дорогие мои, в девяноста девяти случаях из ста вас ждет разочарование. Одиноким человек может стать лишь благодаря своему несносному характеру и иным не лучшим качествам. А вам это надо? Если же он достаточно долго ведет отшельнический образ жизни, значит, тому есть веская причина, докапываться до которой не следует. Так будет лучше для всех. Легче выиграть автомобиль в лотерею, чем отыскать в зрелом возрасте по переписке человека, устраивающего тебя во всех отношениях. И моя персона является тому лишним подтверждением, говорю об этом открыто, если вы сами не успели в том убедиться.

Преодоление искушения. О гостях и хозяевах

Но вернемся к моей неожиданной гостье. Не могу сказать, чтоб она с первых своих шагов проявила ко мне какие-то чувства или тем более страсть как к особи мужского пола. Не обозначилась страсть с ее стороны и через несколько дней пребывания с хозяином дома под одной крышей. Она оставалась равнодушно-нейтральной, словно жила рядом с близким родственником. Но жила в ней страсть иного рода. А именно создать и обустроить свой собственный мир, в чем мы с ней даже были немного похожи. Только мой мир был невидимый, нереальный и населен скорее духами, чем живыми людьми, а она мечтала о крепкой и, уж само собой, дружной семье, где бы каждый был на своем месте и совместная жизнь текла чинно и пристойно. Одним словом, все как у людей. Но обо всем по порядку.

Начну с того, что нагрянула она совершенно неожиданно, без предупреждения, чем поставила меня не только в неловкое положение, но и вызвала некое смятение чувств. Во-первых, потому, что мне еще требовалось время для доработки своих мистических сюжетов и их окончательной вычитки. Во-вторых, мне, как хозяину, было неловко за беспорядок, опять же убогость жилища и полное отсутствие продовольственных запасов. Словно предвидя издержки одинокого мужского бытия, она захватила две огромных сумки, нагруженных всяческой снедью от маринованных огурчиков и заканчивая огромным пакетом с сухофруктами, принявшись выгружать все это богатство на стол, едва только переступила порог, не обращани малейшего внимания на мою заторможенность и смущение, чем еще больше ввергла меня в полный ступор. Примерно так ведут себя жены и подруги тех, кто находится длительное время в заключении, отвозя туда по возможности продукты питания, дабы мужики их раньше времени не померли голодной смертью.

Как ни странно, но ее хлебосольство обратилось в первый кирпичик, на котором впоследствии выросла изрядной толщины и высоты непробиваемая стена отчуждения. Но обо всем по порядку. Тщательно пытаясь скрыть свое смущение и неловкость от выпавших на мою долю даров и подношений, торопливо опробовал все по очереди, но на душе от этого нечаянного пиршества не помягчало. Стало еще более неловко, что не могу чем-то отблагодарить ее за привезенные за много верст дары, предназначавшиеся исключительно моей скромной персоне.

Понятно, быт мой и изба, давно пережившая отпущенный ей срок, не вызывали особой уверенности в моем блестящем будущем, но и не давали повода видеть во мне одного из персонажей пролетарских классиков, рисовавших беспросветную жизнь разных там челкашей и сатиных. И хотя она напрямую не высказывала суждений на этот счет, но в глазах ее читалось если не раздражение, то осуждение всего, что для меня давно стало привычным и почти родным. Она не принимала все это! С плохо скрываемой брезгливостью брала в руки прокопченную кастрюлю с плиты, треснувшую чашку, засаленное полотенце, а садясь на диван или лавку, незаметно пробовала их на прочность.

Во мне же в ответ рождалось непонятное злорадство: если ты не принимаешь мой образ жизни, то почему я должен соглашаться с этим и без раздумий отказываться от всего, что мне близко и дорого? Да, она определенно привыкла к основательности и обустроенности быта. Согласен. Но меня вполне устраивало собственное существование, где благоустройство и стабильность несовместимы с душевными метаниями и потугами, в плену которых, сам того не желая, оказался, стоило лишь заняться избранным мной ремеслом. Тут впору задуматься, что важнее: быт или сочинительство, когда каждый оставляет за собой право выбора.

А вот уверенность движений, манера говорить моей гостьи говорили как раз об обратном. Ее ладно скроенная, налитая нерастраченной мощью и даже немалой женской силой фигура, непоколебимость интонаций, непререкаемость задуманного не оставляли места для рассуждений и каких-либо мечтаний. Такая не только коня, а целый табун остановит, не задумываясь легко закинет на плечо подвыпившего муженька и одним лишь взглядом пригвоздит его к месту… Чем больше я смотрел на нее, тем сильнее напрашивалась непонятно откуда взявшаяся ассоциация с известным символом советского государства: серпом и молотом. Кроме всего прочего в ней ощущался ни больше ни меньше как дух Афины-Победительницы, не знающей поражений и в чьей защите не нуждающейся. Такая вполне сама за себя постоит. Только одно было непонятно: какова моя роль при столь значительном образе? На Зевса или там Геракла я явно не тянул…

От радушия до равнодушия

Когда она немного освоилась и убедилась, что я перепробовал по очереди все привезенные ей продукты, то по-хозяйски уселась на лавке и поинтересовалась «над чем я работаю». Лучше бы она не произносила этой расхожей фразы! На меня она оказывала примерно такое же действие, как брошенная быку красная тряпка. Издевка, не более того. Что тут можно ответить? Пишу? Сочиняю? Но это то же самое как сказать: дышу. Или — думаю… Никому не советую задавать подобный вопрос человеку, занявшемуся сочинительством, если вы не хотите, чтоб ваши отношения тут же разладились. Видимо, она этого не знала, чем и без того усугубила довольно напряженную атмосферу, непонятным образом установившуюся меж нами.

К тому же любой, кто пожелает проникнуть в ход ваших мыслей, рискует одним неверным словом смешать их, а то и вовсе уничтожить, стереть из памяти много дней вынашиваемый замысел. Чужое вмешательство подобно радиоактивному излучению, исподволь уничтожающему все живое, оказавшееся поблизости. Уж так мы устроены и ничего с этим не поделаешь. Так что своей фразой она еще более усугубила непростую ситуацию сближения. Возникший внутри меня неосознанный протест, скрываемый до поры, зрел и неудержимо рвался наружу как пробка от шампанского. Но первые несколько часов хватило сил и терпения обуздать его и не перейти к открытому конфликту. Видимо, и она это почувствовала, потому как выражение ее лица уже к вечеру поменялось из радушно-веселого на напряженно-выжидательное, а потом и вовсе стало равнодушным и даже отчужденным, будто бы не я, а она терпит тут присутствие постороннего человека, не решаясь высказать все ему в лицо.

Да, чуть не забыл сообщить об одной из главных причин, сопутствующих нашему знакомству. По ее словам, она тоже была причастна к сочинительству, поскольку окончила филологический факультет, работала в школе, а потом перебралась в редакцию какого-то местного журнала. И успела опубликовать в том журнале несколько своих собственных рассказов. Это меня и сразило если не наповал, то снесло крышу основательно. Правда, с собой она их почему-то не захватила (стеснительная!), однако обещала предъявить при первом удобном случае. Увы, но случай тот так и не представился и до сих пор пребываю в неведении, есть ли такой автор на свете или все ей рассказанное, ну, пусть не обман, но изрядное преувеличение. Да и так ли это теперь важно? Было, не было, а она вот сидела напротив и преспокойно разглядывала меня, словно оценщик товар, и щелкала при том жаренные на постном масле семечки, аккуратно складывая кожурки в кулечек, свернутый из черновика моей рукописи.

Кто бы знал, как мне не нравятся люди, грызущие семечки в моем присутствии! И запах, наполнявший избу, был совершенно чуждый и непривычный. Но не мог же я запретить гостье заниматься тем, что она считала нужным. И что в том необыкновенного? Ну, щелкает себе семечки, так ведь не сорит на пол, все чинно и пристойно. Не самая худшая привычка, если разобраться…

Мне же хотелось поговорить с собратом, извините, сестрой по перу на темы литературные, любовно поглаживая при том свою тощую папочку с незаконченными рассказами, небрежно обронив, мол, глянь, что тут у меня получилось! Да пусть она хоть грецкие орехи начала у себя на лбу колоть, я бы и это стерпел, если бы услышал от нее слова одобрительные о тех рассказиках! Мне просто не хватало общения с людьми, прошедшими хоть какой-то отрезок по крутой литературной тропе, которые бы могли хоть что-то рассказать о поджидающих новичка опасностях. И кто бы, окажись на моем месте, отказался обсудить свои замыслы с таким же, как он, автором-сочинителем, постучавшимся к нему в незакрытую дверь. Уверен, среди начинающих и блуждающих во тьме собственных замыслов людей творящих, вряд ли такие обнаружатся.

Меж тем, расправившись с первой порцией семечек, она плотно завернула кожурки от них в бумажный кулечек бывшего моего черновика и глазами поискала мусорное ведро, но не найдя, сунула его в карман своего платья. Я же с интересом наблюдал за ее действиями и не стал объяснять, что роль мусоропровода с незапамятных времен отведена в крестьянских избах обычным печкам, куда попадали все бытовые отходы, годные для предания огню. Почему-то не хотелось проходить с ней курс молодого бойца и разъяснять прописные истины. Если человеку нужно, он сам научится хозяйским обычаям и привычкам, а если нет, то к чему тратить зря время.

Процесс взаимного изучения шел своим чередом. Интересно, приглядываясь к новому человеку, постепенно выявлять у него те или иные черты, реакцию на твои слова, поступки, чтоб затем постепенно составить о нем собственное представление, которое словно посмертная маска останется в памяти на долгие годы. Понимаю, насколько эти впечатления неверны и ошибочны, но, если разобраться, весь окружающий нас мир населен некими нереальными образами, а потому смешно требовать от каждого из нас создания точного психологического портрета всех, с кем мы встречаемся, знакомимся, дружим. Зачастую портреты те субъективны, а то и вовсе ошибочны. Поэтому и не претендую на истину в последней инстанции — это всего лишь мои личные умозаключения и не более того.

Так вот, о психологическом портрете моей гостьи. Более всего настораживала ее абсолютная уверенность во всем, касалось то ее высказываний в мой адрес или конкретных поступков. Так себя ведут обычно люди недалекие и ограниченные, у которых нет и тени сомнения в своих поступках. Но при переписке у меня сформировался образ человека чуткого, мыслящего и знавшего о жизни намного больше, чем ее сибирский корреспондент.

Я ли один или вся наша нация воспитаны в духе возвеличивания незнакомца, только что переступившего наш порог. И это отнюдь не пресловутое гостеприимство, которым так славятся братские кавказские народы. Тут заложено что-то большее. Можно вспомнить и о пророках, не воспринимаемых в собственном отечестве. Или о древних странниках, каликах перехожих, желанных гостях в каждом доме. Но все эти примеры вряд ли могут объяснить нашу извечную тягу и поклонение перед зваными да и незваными гостями. Мы верим им на слово и лишь потом, разобравшись, начинаем стучать себя по лбу, бить кулаком в грудь, мол, кто ж знал, кто он таков на самом деле. И дело не в том, что все мы простаки и олухи царя небесного, которых можно легко купить, соблазнить обещаниями, а потом одурачить. Не в этом дело. Русский народ давно привык, что все новшества принимаются правителями нашими не иначе как извне, когда с Запада, а когда и с Востока. Потому и почитание всего чужеземного вошло в плоть и кровь, стало неотъемлемой частью культуры и ничем его уже не изжить. Если даже азбуку нам привнесли извне и религию, и строй государственный, не говоря об одежде, иноязычных словах и обычаях, не от того ли возникло наше подобострастное отношение к любому приезжему из чужих краев человеку, в котором видим если не Миссию, то не иначе как очередного пророка.

…Когда стемнело и разговоры наши как-то сами собой иссякли, возник самый критический момент финальной сцены первого дня знакомства. Как бы шутя, предложил ей расправлять постель, надеясь ускорить развязку затянувшегося спектакля, но она холодно глянула на меня и отвернулась.

«Что-то не так?» — спросил ее, предлагая, пока не поздно, сделать выбор если не на всю жизнь, то хотя бы на несколько ближайших дней.

«И где мне ложиться?» — спросила она.

«Да где пожелаешь, выбор невелик…» — ответил с радушной улыбкой, обведя невеликое пространство своего пристанища.

Но она и не думала подыгрывать, чуть ли не враждебно поинтересовалась, где я ночую. Естественно, на кровати, а не на коврике, как какой-нибудь приблудный пес. В ответ на это признание меня попросили выйти на улицу, пока она не совершит отход ко сну.

Все ясно. С подобным разделом сфер влияния уже сталкивался, и ничем хорошим та ситуация, как помнит читатель, не закончилась. Потому, не желая осложнять ситуацию, вышел на улицу, послушал с крыльца возню запертых в загоне телушек, выкурил сигарету и через некоторое время, медленно приоткрыв дверь, пролез в нее бочком и, не глядя в сторону гостевого диванчика, прошел к своей, стоящей в противоположном углу кровати. Краем глаза, однако, заметил, что она уже легла, натянув одеяло до самого подбородка, и демонстративно отвернулась лицом к стене. Воспринял подобное проявление сдержанности как вызов, близкий к объявлению военных действий. И меня это слегка задело. Не злодей же какой в самом деле, заманивший к себе очередную жертву, чтоб надругаться над ней, а потом лишить жизни и запечь в русской печи.

И тогда у меня родилось неистребимое желание совершить небольшую проверочную провокацию, а там поглядим, на чью сторону отклонятся судьбоносные чаши весов. Тем более еще днем заметил, что она время от времени как бы оценивающе бросала взгляды в мою сторону, и в тех взглядах присутствовал неподдельный интерес одинокой женщины к мужчине, к которому она смело заявилась в дом, хорошо понимая, чем рискует. Может быть, она ждала от меня решительного шага, проявления воли, чувств или чего-то иного, положенного в подобных случаях. Но что-то мешало мне тогда сделать этот самый шаг, приблизиться к ней и провести рукой по коротко подстриженным волосам, свидетельствовавшим о занятости их хозяйки делами более важными, чем собственный облик. В то же время при всей ее, казалось бы, внешней открытости и расположенности к общению и даже некоторой игривости выражений и задорному блеску больших серых глаз появлялся в них иногда неуловимый холодок расчетливости, паучьей целеустремленности завладеть объектом своего внимания, стать полновластной хозяйкой не только тела, но и души намеченной жертвы, не дав той ни малейшего шанса на побег и спасение.

Вполне возможно, то были лишь мои лишенные почвы предположения, но совсем не хотелось, чтоб они подтвердились на деле. Потому решил устроить ей небольшую проверку и окончательно определиться в вопросе наших взаимоотношений. Не пожелав ей спокойной ночи, разобрал свою постель, снял верхнюю одежду и прямиком потопал к диванчику, где и присел с краешку, положив руку ей на плечо. Она промолчала и не произвела не единого движения. Подождал немного в надежде, что рано или поздно в ней проявится женское начало. Даже через одеяло ко мне просачивался жар и мощь женского тела, рано лишившегося мужской ласки и утешения, но не единым движением она не желала проявить свои чувства, если они были. Скорее даже закаменела, напряглась, ощутив мое присутствие, чем и вовсе поставила меня в глупейшее положение. Тогда решительно нырнул к ней под одеяло и попытался прижаться, надеясь на проявление хоть какой-то взаимной симпатии. Не тут-то было! Она ловко двинула своими мощными ягодицами в мою сторону, отчего я в тот же миг оказался на полу, даже не поняв, как это произошло. Видимо, приемчик был давно отрепетирован и опробован на прежних претендентах на ее руку или тело, не знаю как сказать правильнее. Поднявшись, придержал закипающую внутри злость и спросил:

«Ты фригидна или присутствует что другое?»

«Присутствует, — даже не соблаговолив повернуться ко мне лицом, отвечала она, — вернее отсутствует — признания в любви не слышала…»

Вон оно что значит… Любовь ей подавай и никак не меньше! Ну надо же какие мы серьезные и крутые. Без любви вступить в интимные отношения с мужиком, к которому зачем-то ехала через всю страну, она, оказывается, никак не может. А откуда ей, любви-то, взяться? От сырости?

«Так я и предлагаю ей заняться», — попробовал сострить без малейшей надежды на успех и тут же услышал:

«Это называется случкой, а не любовью… Мне это не нужно. Иди лучше спать».

«Ну извини», — только и оставалось мне промямлить.

На этом наш диалог закончился. Не желая обременяться новыми неприятностями, покорно отправился в свой угол и проспал без сновидений до самого утра.

Искушение очистительное

…Проснулся от звуков переставляемой посуды и каких-то кулинарных ароматов, давно не присутствующих в моей избе. То был знакомый мне с детства запах пирожков. Выходит, жизнь поворачивалась ко мне другой стороной, заманивая в свои дебри семейным уютом и благополучием. Оч-чень интересно!

Завтракали молча, а потом началось то, что в порядочных домах называется наведением порядка. Но поскольку я подозревал, что в моих хоромах сделать такое просто немыслимо, то тут больше подошло бы другое определение. Например, полная эвакуация с последующей ликвидацией всего, что не поглянулось моей гостье. Именно так проводят шмон в армейских казармах перед приездом высокого начальства.

В сени, на крыльцо, а то и просто во двор полетели вещи, не вызывавшие симпатии у моей временной домоправительницы. То были старые чугуны, которыми я весьма гордился и держал как предмет антиквариата; сапоги всех мастей, неизвестно как прижившиеся у меня с незапамятных времен, пустые банки, треснувшие чашки, плотницкий инструмент и даже неработающий последние несколько лет приемник «Балтика», через который когда-то мой отец, а потом и я сам некогда слушали вражеские «голоса», во многом поспособствовавшие развалу «процветающего социализма». Не стало могущественного строя, а вместе с ним и выполнивших свою роль «голосов», после чего прибалтийское чудо технической мысли неожиданно отказалось служить дальше, и потихоньку светящийся в ночной темноте изумрудный глаз радиоприемника угас, скорее всего, навсегда. Но у меня рука не поднималась выбросить вон друга моей юности, которому был обязан в значительной доле полученной за время своего отрочества информации.

Не желая расставаться с юношескими воспоминаниями, выскользнул во двор, поднял приемник и втащил на чердак, водрузив его полированный под орех корпус рядом с древним ткацким станком и укрыл подвернувшейся под руку мешковиной. Они неплохо сочетались один подле другого: посредством ткацкого станка большая часть населения страны имела возможность изготовить себе холст для одежды, а через приемник сердобольные зарубежные соседи популярно объясняли нам несчастным, отчего мы дошли до жизни такой. Сейчас оба помощника человечества остались без работы, поскольку ткать мы давно разучились, а почему жить стало ничуть не лучше, вряд ли мог объяснить самый продвинутый политолог.

А уборка тем временем продолжалась и велась с немыслимым грохотом от передвижки стола, лавки и всего прочего, что попадалось на пути теперешней властительнице, но отнюдь не квартирантке моего жизненного пространства. При этом каждый ее шаг сопровождался одной и той же репликой: «А это что за гадость?!» И с печной лежанки летели вниз овчины, в воздух поднимались столбы пыли и недоуменно скрипели половицы под тяжеловесными шагами взявшей меня под свое хозяйское шефство дамы.

Ее вмешательство в мой быт носило ярко выраженный оккупационный оттенок, и оставалось лишь ждать, в каком размере контрибуцию будет предложено выплатить. Пришлось несколько раз сходить на речку за водой, наломать по дороге березовых прутьев для веника, а потом еще и порвать для использования в качестве половой тряпки старую отцовскую тельняшку, бережно и многократно заштопанную бабушкиной рукой. Никакие мои доводы, что та или иная вещь мне ничуть не мешают, не встречали ни малейшего сочувствия с ее стороны. Выходя во двор, она бросала неприязненные взгляды на недавно посаженную мной подле крыльца березу, качала головой и каждый раз спрашивала, зачем она здесь растет. Понятно, ей хотелось видеть на ее месте яблоньку или там грушу, но для меня белоствольное деревце было гораздо ближе и милее. Но разве это можно объяснить человеку, видевшему во всем лишь утилитарную сторону.

Когда к концу дня уборка оказалась доведенной до логического завершения и протерта даже лавка с обратной стороны и подушка на моей кровати заняла конусообразное положение, хозяину позволено было переступить порог своего жилища. Стоит ли говорить, что наступившая там чистота и едва ли не стерильность не только не порадовала меня, но вызывала уныние и сильнейшее раздражение. Все усугублялось еще и тем, что не стало многих вещей, пусть и не очень нужных, но привычно стоящих на своих местах и тем самым создающих какую-никакую, а гармонию, соответствующую именно

моим, а не чьим-то иным представлениям о ней. Теперь я попал совсем в иной мир, пустой и бездушный, начисто лишенный былых его прелестей и очарования.

К тому же последовало заявление, что с этой самой минуты курить мне придется не в доме, а во дворе и не так часто, чтоб не таскать в жилое помещение лишнюю грязь на обуви. Менторский тон и введение аптечно-медицинских правил общежития подействовали на меня сногсшибательно, и я тут же закурил, не сняв при этом сапог. Она промолчала и демонстративно повернулась ко мне спиной. Не выдержав, вышел во двор и с тоской поглядел на стоящий напротив дома сарай. Если бы не дырявая крыша и не комары, то не задумываясь перебрался бы туда, лишь бы не видеть, как у меня на глазах рушат и перестраивают ставший привычным пусть не мир, но мирок, в котором ощущал себя вполне уютно и комфортно.

«Но это не конец света, — попытался успокоить себя, — и она приехала не на веки вечные. Уедет, верну все на свои места… Придется малость потерпеть…»

Однако что-то подсказывало, что разрушена не только внешняя сторона моего мирка, но и что-то гораздо большее, и рано или поздно мне придется ощутить это.

Вечером, забравшись с ногами на гостевой диванчик, к которому у меня и мыслей не было приблизиться повторно хотя бы на шаг, она завела разговор о заработке хлеба насущного литературным трудом. Ее доводы сводились к одному-единственному аргументу — рентабельности, словно речь шла о выращивании свиней и затратах на их содержание. Она терпеливо как по нотам более часа разъясняла, насколько сложно и даже неразумно заниматься сочинительством, надеяться лишь на писательские гонорары. «Да на них не сможет прожить ни один уважающий себя человек!» — запомнилась мне одна из ее реплик на этот счет. И хотя мы были примерно одного возраста, но создавалось впечатление, будто бы она прожила по крайней мере лет двести и знает все наперед.

Отчасти я был согласен с ее доводами. Не надо иметь экономического образования, чтоб понять: писать книги не рентабельно. Мало того, человек, занятый сочинительством, не защищен от иных бед, в число которых входит зависть, таких же как он, литераторов, зависимость от благоволения властей и, наконец, непонимание родными и близкими, которым, как пирог из печи, подавай популярность, известность и регулярный выход в свет твоих скоропалительно написанных шедевров. И даже если тебя вдруг издадут, признают и благодарная общественность начнет приглашать на различные там встречи и собрания чаще всего в качестве свадебного генерала, то долго переносить все это нормальный человек вряд ли сможет. Хотя есть и такие, кто привыкает быть всегда и везде в центре внимания, горделиво поднимая вверх быстро лысеющую от тяжких дум головку и многозначительно оттопыривая при том губы. Это уже диагноз. Никому еще не удавалось пройти без потерь те самые «медные трубы». Уж лучше оставаться безвестным, чем растиражированным автором. Поверьте на слово. Вот и получается, как в той частушке: «Не ходите девки замуж, ничего хорошего…» Литературный жанр коварен, словно дорога через минное поле, и пропасть там столь же легко, сделав лишь один неосторожный шаг. Но разве уменьшается от того число сочинителей? Да нет же. Наоборот, растёт с каждым днем, и объяснить сей феномен не берусь, поскольку сам заражен этой неизлечимой болезнью…

Афино-победительное

Именно так проистекали мои рассуждения в русле ее горячей и убедительной речи на тему: не ходите дети в Африку гулять! Это опасно для жизни! Я ни разочка не перебил ее и не вставил ни единого словечка. Пусть выскажется и честно выполнит свой долг спасительницы моей заблудшей души. Зачем возражать? Мне совсем не хотелось открывать душу нараспашку и делаться от того еще более беззащитным под мощным напором Афины-победительницы.

Она же подо все подводила сугубо практическую основу, приводя в пример своих знакомых, пробившихся если не наверх, то хотя бы в середку литературного мира, где, как понял, занимались написанием заказных статей для разных ведомств под единым лозунгом: талантом можешь ты не быть, но сытым быть всегда обязан. Да, понятно, отказаться от комфортной и сладкой жизни трудно любому. Хотя кто-то там сказал, будто бы художник должен быть голодным. Как знать, как знать. При излишней пустоте в желудке, по мнению медиков, начинается выделение большого количества желчи, а она вряд ли благоприятно способствует творческому процессу. Мне вот работалось одинаково хорошо и в том и другом состоянии, при условии, если работа по душе и никто не заглядывает через плечо поинтересоваться, мол, чего ты там сочинительствуешь. Это как любовный процесс, который может происходить за деньги, а может происходить и совершенно по другой причине, о чем, извините, не принято говорить в приличном обществе.

Но она видела во всем именно материальную сторону и вряд ли хотела вникать в мои откровения. Постепенно до меня дошло, она приехала не для налаживания творческих контактов или там соавторства. И не в ожидании пылкой и страстной любви, как намекнула вчера. Нет и еще раз нет! Она хорошо знала, что или кто ей требуется. Ей нужен был не автор, а живой человек мужского пола. Хотя одно другому не мешало. Чем плохо, если он еще и какие-то там труды, публикации имеет. Престижно! А уж чего он там будет впоследствии писать и вообще будет ли, на ее собственную жизнь влиять никак не должно. А любовь? Любовь придет. Не может не прийти, когда вокруг мужика будет развернуто полное его обслуживание и почти материнская забота. Куда ему деваться — не захочет, а полюбит. А не сумеет, ему же хуже. Пусть катится на все четыре стороны, а вкусненького захочется, мигом приползет обратно, еще и прощения попросит. Видимо, так жили ее родители и родители ее родителей, — свыкнется слюбится, — и она стояла на тех же самых убеждениях, ожидая, что рано или поздно я пойму, от какого счастья отказываюсь. Если у меня хватит сил совершить эту роковую ошибку.

Я посмотрел на нее как бы со стороны, пытаясь увидеть в ней героиню одного из своих будущих рассказов. По всем статьям она вписывалась в образ домовитой хозяйки, которая не побоится с самим чертом в спор вступить и что требуется у рогатого выспорить, а напоследок огреть того ухватом. И муж у нее ходит по одной половице и на другую не глянет, как я сейчас даже не смотрел на гостевой диванчик. Живя подле такой бабы, не пропадешь, всегда будешь сыт, обут, одет, но… О литературных деяниях придется забыть. Ибо и писать придется по ее указке и разумению.

Во всем ее поведении, властности тона, непререкаемости суждений и в то же время плохо скрываемой жизненной наивностью угадывалась жительница небольшого городка, а то и рабочего поселка, хотя на адресе, по которому ей писал, значился крупный республиканский центр на севере Кавказа. В своих письмах она о себе почти ничего не сообщала, мы там все больше рассуждали о литературе и публикациях новоявленных для российского читателя авторах. Да, знал о существовании у нее двух дочек-близняшек школьного возраста и об отсутствии последние несколько лет мужа как такового. Но все это меня тогда как бы не касалось, словно жила она где-то в параллельном мире или на другой планете. А вот теперь сказка стала былью, и я против своего желания сделался одним из ее персонажей. Типа Ивана-царевича. Но только не он ищет по белу свету невесту себе в жены, а невесты приезжают к нему, не подозревая, каким царством он владеет. Интересный поворот событий, только успевай осмысливать все вокруг происходящее.

Терзания авторские

И тем не менее на следующий день, терзаемый муками безделья, предложил ей прогуляться по окрестностям, которые сам считал довольно живописными, на что она охотно согласилась. Действительно, сколько можно сидеть в доме, когда рядом безбрежные поля, чудный хвойный лес и синее небо с будто бы нарисованными облаками над всем этим. О лучшем и мечтать трудно…

Домик мой находился почти у самого леса. В конце огорода, можно сказать на задворках усадьбы, располагалась, как и положено, по деревенским канонам, небольшая банька, а дальше шел спуск к неглубокой речке, скрытой от посторонних глаз густым хвойным массивом. Повел ее напрямик через свой плохо ухоженный огород, густо заросший по всему периметру лопухами и крапивой. Достался он мне от прежних хозяев еще в более плачевном состоянии, простояв несколько лет после их переезда в город без всякой обработки, отданный на откуп сорным травам, которые мне пришлось выдирать, вырубая образовавшийся дерн целыми пластами, чуть ли не полмесяца, чтоб отвоевать место под несколько грядок. Там и произрастали мои замечательные кабачки и еще несколько стандартных огородных культур: лук, морковка, свекла, горох. Зато картофельное поле, несколько раз обработанное старательным трактористом, выглядело образцово-показательно. Буквально на днях закончил окучивать набиравшие силу побеги и ждал к осени добротный урожай, надеясь за счет его обеспечить себе сытое зимнее существование.

Но на гостью мои огородные достижения не произвели никакого впечатления. Скорее наоборот. Она лишь слегка скривила губы и поинтересовалась, к чему мне все это? И тут я чуть не взорвался! Как это «к чему»? За счет вегетарианской диеты с собственного огорода мне удалось более-менее благополучно прожить пол-лета и подкармливать огородными культурами разных там званых и не очень посетителей. Для меня каждая морковка была ценна и желанна. А тут такой вопрос. И она, кажется, поняла собственную бестактность, поскольку постаралась улыбнуться и заговорила о том, какой виноград произрастает в саду ее родителей, сколько по осени яблок они собирают и прочее, прочее. Я же чуть не лишился дара речи: о каких яблоках она говорит? О каком винограде? Мы его видим на своих столах исключительно по праздникам и то не каждый год. И как можно сравнивать благодатные южные земли, где и зимы-то практически не бывает, с нашим северным бытием? Нет, человек просто не понимает, что значит вырастить хоть какой-то урожай в сибирской деревне и сколько сил притом нужно затратить. Она бы еще у чукчей поинтересовалась, почему они виноград не выращивают, а питаются исключительно рыбой и мясом. Они бы ей ответили…

Пока мы шли в сторону ближайшего перелеска через огромное поле, подчистую выщипанное стараниями выпасаемых здесь телушек, до меня начало постепенно доходить, что наше с ней взаимное непонимание кроется не столько в несовместимости характеров, а скорее всего напрямую проистекает от различия культурной среды, в которой мы родились и выросли. Ее казачьи предки находились в постоянном противостоянии с воинственными горцами и должны были совмещать в себе не только качества заботливого хозяина- землепашца, но и воина, защищая свои станицы с оружием в руках. И хотя происходило все это в незапамятные времена, но решительность и воинственность осталась в генах их потомков. Инициатива и неугасаемая деятельность впитывались ими с молоком матери и иного образа жизни они просто не представляли.

Мне приходилось иметь дело с теми, чьи предки носили штаны с лампасами и не расставались с ногайкой, а в седле проводили едва ли не большую часть жизни. Их отличали от прочих буйство характера и вечная неуспокоенность. Задиристость, неуживчивость, азартность приносили им самим массу неприятностей и череду больших и малых конфликтов, возникающих по пустякам. Но в большинстве своем были то люди открытые, не привыкшие держать камень за пазухой и всегда высказывающие в глаза свои обиды и подозрения. Дружили они так же страстно и бескомпромиссно, не жалея для друга ничего и требуя взамен такой же отдачи. За праздничным столом не было лучших певцов, танцоров и заводил. Потому притягивали они к себе прекрасный пол, словно магнит металл. Редко кто мог устоять под их напором и обаянием, но и в этом вопросе они проявляли особую щепетильность. Терять свободу и обзаводиться семьей они не особо спешили, пока не встали на ноги и не обзавелись минимумом жизненных благ. И выбор их был для меня не совсем понятен: из своих сверстниц они выбирали не самых симпатичных и обаятельных, а предпочитали девушек крестьянской наружности, для которых любая работа по плечу и особо никакая дурь в голову не лезет.

Но все, что говорилось выше, касается мужчин, поскольку женщины из той среды выходили совсем другого склада и свободу свою понимали совершенно по-иному. Они обычно проявляли личную инициативу в выборе ухажера, давая понять тому свое расположение, но не отвергали и других из числа ровесников, впрочем, не позволяя ни тем, ни другим при встречах ничего особенного. Главным для них, как и для большинства особ женского пола, являлся законный брак. И выбор свой обычно останавливали на парнях видных, состоятельных, с хорошей профессией. Они не представляли, как можно прожить на нищенскую зарплату и не иметь дюжины платьев на все случаи жизни. И самое поразительное, непонятно, каким образом они умудрялись верховодить в семье, а потому чаще всего мужья их находились под их полным покровительством, и многие откровенно побаивались своих хозяйственных жен, вкладывая каждую копейку в семейный бюджет, не рискуя задержаться лишнюю минуту с друзьями после работы.

Возможно, кто-то оспорит мои скоропалительные выводы и приведет совсем иные примеры, назовет массу других качеств этого замечательного воинственного племени, которого жизнь заставила вести себя именно так, спорить не буду.

…Вскоре мы добрались до опушки леса, ограниченного с одной стороны кромкой колхозного ноля, тянувшегося вдоль русла небольшой речушки, к которой вел крутой спуск, густо заросший сосняком, елями с мшистыми стволами вперемежку с пихтами, застенчиво прикрывающими наготу своими нежными мягкотелыми ветвями. Здесь, возле хвойного массива, даже воздух отличался своей насыщенностью и ароматом и вызывал легкое головокружение у людей, не часто выезжающих за город. Невольно хотелось задрать голову и разглядеть верхушки деревьев, увенчанных низкими слоистыми облаками. Но на мою спутницу сказочная картина лесных красот не произвела, как мне показалось, ни малейшего впечатления. Даже наоборот, она как-то напряглась, сосредоточилась и, что уж совсем невероятно, слегка прижалась ко мне. Лес пугал ее своей неизвестностью, и мое предложение спуститься вниз к речке не вызвало никакого воодушевления.

«А медведи здесь водятся?» — спросила она свистящим шепотом.

«Конечно, — пояснил я небрежно, — даже к моему дому близко подходят».

«Как близко?!»— с трудом выдохнула она, словно кто приставил ей дуло пистолета к виску.

«Насколько близко? — переспросил ее. — Вернемся обратно, покажу следы медведя на огороде. Он где-то метров десять до дома не дошел. Молодой, наверное, любопытный…»

Действительно, медведи, обитавшие в тех местах, в то лето вели себя довольно раскованно и бесцеремонно, пользуясь безнаказанностью, подходили к самым домам, оставляя следы своего присутствия на огородных грядках. Вот кто-то из косолапых посетил и мою территорию, любопытствуя, что там есть интересного, но ничего не обнаружив, ушел обратно.

От этих слов ей сделалось совсем дурно, и она беспомощно развела руками, как это делает человек, зайдя в воду, потом круто развернулась и со всей решительностью пошагала обратно. Я не знал, как поступить в подобной ситуации: то ли дать ей возможность прийти в себя, оставшись одной, то ли догнать и попытаться хотя как-то успокоить. И не думал, что у нее аллергия на наших безобидных мишек!.. Да еще так ярко выраженная. И все же благоразумие пересилило и быстро пошел следом, а то еще уйдет не в ту сторону, тогда точно наткнется на что-нибудь неприятное. Не на медведя, так на осиное гнездо или, не приведи господи, заблудится вдруг. Мне хватило случая с недавним отравлением художницы-кришнаитки. Боялся, повторится что-то подобное, окончательно расшатаю свою нервную систему и ни о каком творчестве тогда мечтать не придется.

Но моя беглянка вела себя вполне предсказуемо и, дойдя до дома, поднялась на крыльцо и вошла внутрь. Теперь можно было не беспокоиться за ее здоровье, и я присел перекурить на лежащее возле забора бревно. Заходить в дом просто не хотелось. Кажется, за пару дней мы изрядно надоели друг другу и пора опускать занавес после очередного акта. Не успел об этом подумать, как чья-то решительная рука смело поменяла декорации на наших деревенских подмостках: совершенно неожиданно в чистом небе появилось облачко, и из него полились тонкие струи дождя. Я даже рассмеялся и погрозил невидимому режиссеру пальцем, восхищаясь продуманности сценария. И не стал противиться небесному волеизъявлению, покорно вошел в дом.

Диванные страдания

То, что я увидел, меня не обрадовало, хотя, если честно, не особо и удивило. Моя гостья сидела на диванчике, плотно прижавшись спиной к оклеенной выцветшими обоями стене, и двумя руками по очереди вытирала слезы, капающие из глаз. Благодаря трагичности позы она как-то уменьшилась в размерах и поблекла. Из нее будто бы выпустили воздух, и от вчерашней Афины-Победительницы не осталось и следа. Передо мной находилась несчастная женщина, у которой что-то надломилось внутри, и теперь она не знала, как жить дальше. Возможно, у нее просто пропала надежда на благоприятный исход нашей встречи, которая какое-то время еще теплилась, а вот теперь все, исчезла окончательно. И, надо полагать, не только медведи тому виной, а нечто гораздо большее. Наш таежный край пришелся ей не по вкусу. Все вокруг казалось чужим, загадочным и враждебно-пугающим. Она была здесь чужой. Мой мир не желал принимать ее…

Собственно говоря, почему Сибири страшится большинство людей? Какая тайна таится в ее немереных просторах? И что за необходимость гнала русского человека в эту глухомань, где выжить способен далеко не каждый? Свобода? Независимость? Обилие зверя и рыбы? Или что-то иное? А может быть, мечта изменить на новом месте свою судьбу? Для меня эта страна дорога за ее крутой нрав и женскую непредсказуемость. Несмотря на свою кажущуюся угрюмость и мощь, она легкоранима и добра к каждому, кто сможет полюбить ее, не нанесет ущерба, не причинит боли. Скольких бродяг она укрывала в своих чащобах. Сколько несчастных, изгнанных со своей родины скитальцев нашли в ней убежище и выжили благодаря открытости и гостеприимству тех, кто пришел сюда задолго до них.

Лично мне дорога и понятна она потому, что здесь живут вольные люди, не привыкшие подчиняться чужой воле. Природа, словно резец скульптора, убирала с пришедших сюда переселенцев те черты характера, которые не нужны для выживания в этой стране. Пришедшие в Сибирь русские мужики постепенно воспринимали непривычный им уклад жизни, приучались существовать в ладу с матерью-природой, не брать от нее лишнего, жить неспешно, без напряга и суетных мечтаний, шаг за шагом отвоевывая каждую пядь земли.

Сибирских кержаков всегда отличали практичность, особая сметка, запасливость, разумное спокойствие, больше похожее на восточную леность, но именно эти качества и спасали их, помогали переносить природные капризы и отчужденность власти. Каждый из вновь поставленных управителей требовал к себе не только внимания и почтения, но и вспомоществования от опекаемого им народа на собственные немалые нужды. Потому к любым переменам в Сибири

относились всегда неодобрительно: старый начальник уже прикормлен, приголублен и знаешь, чего от него ждать. А придет другой на его место обязательно голодный, а потому злющий и еще хуже, коль честный. Этот станет не для себя стараться, а за всю Русь-матушку сразу, и сколько ему ни вези, всех голодных никогда не накормишь.

Но и под них находили подход, а если надо, то и управу. Честный, он что слепой — к чему его подведут, тому и поверит. Без поводыря никак не может. Только среди тех поводырей-приказчиков, малых по чину, но важных по положению, всегда находился тот, который за малую толику готов тоже слепым сделаться и закрыть глаза на то, что видеть ему не положено.

Короче говоря, научила сибиряков жизнь решать задачки всяческие, чтоб не дать себя в обиду, не позволять начальству ездить на собственной шее, но жить с ним в ладу и согласии. Редкий тип человеческой натуры получился в результате: с одной стороны, сибиряк доброжелателен ко всему и покладист в решении дел, но как только начинает замечать, что завлекают, затягивают его не туда, куда надобно, упрется, на дыбки встанет и бесполезно, с места не сдвинешь. Умрет, но до конца на своем стоять будет. Иначе не только он сам, а дети и внуки за один неосторожный его шаг расплачиваться до конца дней своим горбом станут.

Легковерные в этом краю долго не жили, и если погнался кто за легким заработком, то возвращался обратно с великим во всем организме надрывом, а то и вовсе исчезал на необозримых сибирских просторах. Постепенно у сибирских посельников выработался стойкий иммунитет к труду на сильных мира сего, и жить старался каждый сам по себе, пусть некорыстно, зато по-своему собственному разумению.

В гиблые революционные годы сибирский народ не поверил большевистским агиткам и жил, не шелохнувшись, не признав новой власти, пока комиссары не начали выгребать из домов и амбаров все подряд, а самих гнать еще дальше на север. Вся Сибирь поднялась от края до края против новоявленных грабителей, да куда ж им было против регулярных армейских частей. Согнули, обольшевичили, окоммуниздили. Только память крови убить не смогли, хоть малую капельку ее, но оставили. И совсем народ перестал верить чьим-то там обещаниям, обходясь малым, но своим.

Вот и мне сейчас предстояло сделать выбор: или довериться моей хозяйственной гостье, приехавшей не просто так, а с целью оказания гуманитарной помощи одинокому сочинителю, перебивающемуся с хлеба на воду. Стоит только сказать, милая, хочу быть рядом с тобой! Ты такая заботливая, домовитая, не уезжай! Оставайся! И ответит она мне: поедем вместе ко мне в теплые края, и совью тебе там уютное гнездышко, будем жить, а не выживать, и все-то будет хорошо…

Вот в том и загвоздка… Не хотелось мне в теплые края, а еще больше боялся расслабляющего уюта, где забудешь обо всем на свете. Но больше всего не хотелось расставаться со своими героями, которые явно к переезду не готовы и, прожив здесь не один век, вряд ли поспешат куда-то вслед за мной. Но как мне сказать все это ей, чтоб не обидеть, не выглядеть неблагодарным хамом? Но нужно было разговор тот начинать, не откладывая еще на день, а то и на больший срок. Время вещь неуловимая, и никто еще не научился управлять им, а уж я и подавно.

Расставания беспечальные

Видимо, почувствовав мою нерешительность, она начала разговор первой, быстренько вытерев остатки мгновенно высохших слез. Будто их совсем и не было. И сообщила, что успела минувшей ночью, пока я спал, проглядеть мои рукописи. Для меня это был удар ниже пояса. Кто позволил ей ковыряться в моих сочинениях, которые сам-то брал в руки с осторожностью и, можно сказать, с придыханием. Потому как все это труд далеко не законченный, словно не родившийся на свет ребенок и относиться к нему следует бережно, а то… Да разве ей это объяснишь…

Попроси она, сам бы показал и даже зачитал некоторые места. Но вот так тайком, без спроса… И потому стало мне особенно нехорошо и тоскливо. Понял окончательно: ни о каком совместном житье и сосуществовании речи быть не может. Она сама поставила жирную точку и спасибо ей за это великое! Но промолчал и стал ждать, что она заявит по поводу моих творческих потуг.

Оказывается, некоторые моменты ей даже понравились! Дескать, язык своеобразный, образы интересные. Но она совершенно не поняла, почему мне пришло в голову избрать в качестве героев разных там домовых, русалок, банниц. Неужели верю во все это? А если так, то убеди ее, покажи что-то необыкновенное, чего она еще не видела.

«Ага, — подумал, — сейчас, вызову домового и представлю тебя ему. Жди! Не так-то все просто, как тебе думается…» Но возражать не стал. Зачем? Не тот она человек. Не верит — и ладно. И почему вообще я должен чего-то там доказывать? Так и сидел насупившись, словно двоечник, вызванный в кабинет к завучу.

Она же, уловив шаткость моих позиций, не преминула закатить целую лекцию о русских сказках. По ее мнению, русский народ сочинял их просто ради развлечения. От нечего делать, так сказать. И воспринимать их всерьез не станет ни один здравомыслящий человек. А от моих быличек тем более за версту несет нездоровым вымыслом и надуманностью. Потому вряд ли когда они будут пользоваться хоть каким-то спросом у читателя. В конце она, как истинная учительница, сделала соответствующий вывод: мои сказания никуда не годятся, но вот опыт работы с текстами у меня имеется, а потому можно смело выходить на привычную схему: товар — деньги — товар. То есть заняться написанием заказных статей. То есть идти в журналистику и брать заказы от богатеньких организаций, руководство которых спит и видит, как бы прославить самих себя на страницах печатных изданий.

Робко поинтересовался, где мне найти подобных руководителей? Ответ последовал незамедлительно. Да, она знает несколько таких организаций, где мой труд будет востребован. Но они находятся у нее на родине.

После этого наступила долгая пауза. Я попал в затруднительное положение, не зная, как более тактично ответить. Просто сказать «нет» почему-то язык не поворачивался. Получится, отталкиваю дружески протянутую мне руку. А вымолвить «да» тем более не мог. Это означало не просто переезд хотя бы на первых порах на ее полное иждивение, что, видимо, подразумевалось как само собой разумеющееся событие, но гораздо большее. И причин тому было множество.

Главное, мне никак не хотелось покидать обжитое место, после чего волей-неволей окажусь в прямой или косвенной зависимости у Афины-Победительницы. Она же, слегка распалившись от произносимой речи, опять приняла победоносный вид, и следа недавних слез не осталось на ее сосредоточенном лице, четче обозначились волевые складки у подбородка и руки лежали на коленях, сжатые в кулаки.

Нет, союз с ней был невозможен уже по той причине, что, заключивши его, тут же окажусь в роли побежденного. Которому если и позволят высказать личное мнение, то лишь о том, будет ли завтра дождик и стоит ли брать с собой зонт. Все остальное станет решаться без моего участия, но непременно мне во благо. Что наверняка при каждом удобном случае не раз подчеркнет моя благодетельница. При всей своей наивности хорошо понимал, чем обернется моя капитуляция. Сдавши свои позиции один раз, вынужден буду поступать так и в дальнейшем и, наконец, дождусь момента, когда станут попрекать куском хлеба и лишней съеденной ложкой супа.

Невольно представилось жаркое южное солнце, где нет ни холодов, ни многомесячных стуж и в садах на ветвях ухоженных хозяйской рукой деревьев зреют эдемские фрукты. И в том саду на фоне гор со снеговыми шапками на вершинах стоит крепкий кирпичный домик за высокой оградой с решетками на окнах. Там у окна буду сидеть я возле печатной машинки и печатать, печатать, печатать… Тексты, которые мне совершенно не по душе, но их нужно выдавать по десятку страниц каждый день, чтоб обеспечить себе сытую жизнь и достаток. Вечером мне будет позволено спускаться в сад и прогуливаться там под зорким взглядом женщины, привыкшей побеждать, и знать, чего она хочет от жизни.

«Что угодно, но только не это!» — хотелось мне закричать, но почему-то слова застряли в горле, стоило мне взглянуть на нее, сидящую напротив и пристально сверлящую меня всепроникающим взглядом серых глаз.

И вместо этого робко промямлил, мол, хорошо, подумаю. Пока что не готов… Сколько раз ругал потом себя за эту самую робость, но со временем стал понимать правильность собственного ответа. Если бы я тогда отказался категорически и наотрез от ее предложения, то она наверняка бы усилила натиск и нашла с десяток причин, по которым мне следовало ехать с ней прямо сейчас, не мешкая ни минуты. Мало ли способов у женщин повлиять на мужика, не определившегося с собственной судьбой и призванием. Да сколько угодно! Была бы причина, а способ всегда найдется.

Ждала ли она иной реакции, близкой к раскаянию и просьбе о помощи? Трудно сказать. Меня тогда это мало интересовало. Важно другое — мне удалось выстоять и не выбросить белый флаг, не подписать акт о безоговорочной капитуляции.

До сих пор не понимаю, как удалось преодолеть и это искушение. А ведь мог поддаться на ее уговоры, скомкать рукописи, пустить их на растопку холодного семейного очага, вынести вслед за отжившим свое отцовским радиоприемником, старым чугунам и треснувшим чашкам и орудие своего писательского труда. Хватило ума распознать в ее доводах предвзятость и собственную корысть. Возможно, помогла школа блуждания по лесам, научившая пусть не полной, но все же автономности выживания практически в любых ситуациях. А может, сказался голос предков, которым и не через такие искушения пришлось пройти и себя не потерять.

Чтоб как-то скрасить затянувшуюся паузу, осторожно спросил ее о планах на ближайшие дни. Поняв это как намек на скорый отъезд, она гордо вскинула голову и не задумываясь ответила, что собирается отбыть первым же автобусом в сторону города, а уж дальше она сама сориентируется.

Подавив вздох облегчения, пообещал проводить ее к автобусу до соседней деревни. Таким образом, все темы для разговоров оказались исчерпаны и оставалось лишь дождаться завтрашнего утра. Она тут же начала сборы в дорогу, не произнося при этом ни слова. А что оставалось делать мне? Ждать, когда закончится очередное действие, увы, не моего сценария, опустится долгожданный занавес, и я наконец-то останусь один. Нет, не один, а с моими героями, что сейчас подавали таинственные знаки из темных углов моей избушки.

…Ярким солнечным утром я нес ее опустевшие сумки к автобусной остановке, находящейся в нескольких километрах от моей деревеньки, и вспоминал, как еще совсем недавно проходил по этой же дороге, согреваемый ее письмами, полученными на деревенской почте. В них мне почему-то читалось и виделось скрытое обещание помощи и поддержки, хотя ничего подобного она не писала. Постепенно я так привык к тем письмам, что они стали для меня не просто желанными, а сделались столь же привычными и необходимыми, как кружка чая по утрам. В своих посланиях она умело перемежала русские слова латынью, добавляла афоризмы, явно списанные из каких-то популярных журналов, и заканчивала обязательно каким- нибудь серьезным изречением из классиков литературы, отчего казалась мне ужасно умной, образованной и самой, самой, самой интересной женщиной в мире…

Почему письма, мысли в них, некая недоговоренность гораздо важнее, чем нормальное человеческое общение, думалось мне. Мы все реальные люди и рождены от реальных родителей, которые вряд ли мечтали о чем-то ином, чем наше сытое и безбедное существование в этом мире. И присутствуй они сейчас рядом со мной, наверняка бы осудили за необдуманный поступок. Наверняка бы сказали:

«Чего тебе еще надо? Вот подле тебя идет женщина, рядом с которой ты будешь сыт и защищен ее заботой, очень похожей на любовь. Не отпускай ее вот так! Пообещай, что скоро приедешь! Дурачок, она же тебе добра желает… Оставь ей хоть малую надежду, чего тебе стоит?!»

Но я упорно шел вперед по пыльной дороге, тянувшейся через сумрачный лес, и верхушки, выбившихся из общего древесного строя елей чуть вздрагивали от налетающего изредка ветерка, словно и они прощались с моей спутницей навсегда.

Наконец вдали показалась автобусная остановка с небольшой лавочкой под шиферной крышей. Поставил на нее сумки и сел рядом. Она же, не доходя нескольких шагов, остановилась и сосредоточенно смотрела в сторону раскинувшегося на пологом речном склоне села. Так мы молча и просидели до прихода автобуса, тем более других пассажиров в тот день почему-то не оказалось. И автобус подошел на удивление пустой, словно кто-то по специальному вызову послал его мне на выручку. Наконец она поднялась по ступенькам вовнутрь, махнула мне рукой и в открытое окно сказала тихо и неопределенно: «Пиши…» Автобус уехал, а я стоял и думал, в чем заключался смысл ее последней фразы… Да и так ли это важно… Главное, что теперь я свободен! свободен! свободен!

Обратно вернулся почти бегом и едва ли не впервые в жизни перекрестился, словно освободился от неких сил, мешавших мне жить, решивши раз и навсегда, что больше всяческих обольстительниц на своей территории не потерплю. Пусть хоть манну небесную вокруг сыплют и вечное земное блаженство обещают. То не мое. Главное — быть свободным от всяких там обязательств и радужных мечтаний. Но вот запретить самому себе мечтать как раз самое трудное, почти невыполнимое. Мечтать можно, но… с большой осторожностью, чтоб не начать путать мечту и реальность. Так и свобода трудноотличима от воли, но далеко не то же самое. К тому же меня все еще не оставляла шальная мысль найти ответ на непростой вопрос: как можно стать свободным и независимым от общества. А потому рискну продолжить свои спорные рассуждения на эту тему. Но предупреждаю, кому станет скучно, пусть перевернет несколько страниц и читает дальше. Честно говоря, я и сам еще не во всем разобрался и готовых рецептов не обещаю.

Контрапункт о свободе и обо всем, что с ней связано

Итак, по моему глубокому убеждению, — свобода есть понятие универсальное, коллективное и применимо почти к любой сфере человеческого бытия. Мы уже видели, как трудно дать ей точное определение или согласиться со словарной интерпретацией, тем общепринятым каноном, который меняется если и не ежегодно, то хотя бы раз в десятилетие, в зависимости от изменений в обществе и его морально-идеологических критериев.

Кстати говоря, русские философы, которых их противники социалисты называли ортодоксами, касаясь темы свободы, даже не пытались дать ее определение. Они шли по проторенному пути древних эллинов, которые в подобных случаях дробили понятие по внешним его свойствам и признакам и низводили до молекулярного уровня, в результате чего забывалась и сама суть вопроса.

По их примеру и наши философы поделили свободу на «внешнюю» и «внутреннюю» и приравняли ее к такому понятию, как «дух» (?). Но позвольте, тут совсем один шаг до понятия веры. А о ней можно рассуждать достаточно долго, ничем себя не затрудняя и не обязывая.

Но если мы все же примерим к свободе такую категорию, как «дух», то получится, что свобода есть некое состояние души, сравнимое с легким ароматом изысканных духов. Подул ветерок в другую сторону и нет аромата, а в памяти осталось лишь зыбкое воспоминание чего-то призрачного и не настоящего, сравнимое с ощущением от наркотического кайфа. С другой стороны, дух невидим, и мы лишь подозреваем о его существовании, воспринимаем на веру. Значит, и свобода понятие эфемерное, и она присутствует где-то совершенно независимо от нас. Ее можно обрести, но можно и потерять. Главное, что свободный человек способен делать выбор, куда ему идти и чем заняться. Так что же требуется для того, чтоб хотя бы ощутить себя в известных рамках свободным человеком?

На мой взгляд, человек, пожелавший стать свободным, должен прежде всего быть свободным физически, то есть не находиться в заключении, в армии и тому подобное. Далее. Не являться чьим-то рабом. Не состоять на службе. Не быть обремененным обязательствами перед кем бы то ни было и не иметь долгов. Не быть преследуемым за преступление. Не должен быть правителем или начальником над людьми. Не быть человеком известным и узнаваемым. Не состоять в браке. Не иметь детей. И, наконец, не влюбляться, поскольку нет более обременительного состояния человеческой души, а затем и тела, нежели узы любовные.

И вот теперь скажите, много ли найдется людей, которые не обременены, не гонимы, не любимы, не наделены властью? Вряд ли отыщется тот, кто способен обойтись без всего этого. Получается, для обретения свободы нужно, прежде всего, уйти от людей, от общества и скитаться одному, сознательно став отверженным. Можно ли назвать это свободой, когда ты будешь лишен радости бытия и общения с себе подобными? Кто из вас согласится добровольно выбрать путь изгоя, отщепенца, откажется от привычных благ и соблазнов, пусть он сто, тысячу раз зависим и унижен, но, став свободным, он потеряет и ту малость, которую имел, и вскоре осознает ничтожность своего жалкого существования. Такая свобода хуже и страшней любого рабства, когда, освободившись от всего, ты ощутишь себя ни к одному делу не востребованным, никем не любимым, а попросту говоря, несчастным!

Так что же получается? Сам собой напрашивается непростой вывод: если страна, государство, общество, где мы живем, может быть свободным, то человек вне общества — никогда?! Но и будучи существом общественным — тем более! И сколь ни парадоксально мое заключение, но свобода, воля или что-то им подобное недостижимы для нормального индивида, пока он остается жителем планеты, зовущейся Земля. А как там на небе? Да кто его знает, ответил мудрец, — видимо, очень даже неплохо, коль никто еще оттуда не возвращался…

Размышление на тему эгоцентризма и прочих факторов риска

Но этот вывод окажется неполным, если не вспомнить, что есть люди, умудряющиеся жить в обществе и оставаться как бы вне него. Нет, деньги здесь абсолютно не служат доминирующим фактором, поскольку обладатель солидного капитала является самым несвободным человеком в нашем мире. Он вынужден следить за процентами, акциями, дивидендами, платить налоги, кого-то нанимать для их умножения и автоматически становится несвободным. Мы же хотим выяснить, как умудряется кто-то там чувствовать себя свободным и независимым хотя бы от общества.

Согласитесь, любой человек в какие-то временные периоды ощущает самого себя свободным! А коль так, то где и откуда берет он это сладостное чувство свободы? За счет чего возникает самообман, который не угасает и греет его весь долгий или не очень век? Попробуем выяснить, какие именно необходимы условия для этого.

Исключим людей с неустойчивой психикой, а тем паче душевнобольных. Не станем рассматривать детский и подростковый возраст, начав с периода, когда человек становится вполне сознательным и самостоятельным индивидуумом.

Но начать придется все же именно с детства, точнее, с момента рождения человека. Попав в реальный мир из материнской утробы, младенец начинает познавать законы общества, в котором ему предстоит жить и при этом черпать от общества необходимую ин-

формацию, включающую в себя правила поведения, законы самосохранения, опыт и знания предшествующих поколений, то есть всю доступную для него информацию. На первых порах она достаточно мала. Но затем начинается длительный процесс обучения, во время которого он поглощает огромное количество знаний, не предполагая, что из них может ему пригодиться в дальнейшем, а что так и останется в кладовых памяти невостребованным.

И тут возникает очередной вопрос: до какой степени возможен период накопления различной информации, которую мы привыкли по старинке называть знаниями? Многие из нас ответят, он может длиться бесконечно. Но позволю себе не согласиться с этим умозаключением. Для большинства людей он заканчивается после окончания школьного курса. Для некоторых продолжается в высшем учебном заведении, аспирантуре и тому подобном. Однако с какого-то момента наступает процесс трансформации, согласно которому в меру зрелый субъект из поглотителя становится излучателем (производителем) не только физических продуктов своего труда, но из-под его пера рождаются рукописные тексты, музыкальные пассажи, юридические нормативы и даже законы естествознания. Не только общественные, но и природные установки направлены на подобную, назовем ее классической, форму развития и видоизменения человека.

Однако наряду с тем существуют и некие исключения из классических правил, согласно которым отдельная личность может бесконечно долго лишь поглощать общественные блага, а вместе с ними и поток различного рода информации, не преобразуя и не выплескивая ее из себя. Потребительство его не лимитировано. Оно безгранично и безостановочно и может прекратиться лишь после определенной стадии пресыщения или естественной смерти этого безостановочного поглотителя всего и вся.

Не ставя своей задачей моральную оценку подобных исключений, отметим, что индивид-поглотитель тем самым обосабливается от каждодневной деятельности во имя и во благо воспроизводившей его формации, а работает исключительно сам на себя. Он как бы уходит в эгоцентрическую автономность и, оставаясь жить внутри общества, не испытывая зависимости от него. С обществом он связан лишь территориально в определенных хронологических рамках, поскольку накопленные им знания не востребованы по той или иной причине. Сам же индивид в таком случае достигает определенной степени свободы и независимости, которую он рассматривает как некое личностное благо и освобождение от неумолимых общественных стандартов.

Но со временем происходит изменение его моральных установок и принципов, вызванных собственной невостребованностью. И в нем рождается подобный ядерному взрыву, который, как известно, происходит при резком увеличении критической массы энергоемкого вещества, неосознанный протест. И направлен он прежде всего против общества, не принявшего его, позволившего данному индивиду жить замкнуто, закрыто и существовать именно так, как он хочет.

Все это может привести при определенных обстоятельствах к непредсказуемым последствиям. К примеру, ущемленная гордыня объекта нашего изучения, назовем его эгоцентристом, может подтолкнуть его на осуществление террористического акта исключительно ради доказательства своей силы и незаурядности. Можно найти массу случаев, когда такой эгоцентрист, не решаясь на преступление, рождает теорию разрушения общества изнутри, что может привести в дальнейшем к еще большему количеству жертв и человеческих трагедий, благодаря крушению одного общественного строя и рождению чего-то иного, нового, ведущего к столкновению различных групп или слоев населения. Будь то новое религиозное учение или какое-то очередное социальное преобразование.

Как же бороться с эгоцентристами? И возможна ли борьба с ними? Ограничить или запретить познание не разумно и практически недостижимо. Потому гораздо важнее найти применение каждому такому эгоцентристу и не упустить момент, когда он, напитавшись новыми идеями, решится перейти к агрессии. Для этого прежде всего необходимо загрузить его конкретной работой и не оставить в полном одиночестве. Но это уже прямая задача государственных структур, главная цель которых как раз и заключается в сохранении покоя и жизни сограждан.

А мы попробуем проанализировать, к чему ведет или может привести подобное уклонительство в личную автономность и эгоцентричность лично для самого индивидуума. Вот что происходит с ним в процессе поглощения многочисленных информационных потоков. Храня и вбирая в себя огромнейшее количество разного рода знаний, не преобразуя и не изливая их наружу, он все больше становится похожим на вселенскую «черную дыру», поглощающую все, что в нее попадает. Тем самым эгоцентрист рискует настолько уйти в свой внутренний мир, беспрестанно эксплуатируя мозг, что рано или поздно разум его померкнет и он станет вполне востребованным пациентом психиатрического лечебного заведения. Но какое-то время, пока он в состоянии бороться с постепенно одолевающим недугом, в его возбужденном и насыщенном всевозможной информацией сознании рождаются фантастические картины иного мира, абсолютно не связанного с миром, в котором он сам находится. Рожденный им мир будет лишен каких-либо координат без начальной или конечной точки отсчета. Но каждому творцу чего-то нового непременно желается, чтоб результаты его труда оказались востребованными, и он находит себе союзников, таких же изгоев, не ощущающих своей связи с обществом. С какого-то момента эти мыслители превращаются в заговорщиков, и в случае воплощения их планов человечество содрогнется от неминуемого коллапса. Какого именно? А хотя бы от очередного переустройства мира или чего-то подобного.

Нужно учесть, государство отчасти само виновато в создании условий для подобных заговоров, не будучи особо заинтересованным в реализации скрытого потенциала эгоцентристов. Потому эта самоизолирующаяся группа людей стоит перед выбором: объединения с себе подобными и создания оппозиции госструктурам; или начать противостояние друг с другом, что грозит ничуть не меньшими бедами для окружающих. Это не бандиты, думающие о собственном обогащении и лидирующем положении среди сограждан. Эгоцентристов деньги как таковые мало интересуют, им важно всеобщее признание их заслуг, оценка способностей. Совершив просчет лишь однажды, а потом, неоднократно множа ошибки, они подобно Колумбу рискуют приплыть в мыслях своих совершенно к иному материку, крича, будто это и есть Земля Обетованная. При этом себя они будут считать не иначе как первооткрывателями совершенно нового, неординарного пути в светлое будущее.

Сами же эгоцентристы никогда не осознают ненужности и даже вредности своих открытий. Уйдя в автономное плавание в безбрежный океан идей и мечтаний, они будут все дальше отдаляться от человечества, пока окончательно не заблудятся в своем иррациональном мире. Не имея возможности увидеть себя как бы со стороны, они станут жить с искаженным представлением о собственной значимости, ведущей к обычному самообману, к гиперболизации собственных личностей и полному уничтожению защитной самокритики, хранящей любого из нас от неминуемых бед и ошибок.

Причем в эпоху внедрения новейших информационных технологий число эгоцентристов умножится многократно. Ничто уже не может помешать им возомнить себя небожителями, в чьих руках знания всего мира и масса способов воздействия на человечество, распространяя собственные теории и лжесвидетельства. Сотни, если не тысячи пророков пытаются закабалить души ближних и научить всех нас жить правильно.

Не будем брать в расчет лжецов и мошенников, нас интересуют те, кто верит в свои возможности и пророчества, ничуть не сомневаясь в собственной избранности. Если провести параллель с временами стародавними, то у каждого народа были свои пророки: и в древнем Израиле, Индии, Китае и конечно же в европейских странах. Кто-то объединял народы общей идеей, но большинство из них лишь способствовало созданию новых сект и закрытых обществ.

Исключением из их числа, на мой взгляд, являются шаманы, не ставившие целью рождение чего-то нового, а базирующиеся на взглядах традиционных, в чем-то даже меркантильных, а потому сплачивающих ту общность людей, где они жили. Они тоже путешествовали в иных мирах, недоступных мирскому восприятию, но всегда возвращались обратно к людям, и главной их целью оставалась забота о соплеменниках. Эгоцентрист же уходит в своих поисках и мечтаниях столь далеко, что чаще всего не находит пути назад. Лишь телесная оболочка его пребывает рядом с нами, в то время как индивидуальная сущность витает в неизвестных далях.

Итак, самость человеческая, известная под разными названиями: индивидуализм, эгоизм, эгоцентризм и прочее, есть уклонение от задач и функций, которые возлагаются на нас обществом. Уклонение от них равнозначно нарушению законов уголовных, построенных на принципах морали, которые, в свою очередь, восходят к заповедям Моисеевым. Но если нарушение уголовных норм преследуется и карается непосредственно государственными органами, то обособляющийся от общества человек наказывает себя сам, превращаясь в «адскую машину» с включенными часами, которые остановить без неизбежного взрыва невозможно.

Потому, обретя как бы свободу индивидуальную, ты рискуешь превратиться в поглотителя и накопителя информации, которая неизбежно приведет тебя к рождению в твоей голове различного рода идей и теорий, тем самым закрепостив хозяина их весьма надолго, если не навсегда.

Сюжет скотско-пастуший

Такие вот сомнения по поводу обретенной свободы роились в моей голове, еще более все усложняя и запутывая. Вроде бы я был свободен, мог писать дальше, но какой-то ступор внутри мешал делать это так, как оно шло раньше. Видимо, на то были какие-то причины, не зависящие от меня лично, но заложенные в обязательный алгоритм моего деревенского проживания. Невидимый кукловод постоянно выводил меня на новую позицию, заставляя преодолевать то одно, то другое препятствие, как это принято в мифологических сюжетах, где герой добирается до своей цели, совершая по ходу дела различные подвиги и постоянно подвергаясь опасности. Не скажу, чтоб лично мне тогда грозило нечто подобное, но складывалось впечатление, будто бы толкаю перед собой многотонный каток и конца-краю пути моего не видно.

Так оно и вышло, ощущения редко обманывают, если научиться к ним прислушиваться и не отгонять их от себя словно назойливых кровососущих насекомых. Буквально на другое утро ни свет ни заря примчался пастух Леша и со несвойственной ему горячностью сообщил потрясную новость: куда-то делась одна из его любимейших телушек! При этом он внимательно оглядел мое скорбное подворье, может быть, надеясь на невообразимое, а вдруг да телушка выползет сейчас из пустой собачьей конуры или спланирует на двор из давно необитаемого скворечника.

Поспешил развеять его сомнения и даже пригласил в дом, дабы он удостоверился в чистоте моей единственной кастрюли и отсутствии следов надругательства над бедной скотинкой. Но Алексей великодушно отказался обозревать мои владения, а лишь попросил помочь ему в поисках. Не стал ему перечить, поскольку и самому было интересно, куда могла запропаститься злополучная телушка, да к тому же именно на мне висела материальная ответственность за ее сохранность в ночное время, когда я маялся в размышлениях о какой-то там свободе и прочей ерундистике.

…Погода уже много дней стояла чудесная. Еще не набравший полной силы солнечный софит равномерно освещал сияющий первозданной голубизной небесный купол, словно специально кем-то покрашенный в успокаивающий душу цвет наивности и непорочности. И его великолепие не осмеливался омрачить своим появлением ни единый случайно забредший на безбрежную синь небесного пастбища облачный барашек. Верно, пока что они сбивались в стада в иных небесных высях, где копили силы для броска на наши равнины, когда того потребует их верховный пастырь. Казалось, небеса, словно две полупрозрачных ладони, сомкнулись над нами и бережно прикрыли беспечное человечество от бурь и бед, таящихся в космических глубинах. Отчего же мы все, отягощенные своими делами и заботами, так редко вглядываемся ввысь, что никак не удосужимся заметить, сколь много общего между твердью земной и небесным сводом. Недаром жизнь произошла из яйца, из икринки, из молекулы, поскольку только в округлой форме и наше земное яйцо, укрытое небесной оболочкой, наверняка служит первичным эмбрионом для появления чего-то более совершенного и возвышенного. Только инкубационный период земного созревания исчисляется в миллионах, а может, и миллиардах лет, и нам, ныне живущим, не дано догадаться, а тем более присутствовать при рождении иных форм существования, для которых мы ежесекундно прокладываем дорогу. А может, наоборот, тормозим их появление? Потому рано или поздно будем отринуты, низвергнуты, выброшены из этого прекрасного мира, зовущегося Земля.

А пока мы неспешно брели с Лешей мимо моего картофельного поля, на котором уже кое-где обозначились лиловые соцветия колокольчиков, в сторону ближайшего перелеска, где вплотную к березовым стволам топорщилась, словно два сложенных крыла, крыша моей баньки. Рядом с ней находился рукотворный прудок, населенный громкоголосыми лягушками, уютно обитающими в стороне от людской суеты. И ни души кругом. Тем более полное отсутствие следов посещения моих владений кем-то из парнокопытных.

Леха сосредоточенно шагал рядом, ведя за узду своего коня, который успевал на ходу схватывать мягкими губами сочные побеги травы и громко хрумкал ими у нас за спиной. Когда мы дошли до бани, то Алексей приостановился и повел своим чуть удлиненным носом, который постоянно украшали мелкие бисерные капельки пота, принюхался. Чуть постояв, поинтересовался, давно ли топлена баня, словно я мог пригласить туда пропавшую телушку для помыва. Недоуменно пожав плечами, ответил, что больше недели назад. В ответ он согласно кивнул и побрел дальше в сторону ближайшего хвойного массива, уходившего по пологому спуску вниз к текущей по дну оврага речке. При этом у меня складывалось впечатление, будто бы Алексей как некий древний человек руководствовался исключительно обонянием, потому как время от времени он чуть приостанавливался, принюхивался и брел дальше. Так в моем представлении первобытные охотники скрадывали зверя, выслеживая его исключительно по запаху и руководствуясь лишь своим инстинктом.

Вообще Лехин нос мог сказать за хозяина гораздо больше, чем приспособленный для этого его собственный речевой аппарат. Если Леха сидел на коне, чуть скрючившись, скрестив руки на коленях и склонивши нос к самому вороту рубахи, значит, все обстояло хорошо и вполне благополучно: его телушки мирно поглощали траву, а сам он занимался их созерцанием и регулярным подсчетом количества калорий, усваиваемых его подопечными.

Дело в том, что оплата труда пастуха велась по сложной системе, разработанной самыми передовыми финансистами социалистического государства. Первоначально он получал материальное содержание в виде заработной платы, на которую вполне можно приобрести в обычном сельпо ежедневную пачку сигарет без фильтра и буханку ржаного хлеба. В конце сезона скотину загоняли на весы, где каждую особь подвергали принудительному взвешиванию. Затем вычислялась разница между живым весом в начале лета и тем, который она имела на момент взвешивания. За каждый лишний килограмм шла доплата. Получив причитающиеся ему от нагула деньги, Алексей тут же уходил в загул, во время которого он наверняка терял в весе примерно столько же, сколько одна телушка приобретала за сезон. Но до того он обычно ехал в город, покупал там детям новую школьную форму, письменные принадлежности, что-нибудь для жены, а остальную сумму начинал пропивать, едва садился в рейсовый автобус. И добравшись до деревни, продолжал это трудное дело, пока не заканчивались деньги и силы. И тогда Лехин нос, как петушиный гребень, становился багрового цвета и указывал всем окружающим, что с хозяином его лучше не шутить и ни в коем разе не спорить.

Да, для полноты картины добавлю, что самые большие проблемы были у Лехи со словоизъяснением. Без мата он никак не мог объяснить, что дважды два четыре. Или сообщить, мол, сейчас он собирается ехать домой, оставляя своих ненаглядных телок на мое полное попечение. Когда у меня в доме находился кто-то из гостей и в дверном проеме возникала застенчивая Лешина фигура в дождевике с ивовым хлыстиком, засунутым в спешке за голенище, я поспешно выскакивал с ним наружу, где и выслушивал все его короткие наставления, сдабриваемые привычными для него выражениями, воспринять которые был способен далеко не каждый.

В облике Алексея во многом угадывались далекие черты наших пращуров, когда от воли пастуха зависело благополучие каждой деревенской семьи, если он вдруг недосмотрит за вверенным ему стадом. Непременным атрибутом той профессии являлась резная дудочка, под звуки которой пастух и собирал ранним утром своих рогатых подопечных, выводя незамысловатую мелодию, шествуя от дома к дому. Состоял он при этом на полном соцобеспечении жителей селения, вверявших ему своих коровок на весь световой день и надеявшихся на пастуха как на самого себя. Пастьба тогда велась на лесных полянах, поскольку вся остальная земля близ деревень и сел возделывалась под какие-то там культуры. В лесу скот мог подстеречь если не волк, то более грозный хозяин здешних мест. И пастух, не жалея жизни, должен был вступать в единоборство с медведем, спасая хозяйскую скотину от неминучей смерти.

Для этого, как рассказывали старики, он должен был в самом начале сезона на Егорьев день заключить договор с лешим, настоящим хозяином леса, в чьем ведении находились не только деревья, но и живность, в них обитающая, включая хищников. Заключался тот договор тайно от всех в овраге или лощине, куда сгонялось стадо. Пастух вызывал лешего и подносил ему первое пасхальное яйцо, полученное им из рук священника, и брал с того клятвенное заверение в том, что он не загонит коров в болото, не станет высасывать из них молоко и насылать зверей. Самому же пастуху в древности запрещалось собирать любые ягоды, ломать ветки или деревья для костра. Тогда скот все лето находился под покровительством лешего- лесовика и ему ничего не угрожало. Еще старики сказывали, будто бы многие из них видали самого лешего как обычного старика, но только у него нет век на глазах и волосы чуть зеленоватого оттенка.

Но если и случались нападения на стадо со стороны того же медведя, то хозяева задранной скотины высказывали пастуху вполне обоснованные претензии, мол, почему худо расчелся с лешим и не выполнил все, что обещал?! Стандартный ответ пастухов того времени оказывался довольно простым и незамысловатым: на коровку напал чужой медведь из соседнего леса, а свой вот не тронул ни разу. Обычно на этом инцидент считался исчерпанным, но иные хозяева, оставшись без кормилицы, могли подать и на суд всего деревенского общества, а там уже как дело повернется.

…Леха же тем временем как-то незаметно опередил меня и оказался уже на самой опушке леса. Я пошел чуть быстрее и вдруг услышал его сдавленный крик, а затем стандартное матерное восклицание в чей-то адрес. Мне совсем не хотелось воспринимать его на свой счет, тем более особых причин на то не было. Значит, произошло что-то непредвиденное… Внимательно вглядевшись издалека в пастушью фигуру, я понял, он грозит кулаком в гущу леса и без остановки кроет матом кого-то мне невидимого. Впрочем, если вспомнить рассказы стариков, воспроизведенные мной чуть выше, то станет вполне понятно, кого костерит раздосадованный пастух.

Подойдя к нему вплотную, тут же понял причину его сетований. Утерянная телушка лежала на спуске к лесной речке рядом с выпяченными корнями здоровенной ели, положив белокурую головку на ближайший пенек. Поперек ее туловища громоздилось сухая сосенка, невесть как оказавшаяся на ней. Леха же даже снял свою всесезонную шапку с головы, то ли в знак уважения к усопшей, то ли из иных соображений. От его давно немытых, завивающихся на концах волос шел густой пар, и поспешившие к неприкрытому затылку комары совершали на нем ритуальный танец, напоминая группу хиппников, прыгающих в экстазе по сцене. Сам Леша больше походил сейчас на древнего ратника, обнаружившего тело своего князя после завершения кровопролитного сражения и поклявшегося отомстить за его смерть уцелевшим недругам. Но на лежащей без единого движения телушке следы вражеского вмешательство разобрать было невозможно. Я предложил пощупать у нее пульс, на что Алексей презрительно дернул носом в мою сторону и слегка поддел потерянную для его осенней доплаты скотину носком сапога. Та даже не вздрогнула.

Не будучи специалистом в отрасли животноводства, я даже не стал высказывать свое мнение по поводу трагической смерти животного. Хотя некоторые предположения на этот счет у меня возникли. Наверняка телочку приголубил ударом мощной лапы хозяин здешних мест, о котором мы совсем недавно вели беседу с очередной квартиранткой. И хотя внешних следов на шкуре у почившей раньше времени пеструшки не было видно, но они обязательно должны обнаружиться при более внимательном изучении ее останков.

Но Алексей был категорически не согласен с этим и обвинял в нерасторопности свою ныне покойную подопечную, не сумевшую увернуться от рухнувшей на нее лесины. Не стал его в том разубеждать, а про себя решил, что, очевидно, он нарушил какой-то из древних пастушьих заветов, что и стало причиной гибели беззащитной телушки. Леха же, закончив свой матерный монолог в адрес всех и вся и бедной телушки в частности, обратился ко мне с просьбой дать на время нож и топор для свежевания туши околевшей скотинки. Отказать в том я не посмел, и мы побрели обратно к моему дому.

Весь обратный путь Алексей был необычайно грустен и молчалив, да и у меня на душе, что называется, кошки скребли. Выдав ему необходимые патологоанатомические принадлежности, занялся было приготовлением завтрака, но не прошло и десяти минут, как Леха ввалился ко мне с совершенно диким видом и заявил, что путем вскрытия установил причину гибели телушки. Он растопырил свою далеко не маленькую ладонь и показал, какого размера след когтистой лапы обнаружил у нее на спине. Сомнений не оставалось, то действительно был непредвиденный визит хозяина не позднее как во вчерашний вечер. Это можно вполне назвать случайным совпадением, но у меня, как уже говорил, давно укрепилось на все непредвиденные случаи свое собственное мнение.

Алексей же потребовал, чтоб я захватил с собой ружье с полным комплектом боеприпасов, которое у меня как у несостоявшегося охотника-промысловика имелось в наличии, и охранять его от вторичного визита браконьерствующего медведя, пока он окончательно не разделает телячью тушу для сдачи в колхозное правление в качестве оправдания потери общественной собственности. Выстояв на часах положенный срок, едва не заеденный насмерть ненасытными комарами, наслушавшись от Лехи немыслимых угроз в адрес наверняка наблюдающего за нами из таежной чащи медведя, помог взгромоздить телячьи останки, переложенные в мешки на лошадь, и, окончательно обессилев, в который раз несказанно обрадовался, оставшись один.

Сесть за машинку и начать печатать не было никакого желания. И даже не мечталось, какой получится книга с выстраданными на собственной шкуре сюжетами, с непростыми героями и с моим собственным именем на обложке. Лето было в самом разгаре, но уже появились первые признаки скорого прощания с ним. Давала знать о себе накопившаяся от всего пережитого внутренняя усталость, давившая на меня, словно гигантский столб воды на опущенного вниз водолаза. Да и сам себе я казался именно ловцом жемчуга, нырнувшим на дно в поисках таинственных жемчужин-сюжетиков, сокрытых в глубинах народного быта. И сейчас эти необработанные блестки народной мудрости перекочевали с илистого дна услышанных когда-то житейских историй в мой мозг, требуя их окончательного извлечения и обработки.

И, как ни странно, давали себя знать посещения моей обители гостьями с их собственными, несхожими с хозяйскими целями. И, наконец, коварное вмешательство медведя в ход тихой деревенской жизни подействовало совершенно ошеломляюще. Как ни крути, а мной были вызваны некие силы, контролировать которые я не мог, а потому продолжать игру с ними становилось все опаснее.

Но сдаваться я вовсе не собирался и решил еще раз подергать судьбу за хвост, продолжив свое сочинительство, как только поднакоплю сил для предстоящего творческого марш-броска к намеченной цели. Чем я рисковал в тот довольно беззаботный период своей жизни? Да разве что написанием очередной невостребованной, «нетленки», место для которой будет уготовлено в архиве автора. Но, как показали дальнейшие события, у судьбы тоже имелись на этот счет свои собственные воззрения.

Пастораль, не предусмотренная замыслом

Прошло несколько дней после описанного выше эпизода, связанного с трагической гибелью неопытной буренки от лап Михайлы Потапыча. Кстати сказать, оставленные Лехой на взгорке телячьи внутренности уже на другое утро были аккуратно собраны и съедены или перепрятаны возмутителем нашего деревенского спокойствия. И творилось то кровавое пиршество в нескольких минутах ходьбы от моего беспризорного огорода. Так что существовали мы с косолапым хулиганом в очень близком соседстве, соблюдая при том незримые пункты мирного договора.

Алексей тяжело переживал потерю убиенной телушки, словно то была смерть его близкого родственника. Нет, он ни разу не выразил свое отношение к случившемуся словами, но весь его вид и чуть изменившаяся манера поведения говорили сами за себя. Не стало слышно, как это бывало раньше, цветистых выражений, которыми он сопровождал выгон телочек из загона; перестал посвистывать сквозь редкие зубы, подражая весенней песне скворца, а самое главное — нос-флюгер сообщал опытному зрителю, что его хозяин находится в пресквернейшем расположении духа. Понимая это, решил некоторое время выждать, дав возможность Алексею прийти в себя, а там, глядишь, все потечет по-прежнему и встанет на свои места.

Потому чрезвычайно обрадовался, когда Леха сам, без моего приглашения средь бела дня постучался ко мне, в то время как его буренки рассредоточились на громадной поляне, отделяющей мою усадьбу от прочих деревенских строений. На предложение войти в дом Алексей, как обычно, отказался, попросив меня выйти во двор. Он был все так же сумеречен, но прежняя подавленность уже отступила, и он даже пошутил по какому-то незначительному доводу. Но за его напускной веселостью проступала едва заметная печаль или забота о чем-то для меня неясном и малопонятном.

Так оно и оказалось… После пары выкуренных сигарет и долгого сопения Леха наконец-то объяснил, зачем пожаловал. Оказалось, у его родителей, живущих где-то на южной оконечности нашей обширнейшей области, на днях намечается очередной юбилей их счастливого проживания в совместном супружестве. И Леха, как важное свидетельство их далеко не бесплодного брака, должен непременно на том торжестве присутствовать. Но он не знал, на кого оставить своих телушек, поскольку без пригляда за ними те и суток просуществовать не смогут. Потому он чуть ли не слезно просил меня в течение нескольких дней возложить на себя ответственность по надзору за его замечательными телушками! Чего-чего, но подобного предложения даже не ожидал и слегка растерялся, представив себя в роли пастуха. Нет, что угодно, но только не это! И представить не мог, как управлюсь с этим стадом, сворой, отарой или как там их правильно называют.

Естественно, тут же поинтересовался, почему его выбор пал именно на меня, на что он, слегка смущаясь и с детской доверительностью, пояснил, что именно моя персона вызывает у него полное доверие и взаимопонимание. Я был несказанно польщен, но… совершенно не знал, как объяснить ему, что подобный род деятельности в мои планы ну никак не входил. Но Леха ничего и слушать не хотел, а продолжал умолять меня выручить его и понаблюдать несколько дней за телятами. По Лешиным словам, все обстояло довольно просто: с восходом солнца нужно всего лишь выпускать телушек из загона, а потом верхом на коне сопровождать их с пригорка на пригорок. В полдень выбрать тенистое место и дать им с часок отдохнуть. А ближе к вечеру, как положено, вернуть обратно в загон и обязательно пересчитать. Не работа, а сплошной отдых, выходило из его слов.

К тому же мне будет выплачена вполне достойная компенсация за труды, и он назвал, сколько примерно получу в денежном эквиваленте. Признаюсь, именно названная им сумма и повергла меня в недолгие раздумья, ибо она равнялась моему месячному заработку сторожа в качестве стороннего наблюдателя при скотском загоне. Этот аргумент перевесил все другие разумные возражения с моей стороны, и сокрытый внутри каждого из нас вечно голодный потребитель предался мечтам о покупке вожделенных товаров. Но не только денежный аргумент сыграл свою роль в моем решении, трудно отказывать в помощи человеку, с которым пережил несколько щекотливых моментов, находясь под пристальным взглядом пусть и невидимых, но реально существующих медвежьих глаз. Даже совместно съеденный пуд соли не идет ни в какое сравнение с пережитым. Короче говоря, не думая о последствиях, дал я свое согласие на временное замещение пастушьей должности.

Алексей, окрыленный этим, тут же повел меня к стаду и принялся живо, как мелочь в кармане, пересчитывать всех наличествующих там особ женского пола по головам. Их оказалось то ли сто двадцать три, то ли чуть больше, но что-то за сотню. Для меня же легче было извлечь квадратный корень из иррационального числа или сосчитать, сколько деревьев произрастает в ближайшем перелеске, чем, не сбившись ни разу, узнать точное число неотличимых одна от другой рогатых голов непрерывно переходящих с места на место телушек.

Ни к селу ни к городу вспомнилась народная мудрость: «За морем телушка полушка, да перевоз алтын», хотя куда-то перевозить вверенных мне телушек вроде и не предстояло. Не знал я, каким алтыном обернется для меня легкомысленное согласие на перевоплощение в привычную, казалось бы, для любого сельского жителя должность пастуха. Но, назвавшись пастухом, живи со стадом. А к этому нужно приучать себя сызмальства, чего в моей биографии, насыщенной разного плана событиями, до сих пор не наблюдалось. И возможно, дожил бы до седых волос без особых потерь для собственного престижа, но, как говорится, черт или кто иной попутал и надоумил вступить на пастушью тропу, оказавшуюся не самой простой из всех ведомых мне профессий. Но обо всем по порядку.

Закончив смотр четвероногого воинства, Алексей стал пояснять, какой корм дает наибольший привес и сколько раз в день нужно отдыхать выпасаемому поголовью. Я с интересом слушал, но память моя отказывалась воспринимать все пастушьи премудрости телячьего воспитания, а потому остановил его лекцию простым и, как казалось мне, вполне естественным вопросом: почему нельзя эту весьма подвижную живность содержать в загоне или где-то еще, привозя им корма по месту жительства. Леха тут же воззрился на меня с нескрываемым удивлением, словно подобная мысль ему никогда раньше и в голову не приходила, пояснив коротко, мол, все это фигня и досужие вымыслы. Я же, наоборот, готов был затеять диспут на эту тему, но он даже слушать не захотел мои доводы, парировав их непередаваемой в письменном виде тирадой, воспроизвести которую у меня вряд ли когда получится. Но смысл был ясен: не забивай голову разной чепухой, а занимайся тем, что тебе предлагают.

После этого, переполненный серьезностью момента, указал мне рукой в сторону колхозных полей, где буйно колосились всходы каких-то злаковых культур, начинающиеся сразу за деревенскими огородами, и пояснил, подняв вверх указательный палец, что пускать телят на те поля нельзя ни в коем случае и ни под каким предлогом. Иначе… и он вновь ввернул словечко, которое в литературной транскрипции объясняется как конец всему. Признаться, воспринял я тогда этот недвусмысленный запрет столь же легкомысленно, как и остальные Лехины наставления. Подумаешь, поля, а на них колоски. Поди, не тридцать седьмой год, когда за их сбор к стенке ставили, теперь у нас всего вдосталь и никто за теми посевами не следит, делай что хочешь. Так уж устроен городской человек, выросший на полном обеспечении. Зачем забивать и без того обремененную голову какими-то пустяками, совершенно его не касающимися.

Но тут мне стало интересно, с чего это вдруг Алексей, совсем не похожий на записного моралиста, столь пылко печется о чужом добре, до которого нормальному человеку обычно и дела нет. Секрет оказался до банальности прост. Если обнаружится потрава стадом тех самых посевов, то вычеты за него могут перекрыть весь сезонный пастуший заработок. Меня это слегка успокоило, значит, Леха все же нормальный человек, а не какой-то там партийный выжига, создающий видимость заботы о народном добре.

И в завершение Леша представил меня своему коню. Именно представил, а не познакомил, хотя виделись мы с тем гнедым кастратом неоднократно, но имени его, точнее, клички, не знал да особо не жаждал узнать. Нет, я не оговорился, поскольку Леха не коня подвел ко мне, а как раз наоборот и громко назвал тому мое имя. Может, мне показалось, но мерин согласно кивнул своей патлатой башкой, оторвавшись на миг от ощипывания остатков придорожной травы. Я даже хмыкнул, пытаясь хоть самому себе доказать собственное превосходство над этой водовозной клячей с выступающими по хребту, словно пружины в продранном матрасе позвонками, надеясь, что наша краткосрочная связь с ним в дружбу все одно не перерастет.

Для окончательного закрепления знакомства мерина с новым хозяином Леша, торжественно вручив мне поводья, позволил взобраться в седло и сделать несколько кругов верхом по начисто выщипанной телятами поляне. Под седлом конь, а может правильнее назвать его лошадью, не понравился мне еще больше. Подозреваю, я ему тоже. Возможно, невзлюбил он меня за мой несколько избыточный вес, а может, по иной причине, но с первого момента нашего знакомства он вел себя строптиво и неуступчиво. Сам же мерин оказался костляв, с гноящимися глазами вечно недокормленной скотины, чьи мысли только и заняты, где бы ущипнуть очередной клок сочной травы. Если за Лешей он признавал роль хозяина и повелителя, то свое отношение ко мне выразил тем, что во время пробежки по поляне, он слегка расслабился и выпустил пенную струю из своего прожорливого чрева. Уже позже сообразил, что можно было на колхозном дворе поменять эту строптивую скотинку на другую, более упитанную и покладистую. Но, как гласит народная мудрость, сколько дареному коню в зубы не смотри, а другим он не станет.

Несколько забегая вперед, скажу, что поладить с Лешиным мерином мне так и не удалось. Тот отличался на редкость несносным характером и никак не желал исполнять моих команд, не слушался повода и вел себя так, словно его вчера лишь поймали в диких прериях и отдали мне в обучение. Во время езды самым тихим шагом он умудрялся каким-то немыслимым образом втянуть в себя и без того тощий живот и тем самым выставлял чрезвычайно острый хребет наружу. Потому первые же минуты сидение на нем превратилось в истинное мучение. Ощущение было непередаваемое, словно сидишь на кромке забора, который постоянно подпрыгивает под тобой.

Некоторый опыт верховой езды у меня имелся. Еще в детстве приходилось помогать на покосе в подвозе копен сена, а соответственно, поездить верхом. Но это совершенно несравнимые вещи — прокатиться на покладистой лошадке и через несколько метров спрыгнуть с нее и весь день восседать, словно воин в дозоре, приглядывая за резвыми телятами. Все это дошло до меня значительно позже, а тогда, проехавши прогулочным шагом по относительно ровной поляне, я почувствовал себя этаким техасским ковбоем, который чуть ли не в седле родился и вырос. И мой легкомысленный оптимизм дал о себе знать буквально на следующий день.

К тому же родились у меня тогда тайные мысли, как без особых потерь справиться с возложенными на меня обязанностями, но высказывать их вслух в присутствии Алексей я благоразумно не стал. Заключались они в том, что с самого начала решил относиться к своим пастушьим обязанностям без особого фанатизма, наивно надеясь, будто бы пресловутые Лешины телушки вполне могут дождаться своего непосредственного надзирателя, не выходя вон из загона. Терпят же иные люди и день, и неделю полное отсутствие пищи. И телочки-пеструшки не должны особо похудеть, просидев несколько дней взаперти. Ну, сбросят несколько драгоценных кило, но с появлением настоящего пастуха быстрехонько нагуляют недостающий вес на подросшей за время их изоляции лесной травке. Хуже обстояло дело с чувством жажды, но и эту проблему я собирался преодолеть путем прокладки к ним в загон резинового шланга, подсоединенного к водяному насосу, опущенному в прудок. Умереть за столь короткий срок они не должны, твердо решил я.

Ближе к вечеру Леша попрощался и пешком ушел к себе в соседнюю деревню, готовиться к поездке, оставив коня привязанным у моих ворот и на прощанье что-то шепнув тому на ухо. И тот долго с тоской смотрел в сторону удалявшейся сутулой фигуры своего хозяина. И когда он скрылся за последней деревенской избой, то мерин жалобно и призывно заржал, словно предчувствовал что-то недоброе. Я же притащил ему для закрепления пока не устоявшихся дружественных отношений ведро с водой, куда покрошил буханку черствого хлеба, и с чувством исполненного долга отправился спать.

В меру о мерине и остальных четвероногих тварях

Пробуждение мое оказалось достаточно бурным. Даже через закрытые ставни внутрь дома прорывался мощный рев то ли работающего где-то рядом трактора необыкновенной мощи, то ли бурлящие потоки невесть откуда взявшегося в равнинной деревеньке горного водопада, неприятно взрывавшие своим шумом тихое солнечное утро.

Хотя если быть точным, утро еще не наступило, а лишь слабый робкий свет нежно пробивался сквозь парящие клочья уходящего ввысь от земли ночного тумана, и каждый неокрепший лучик, натыкаясь на водяные капельки, преломлялся в них, делясь на радужные оттенки всех цветов. Если бы не звуковая какофония, то в мире пребывала некая первозданность, свойственная всему нетронутому пока энергичной человеческой рукой.

Но мне некогда было любоваться умиротворяющей картиной сельской жизни, а тем более ощутить себя сопричастным к ее гармонии, требовалось срочно выяснить причины надвигающегося Апокалипсиса и в меру сил попытаться приостановить его. Не успел выйти на крыльцо, как в ворота раздался громкий и требовательный стук. На мой вопрос, кому я понадобился в этакую рань, раздалось лишь заунывное ржание, и до меня начало доходить, в чем причина всех испытываемых мной неудобств.

С крыльца мне открывалось зрелище, которое трудно описать в двух словах: вчера еще миролюбивые и ангелоподобные телячьи создания вопили так, что кровь стыла в жилах. Мало того, они дружно бились мощными лбами с только еще проступающими рожками в шаткие жерди загона, а наиболее нетерпеливые пытались еще и перепрыгнуть через него, карабкались на спины соплеменников, поскальзывались, падали, теснили друг друга и орали, орали, орали. Мое счастье, что Алексей наверняка уже покинул пределы своей деревни, а то бы он наверняка услышал призывные крики любимых четвероногих и кинулся к ним на выручку. И мерин его, словно сговорился с запертыми в загоне телками, поддерживал их мощными ударами копыт в мои ворота, где вечером привязал его, дабы был под руками. Таким образом, эти чертеняки не оставили мне выбора, и беснующееся стадо требовалось срочно выпускать наружу, пока оно не разнесло вдребезги весь загон. В результате рушился весь мой хитромудрый план стойлового содержания подрастающего молодняка и, само собой, мое личное время, которое собирался посвятить своим литературным делам. Увы, порой не мы выбираем, а нас выбирают… Как там дальше? Да, точно — привыкаем к несовпаденью! С этим у меня все нормально: полное несовпаденье желаемого с получаемым. На том и стоим!

Злой, без завтрака, не захватив с собой даже сигарет, забрался на тощую лошадиную спину безымянного животного и стукнул по его бокам пятками наспех натянутых сапог, направившись к загону. Пока мы преодолели это незначительное расстояние, конь умудрился с помощью замысловатых движений корпуса сместить меня из седла ближе к тому месту, где росла его забитая репьями грива, и, чуть приостановившись, резко опустил голову вниз. Хорошо, что ноги мои не были вставлены в стремена, и я, словно с горки, соскользнул вниз прямо перед загоном, больно ударившись лбом в его ближайший столб. С другой стороны на меня таращились налитые кровью от испытываемого нетерпения глаза зловредных телок, явно видевших во мне главную причину всех своих мучений. Без раздумий скинул вниз верхнюю доску с ворот, начал вытягивать следующую, но разъяренные особи женского пола едва не сбили меня с ног, выбив ее из рук, и лавиной понеслись на поляну. Мне не оставалось ничего другого, как отступить в сторону и ждать их далеко не торжественного выхода на арену для начинающегося нешуточного сражения.

К счастью, Лешин мерин проявил ко мне некую долю снисходительности и не умчался вслед за ними, а терпеливо стоял чуть в стороне, поводя патлатой башкой, как бы приветствуя и пересчитывая каждую стремглав проносившуюся мимо него телушку. Так же спокойно он позволил мне взобраться в протертое до дыр седло с торчащими из него наружу клочьями старого сопрелого сена, давно превратившегося в обычную труху. На сей раз мои ощущения были достаточно далеки от созерцательных, а приближались по сути своей к тому, что испытывает тореадор, готовясь к бою с разъяренным быком.

Тут я ничуть не преувеличиваю, поскольку отныне все, что относилось к коровам, быкам, а тем более телушкам, приобрело для меня раз и навсегда враждебный окрас, а уж тогда бороться с подрастающим коровьим поколением сделалось печальной необходимостью. В руках же у меня не оказалось не только шпаги, но и кнута, поскольку Алексей им никогда не пользовался, и, как он управлялся со всей непослушной животинкой, ума не приложу. Не оставалось ничего другого, как выломать из ближайшей талины хворостину подлиннее и с ней наперевес устремиться к уже машущему мне хвостами стаду.

Самое удивительное, выпущенные на свободу телушки тут же прямиком рванули к тем самым заповедным посевам, которые мой наставник велел беречь пуще зеницы ока. Врезавшись в их нестройные ряды, я огрел вдоль спины ближайшую ко мне пеструшку, затем другую, еще и еще. Через какое-то время цель была почти достигнута, и раздосадованные скотинки нехотя покинули основательно вытоптанное поле, оставляя там и сям лепешки в качестве визитных карточек пребывания на них. Мне еще подумалось, хорошо бы произвести зачистку этих явных вещественных доказательств моего пастушьего недогляда, присыпав их землей, дабы у Алексея не возникло оснований для волнения. Но тут при очередном ударе хлыст переломился напополам. Попытался выгнать остатки спешно набивавших рты телок с помощью тощего иноходца, с которым, как полагал, мы были заодно, но тот воспротивился исполнять роль тарана и круто повернул в сторону, помчав меня в глубь поля. Когда же наконец удалось его остановить и развернуть в обратную сторону, то мне показалось, будто бы все стадо дружно хохочет над моим неудачным маневром, широко раскрыв свои рты, набитые запрещенными злаковыми побегами.

Пришлось выломать новый прут, а к обеду сменить их не менее десятка, пока стадо наконец послушно направилось по раз и навсегда заданному маршруту: с холма под горку, а там дальше через дорогу на луговину, где, по моим расчетам, можно было хоть слегка перевести дух. Однако на спуске меня ждало новое испытание. По шоссейной дороге двигался груженный бревнами мощный лесовоз. И как только он приблизился к подножию холма, в тот же момент наперерез ему ринулось подгоняемое мной стадо. Задрав вверх новогодними свечками хвосты и вздымая кучи пыли, телушки высыпали на дорогу и встали, с большим интересом разглядывая ранее не виданную ими машину. Лесовоз вынужден был тоже остановиться, дверь кабины приоткрылась, и водитель недвусмысленно выразил свое отношение к происходящему. Не увидев никакой ответной реакции с моей стороны, он тут же принялся нажимать на клаксон и раздраженно посылать прерывистые гудки во всю мощь легких многотонного тягача. Но мои жизнерадостные девушки воспринимали автомобильную трель как призывный рев родственного существа, и вскоре все до одной столпились вокруг автомобиля, а некоторые даже принялись облизывать пыль с капота и бодать чем-то понравившиеся им рубчатые шины колес. Тогда дюжий мужик выскочил на подножку машины и заорал на невинных телок примерно на том же самом языке, хорошо известном мне по выражениям, обычно используемым при разговоре Алексеем. И случилось чудо, те великолепно поняли, чего от них требуют, и, рассыпавшись цепью, побрели в нужном направлении к речной пойме. Мне не оставалось ничего другого, как поблагодарить водителя, небрежно отмахнувшегося от моих признательных выражений, и проследовать вслед за ними.

Теперь моя задача оказалась облегченной до минимума и требовалось лишь обрести устойчивое положение в седле, приняв наиболее удобную позу, и взирать с высоты за мирно пасущимся стадом, что и сделал.

…Речушка, берущая начало из многослойных толщ затерянных в таежной гуще болот, текла возле подошвы песчаного холма, где в свое время очарованный тишиной и живописностью природы я и присмотрел старенький домик, питала не одно столетие жившие здесь когда-то семьи сибирских хлебопашцев. Но, как известно, хлеб требуется не только вырастить, сжать, но еще и превратить его в добротную муку. А для этого нужна мельница. Без нее никак не обойтись. И тогда деревенские умельцы, не мудрствуя лукаво, решили приспособить ближайшую речушку в качестве движущей силы и перегородили ее небольшой плотинкой. Благодаря их стараниям в низине подле холма образовался вместительный пруд, на берегу которого и поставили мельницу.

Думается, далеко не случайно в народных сказаниях кузнецы и мельники слывут колдунами и чародеями. Одни использовали тайну огненных сил, а другие — водяных. Человеку, с теми тайнами незнакомому, многое в их труде и привычках кажется если не чудом, то чем-то таинственным, едва ли не волшебным. И опять же не зря омуты вблизи плотины окружены дурной славой. В них, как считалось, обитают не только русалки и водяные, с которыми лучше не связываться. А с теми, кто ослушается, случались разные там неприятности, описывать которые не стану. От местных жителей мне удалось услышать несколько таких историй, связанных с прудком, на берегу которого и нагуливали необходимый вес и калории рогатые пеструшки. Не скажу, что с большим доверием отнесся к тем россказням, но осадок от них невозможно изжить, сказав себе слово «нет». Человеческая вера в чудеса столь же естественна, как и прочие, живущие в нем чувства. Потому на прудок тот с давно ушедшей в небытие мельницей, проходя мимо, поглядывал с легкой иронией и подзуживал самого себя совершить нечто этакое, что мигом развеяло бы все сомнения и таящиеся где-то в неизведанной глубине страхи.

Но как можно избавиться от собственного страха? Лишь переступив через него. И тут мне пришла в голову неожиданная идея: а почему бы прямо сейчас не искупаться в прудке? Навалившаяся с восходом солнца жара тому только способствовала. И ничего противоестественного в своем намерении тогда не увидел. Оглядев в очередной раз мирно пасущихся телок, не заметил в их поведении ничего предвещающего опасность и слез с коня. Тот, будто прочел мои мысли и словно сказочный былинный персонаж ни с того ни с сего заржал, ударил передней ногой по ближайшей кочке, встряхнул косматой головой. При всей своей легковерности в чудеса и сверхъестественное не увидел в том никакой связи со своим поступком и, скинув одежду, спустился к воде.

Не водись с водой

Из-под ног тут же скакнул на безопасное расстояние обеспокоенный моим вторженьем в его угодья кузнечик, от берега рванула на середину водной глади водомерка, совершив вынужденный слалом при виде неожиданно появившегося здесь человека. Меня здесь явно не ждали, а потому вся мелкая живность всполошилась и пришла в движение, разбегаясь подальше от грозящей им опасности.

Сам же прудок, если оценивать его с художественной стороны, выглядел довольно живописно. Торчащие по краям его кустики тальника создавали подобие короны, украшенной густыми паутинными нитями, и вздымавшие удлиненные сердечки листвы как бы отгораживали водяной мир от всего остального. Само же водяное зеркало отражало бездонную синь неба и казалось огромным глазом, смотрящим на мир из земной глубины. Тогда и прутики тальника можно вполне сравнить с ресницами. Так или иначе, но все созданное природой непередаваемо красиво и, если приглядеться, есть законченное произведение искусства.

Потому не перестаю удивляться, как природа умудряется вмещать в себя столько противоположного по своему предназначению, сведя деревья, листву, траву, кустарники, кочки, водоемы в нечто единое и неделимое. И в то же время каждое существо, обитающее рядом с нами, будь то зверь, птица или муравей, живет своей собственной жизнью, по собственным законам и не пытается вторгаться в чужие владения, словно боится тем самым нарушить мировой баланс сил и интересов. Зато мы, люди, считающие самих себя пупом вселенной, смело нарушаем границы дозволенного, а потом теряемся в догадках, за что и откуда получили ту или иную болячку, а то и вовсе оказались, казалось бы случайно, на краю гибели. И вся-то причина может оказаться в спонтанном и, если разобраться, зряшном, тебе абсолютно ненужном вторжении в чей-то суверенный мирок, охраняемый неизвестными нам силами столь же строго, как государственная граница.

Но эти мысли посетили меня значительно позже. Видно, так мы устроены в отличие от других живых существ, что от рождения получаем лишь самые незначительные навыки, а весь остальной опыт приобретаем едва ли не до преклонных лет. Тут нам никогда не сравняться с тем же кузнечиком или ласточкой, что как раз в тот момент, не обращая на меня ни малейшего внимания, с азартом ловила беззаботную мошкару, пролетая буквально в нескольких сантиметрах от водной глади.

Осторожно войдя по колено в тягучую, даже чуть маслянистую застоявшуюся воду, раздвинул густую осоку, опустился на бок и поплыл вслед за только что убежавшей от меня и не оставившей следа водомеркой. Стоячая вода охватила и охладила тело будто бы тысячи невидимых ладошек, привыкших к повседневной работе врачевателей. Она заигрывала со мной, пробегая нежными струями вдоль тела, щекоча и поддразнивая, призывая расслабиться и не сопротивляться.

Самая коварная в мире сущность наподобие женщин, да и сама она женщина, вода никогда не будет нами до конца понята и изучена. Без нее невозможна жизнь, но она легко лишает нас сознания, а то и жизни, вбирая в себя любого и каждого, как цветок росянки захлопывает свои створки над зазевавшимся насекомым. А не есть ли мы всего лишь насекомые, жужжащие и кружащие над богатствами, доставшимися нам в наследство от иных незнакомых сил, а может, и невидимых существ, живущих или живших где-то поблизости. Недаром древние философы включали водную стихию в качестве одной из главных и незыблемых философских субстанций, служащих основой для построения мира.

Зато мы, люди, пользуемся благами воды, не желая хоть на секунду задуматься, с чего это вдруг нам позволено зачерпывать ее в горсть, в ковш, в ведро, выливать на себя, на землю и считать, будто бы так и должно быть из века в век, из тысячелетие в тысячелетие, и пока мы живы, вода всегда будет к нашим услугам, словно любящая мать. Нет, случается ей становиться и злой мачехой, оставив человека без своей ежедневной заботы, а то и совсем обращается водная стихия в нашего недруга, жестоко мстя за многочисленные обиды и поругания.

И вдруг мое легкое почти без усилий скольжение по водной поверхности было прервано каким-то неописуемо жестким внешним вмешательством, исходящим изнутри пруда. Словно кто-то невидимый попытался втянуть меня в самую его пучину. Заведомо могу сказать, никакого течения там не было и быть не могло, а потому до сих пор не имею ни малейшего представления, что за неведомая сила принялась тянуть меня в водяную толщу. Нежные и прежде мягкие ладошки неожиданно превратились в жесткие щупальца, опутали туловище, словно кокон, тысячами невидимых нитей, не давая сделать малейшего движения.

Не сразу поняв, что происходит, несколько раз дернулся, бултыхнул ногами, думая о забытой кем-то из рыбаков снасти, но вскоре понял, дело в чем-то ином. Не оставалось ничего другого, как мобилизовать весь свой организм и заставить, да, прежде всего, заставить себя верить в благоприятный исход дела. Понимая, что неподвижность моя наступила не от каких-то внешних материальных причин, а через сознание от поступившего в мозг некого сигнала, лишающего возможности к сопротивлению, монотонно убаюкивающему все естество, отсекая постепенно желание плыть, дышать, двигаться. А потому, не желая мириться с происходящим, выкрикнул что-то несуразное и дикое, даже непристойное. И тут же руки принялись молотить воду, как пароходные лопасти, и в несколько гребков я оказался у берега, пополз вверх по склону и обессиленный повалился на траву, не замечая слетевшихся крылатых воздушных кровопийц.

Не знаю, сколько пролежал так, приходя в себя, пока не вспомнил о своих прямых пастушьих обязанностях и поднял голову вверх,

огляделся и не увидел на лугу ни одной из недавно еще резвящихся там телушек. Но меня поразило не только это. День заканчивался! Солнце спешило укрыться за зубчатой гребенкой дальнего леса, посылая мне оттуда световые стрелки, прорвавшиеся сквозь шеренги желтокорых стволов сосен, которые как театральный занавес отделял берег прудка от иного действа где-то там независимо от нас происходящего. Получалось, купание и собственное спасание заняло у меня несколько часов?! Но такого просто не могло быть! И тем не менее приближался вечер, который мне предстояло встретить в полном одиночестве, как неудачному полководцу, потерявшему свое войско на поле сражения. Я же лишился вверенного мне стада в сто с чем-то голов, каждая из которых превышала мое месячное жалованье сторожа. А по совокупности обещало приличный срок в местах, всегда доступных для таких охламонов, как я. И лишь мерин, зацепившись поводом за куст, а потому лишенный способности к передвижению устало отмахивался длиннющим хвостом от кружившей над ним тучи всех видов кровососущих насекомых.

Оделся и вскочил на слабо сопротивляющегося тому мерина, погнал по ближайшим перелескам, надеясь на чудо. Думалось, вот они, телочки мои где-то здесь притаились, решили со мной в прятки поиграть, сейчас вспомнят, что им по расписанию уже обратно в загон положено направляться на отдых. Но нет, чуда, как и положено, явлено мне не было. Хотя там и сям виднелись следы копыт и неизменные визитные карточки в виде круглых лепешек после дневного телячьего пиршества.

Истратив последние силы на бесплодные поиски, повернул обратно к дороге и глазам своим не поверил: мои ненаглядные телочки, как туристы на маршруте, цепочкой степенно вышагивали в сторону деревни! Но прикинув, понял, что их почти в два раза меньше от положенного числа рогатых голов. Рассвирепев, погнал остатки стада рысью в гору, подняв огромнейшее пыльное облако, да так, что пришлось самому спуститься к речке для отмывания начисто запорошенных глаз. Когда поднялся на гору, все мои подопечные уже мирно укрылись в глубине загона, встав головами друг к другу, выставив в мою сторону прутики грязных хвостиков. Для верности закрыл ворота, покрепче привязал к изгороди коня и решил, лучшее из всего, что могу предпринять, это тоже отправиться в свой собственный загон и завалиться спать.

Но какой там сон, когда в голове сидела одна-единственная мысль: что делать? Примерно через час мучительных переживаний услышал протяжное мычание и с фонарем в руках выскочил на крыльцо. В мои ворота уткнулись повинными мордами четверо заблудших подружек, просящихся на ночлег. Отвел их в загон, где они были радостно встречены своими сестрами, пополнив тем самым рекрутские ряды разбежавшегося телячьего войска. Спать мне в ту ночь так и не пришлось, поскольку еще десятка два попытавшихся дезертировать в первый же день моего командования телушек вняли здравому разуму и решили, что лучше встреча с плохим пастухом, чем с хорошим, но голодным медведем. К утру после неоднократных подсчетов, в результате которых число рогатых голов то резко увеличивалось, то уменьшалось наполовину, все же пришел к выводу, что около двух десятков этих самых буйных голов не смогли самостоятельно найти дорогу в родной загон.

Тут передо мной встала очередная проблема: выпускать ли их на волю, тем самым подвергая себя очередной опасности окончательно растерять все, что удалось собрать в злополучный загон; или же скакать по полям в поисках отсутствующих четвероногих? Скажу честно, меня не устраивал ни тот, ни другой вариант, но выхода не было, и пока вразумленные вчерашними скитаниями телушки особо не проявляли желания повторить свои странствия, решил продолжить поиски вообразивших себя партизанами и окончательно потерявших данное им свыше чувство стадности неразумных животных.

Остракизм без абстракции

Печальная реальность ждала меня на другой день в качестве очередной подставы. Верный еще вчера мерин оставил свой пост у изгороди, каким-то хитроумным способом стянув с морды уздечку, которая теперь немым укором свисала с верхней перекладины. И уверен, сделал это он вполне осознанно и злонамеренно, выразив тем самым свое отношение к моему непрофессионализму в качестве пастуха и конечно же никудышного наездника. Если когда-то в древних полисах свое отношение к неудачникам и прочим маргинальным элементам выражали путем их изгнания, то в нынешней ситуации все, что меня окружало, давало понять о своем неприятии ко мне. И отношение свое они выражали не напрямую, а некими намеками в абстрактной форме, истолковать которые можно было как угодно. Но лично мне виделось одно-единственное толкование: «Мы тебя не хотим и не принимаем!»

Вспомнилась не к месту всплывшая из каких-то дальних закромов памяти поговорка: «Узда наборная, да лошадь вздорная». Зато ничего подходящего о горе-хозяине ни реального, ни абстрактного на ум не приходило, а зря, лично о собственной персоне был в тот момент далеко не лучшего мнения. Прихватив с собой затертую и потому скользкую уздечку, двинулся в сторону соседней деревни или, как ее здесь именовали, центральной усадьбы, куда, скорее всего, и рванул не поверивший в доброе к нему отношение Лехин коняга в надежде найти там истинного своего хозяина. Телки с пониманием глядели мне вслед и, возможно, даже сочувствовали, хорошо, что молча.

Деревня, где находилось колхозное правление, магазин, почта и даже присутствовала нормальная телефонная связь через коммутатор, разрослась как на дрожжах в период так называемого укрупнения колхозов. Ранее то была обычная деревенька, хотя и звалась селом, потому как в стародавние времена кто-то из состоятельных граждан срубил там приходскую церковь. Хорошо ли, плохо ли, но в хрущевские времена родилось в хитроумных партийных головах решение об упразднении по всей стране деревенек, названных бесперспективными. И начали тот эксперимент с закрытия медицинских пунктов, школ, магазинов по всей округе, оставив признаки цивилизации лишь в одной из десятка существующих когда-то деревень.

Многие старики поминали ту реорганизацию недобрым словом, называя ее не иначе как вредительством. Не думаю, что кто-то из тех партийцев решил тем самым вытравить жизнь из большей части сельских поселений, вступив в сговор с какими-то там заговорщиками. Скорее всего решили, как всегда, по недомыслию и от лишнего усердия проявить себя перед лицом руководства. Но эксперимент их привел к полной гибели половины, если не больше некогда вполне благополучных мест, веками обжитых трудолюбивым народом.

В результате численность сельских жителей резко сократилась, а вместе с ними и посевные площади, и поголовье скота, и многие кустарные производства потихоньку заглохли, будто их и вовсе не было. Погасли огоньки в окнах миллионов изб и домов. К слову сказать, многие престарелые жители не пожелали уезжать с родной земли, оставшись умирать в обезлюдевших, больше похожих на кладбищенские погосты, чем на человеческое жилье деревнях.

Так и моя деревенька, обреченная на мучительную смерть, как подсеченная, вчера еще налитая соком березка, даже не поняла поначалу, что произошло. Но вскоре очухавшийся народ не выдержал такого изуверства и рванул кто куда: в город, на целину или в разрешенную для продолжения жизни главную усадьбу. А на месте добротных домов остались жалкие остатки заросших крапивой и лебедой огородов и зияющих пустотой овощных ям.

Оговорюсь, почти ко всем оставленным людьми селениям тянулись две алюминиевые жилки, оставленные властями по недоразумению или по простой забывчивости. А может, сил не хватило убирать столбы и провода. Как знать… Все, кто пользовался крохами государственных мощностей, наверняка про себя или вслух благодарили забывчивое руководство, позволившее им не возвращаться к лучинам или вечно коптящим керогазам. И я лично несказанно благодарен тем, кто не позволил нам, выбравшим жизнь вдали от городской суеты, не скатиться до уровня каменного века и не вести свое существование в потемках. Так что, спасибо им огромное за ту не отнятую малость, подаренную почти даром привыкшему и к большим потерям народу.

Главная же усадьба, впитавшая в себя кровь и плоть более десятка поглощенных ей деревень, благополучнее от того не стала. К тому же церковку, доставшуюся им от предков в наследство, они не сберегли, превратили в клуб, а потом и вовсе спалили по пьяному делу. Кстати говоря, в моей деревеньке мужикам и вовсе в голову мысль не пришла храм или часовню поставить. Может, потому и наказал их Господь исходом с мест родных, поскольку не стоит город без праведника, а праведник вне храма редко явиться может.

Да и в самой центральной усадьбе мне не был явлен даже самый захудалый праведник, при виде которого душа моя могла бы прийти в трепет и захотелось самому совершить нечто благостное. Зато встречались там мужики все больше нетрезвого образа жизни, как в большинстве российских деревень, поскольку иного времяпрепровождения нынешние власти предложить им не могли. И бабы были им под стать. Потому и шел я в ту деревню, то бишь село, не особо надеясь на чью-то помощь. И имел единственное желание хоть из-под земли достать Лешкиного мерина, без которого и вовсе стало тяжко. То, что разбежались глупые телки, еще можно как-то пережить, чего с них неразумных взять. А вот утеря коня, точнее, мерина как-то очень серьезно ударила по моему мужскому самолюбию.

Село встретило меня напряженной тишиной, и лишь где-то на окраине жалобно и с большими перерывами натужно гавкал никак не желающий заводиться одряхлевший мотоцикл, а иных звуков или движения не наблюдалось. Зато проходя мимо чуть не круглосуточно открытого магазина, заметил двух зачуханного вида мужичков, кинувшихся навстречу как к давно утерянному родственнику, найти которого они уже давно отчаялись. Как оказалось, еще спозаранку, ожидая открытия магазина, они успешно задержали сбежавшего от меня мерина-предателя, препроводили его в колхозное стойло, где я немедленно могу получить его за соответствующее вознаграждение. Цена тарифа за их отвагу и расторопность была традиционна и устойчиво держалась уже многие десятки лет по всему периметру советской границы, составляя емкость ноль пять литра.

Мои прямые возражения на полное отсутствие наличности на них мало подействовали. Точнее, никак не подействовали. И они великодушно сообщили мне, как вполне мирно разрешить эту проблему, не прибегая к насилию или иному виду экспроприации денежных средств у кого бы то ни было. По их словам, отсутствие денег в сельской местности, где они появляются у населения не так уж часто, не особо актуально. Местная торговля давно бы захирела и народная тропа в сельпо заросла сорной травой при неукоснительном соблюдении законов торговли. А потому мудрые работники прилавка давным-давно перешли на способ отпуска товаров, основанный на полном и неукоснительном доверии к односельчанам. И вот, коль мне хочется приобрести что-то и личность моя хорошо известна продавщице, то она, повздыхав для вида, непременно отпустит мне все, что требуется, записав сумму долга в особую тетрадку. И не встречалось еще случая, чтоб кто-то даже из самых запойных баб или мужиков тот неписаный закон нарушил. Иначе жизнь его омрачится большими неприятностями со стороны тех же самых собутыльников. Потому и для меня не составит особого труда пойти и взять для моих спасителей необходимую для расчета бутылку водки, пообещав расплатиться за нее с ближайшей зарплаты. Тем более, хихикнул один из мужичков, деньги за охрану телячьего загона мне все одно предстоит получать в правлении, где председательствует родной брат продавщицы, а уж он-то непременно напомнит о неоплаченном кредите.

И тут мне в голову пришла спасительная идея, как вернуть в загон разбежавшихся телушек, если привлечь к их поискам этйх самых расторопных мужичков. Не откладывая дело в долгий ящик, как на исповеди, вкратце сообщил им обстоятельства своего неосторожного согласия на выпас Лехиных телок. Мужики схватывали все, что называется, влет. И без долгих раздумий дали свое согласие телок тех найти, вернуть в загон и следить за персональной сохранностью каждой вплоть до прибытия законного их стража, то есть Лехи. За труды свои испросили они сумму, которая, как ни странно, но тютелька в тютельку совпала с вознаграждением за пастушьи труды, обещанным мне Алексеем. Плюс, пояснили они, стартовый допинг за пойманного мерина, который необходим им буквально сей момент.

Мне не оставалось ничего другого, как понуро двинуться в сторону сельпо и попробовать уговорить продавщицу вступить со мной в товарно-денежные отношения при отсутствии одной из главной составляющих этой нехитрой комбинации. Собственно говоря, все мы живем в долг, кто у родителей, большинство нас находится в финансовой зависимости от своих руководителей, но вот диктат торговых работников, или, как их называли во времена дореволюционные, лавочников стал возможен именно в глубинке нашего любимого до слез государства. И не потому, что селянам это по душе, а просто здесь в полной мере проявляют себя финансовые законы, родившиеся еще с момента изобретения предприимчивыми финикийцами самого действенного способа закабаления человека. Если вспомнить известную поговорку о том, что деньги портят человека, то, может, потому самая счастливая и неиспорченная часть моих соотечественников живет в деревнях и селах и ничуть не страдает от их отсутствия.

Войдя в магазин, постарался изобразить на своем лице максимум радушия от вида негостеприимной сухопарой тетки со сдвинутыми у переносья тонко выщипанными бровями. Не знаю, насколько мне удалась подобная мизансцена, но что-то заставило суровую продавщицу смилостивиться, и она тут же подвинула к себе размочаленную тетрадку в коленкоровом переплете, вписала в нее мою фамилию, а может, и должность и брякнула об алюминиевый прилавок донышком столь нужного мне товара.

Мои ангелы-хранители пришли в полный восторг в преддверии предстоящего опохмела и, буквально вырвав бутылку из рук, скрылись за углом сельпо, а вскоре изрядно повеселевшие появились верхом на уже оседланных лошадях. Я оглядел их критически и окончательно убедился, Лехиным телушкам от этих следопытов скрыться не удастся. Эти не то что телок, а самого черта за бороду притащат, коль пообещать им все, чего душа просит. Расспросив, где именно случилась пропажа подведомственного мне колхозного поголовья, дружно закивали головами и направились неспешным шагом в сторону мельничной запруды, которая, собственно, и стала виновницей всего со мной произошедшего. Мне же не оставалось ничего другого, как вернуться обратно в деревню и терпеливо ждать, чем закончатся их поиски. Уже по дороге вспомнил о мерине, из-за которого собственно и совершил свой поход, но отогнал кощунственную мысль хоть на

шаг приблизиться к невзлюбившей меня скотине. Пешим я ощущал себя гораздо уверенней, да и не было никакой надежды на перемену в его характере. В конце концов пешеходы, как известно, составляет большую часть человечества. И от этого на душе у меня наступил долгожданный покой и умиротворение! И вспомнил о своих героях, ждущих меня среди чистых стопок серой канцелярской бумаги, пошел чуть быстрее, даже посвистывая на ходу с подобием улыбки на опечаленном от многочисленных забот лице.

Мужички-спасители безукоризненно справились со своей работой и за два дня отыскали на партизанских тропах рогатых уклонистов. Причем долгое блуждание в чаще, несомненно, пошло им на пользу, и они выглядели не в пример толще и упитаннее, нежели их содержащиеся в стойле сестры. Мне захотелось даже посоветовать Алексею прейти на полное их лесное существование. Но вспомнилась печальная участь одной из телок, почившей навек после незапланированной встречи с грозным хозяином здешних мест. Благо, что за эти несколько дней он не проявил интереса к беззащитным партизанкам, блуждавшим непосредственно в его угодьях. А то бы… Чем бы все это могло закончиться, думать даже не хотелось.

…Алексей, как и обещал, появился в положенный срок приодетый в слегка похрустывающую на сгибах новую телогрейку без единой пока еще заплаты, с сияющей как начищенный самовар физиономией и тут же кинулся пересчитывать ненаглядных телушек. Признаюсь, мне стыдно было осознавать, насколько оказался неправ, наделив в своем воображении этих животных несовершенным разумом и поставив в один ряд с презренными курицами, ссылка на мозги которых стала общепринятой. Может, Лешкины телушки были какой-то другой породы или разум их после перенесенного недавно стресса вдруг просветлел, стал более совершенным, но то, как они вели себя, нужно было видеть!

Я просто застыл от невиданного ранее зрелища в нескольких метрах от загона, завороженно наблюдая за церемонией встречи пастуха со стадом. Это было нечто! Он, ласково что-то бормоча и пришлепывая губами, облокотился локтями о верхнюю перекладину, достал из оттопыренных карманов нарезанную ломтями буханку черного хлеба, потом соль в пакете, посыпал ее на верхний кусок и протянул белоголовой ближайшей к нему телочке. Та, блаженно улыбаясь, вот именно — она улыбалась ему! — нежно потянула краюху языком к себе, слизнула соль, вобрала в рот хлеб и начала жевать, прикрыв свои немыслимо нежно-бирюзовые глазища ажурной паутинкой длинных ресниц. Оказывается, у коров есть ресницы?! — впервые заметил это.

После лобызания хозяйской руки голубоглазая телочка грациозно отступила от своего повелителя, и тут же несколько других столь же симпатичных мордашек потянулись к Лешиным рукам, продолжая выражать ему любовь и признательность за то, что он не бросил их, а наконец-то вернулся, и сейчас каждая готова была облизать его загрубевшие руки шершавым языком, а хлеб… что хлеб — это то же самое как обязательные цветы при свидании с дамой. Когда закончились нарезанные куски, Леша достал из неразлучного рюкзака несколько хлебных буханок и принялся отламывать небольшие куски, поднося каждой своей подопечной хоть небольшую щепоть, но, как мне показалось, ни разу не перепутал всех из ста двадцати с чем-то рогатых голов одну с другой.

Когда процедура была закончена, Алексей стал вдруг серьезен, нежность исчезла с его лица, и он направился ко мне, так и стоявшему поблизости подобно превратившейся в соляной столб жене Лота. Оказалось, он успел всех их пересчитать и сдержанно поблагодарил меня за сохранность. Я смущенно промолчал, разведя на всякий случай руками, мол, чего там, не очень и трудно… Я же очень старался… Пустяки все это…

Но затем настал момент истины. Леша еще более посерьезнел и поманил меня на край колхозного поля. От его цепкого взгляда не ускользнуло и это печальное обстоятельство. Огромный кусок поля оказался начисто потерян как сельхозугодия. И речи не могло быть, чтоб какой-нибудь пусть даже самый никудышный агроном вдруг захотел собрать здесь что-то похожее на урожай. Хотя, на мой взгляд, вряд ли закрома родины, и без того изрядно дырявые, особо пострадают от этой потери, но факт моего разгильдяйства был налицо.

Попробовал как мог пояснить опечаленному пастуху, что не хватило опыта совладать с обезумевшим стадом, которое мчались на колхозные посевы, словно за ним гналась стая волков, не обращая на меня никакого внимания. Но, похоже, Алексей этому мало поверил. Он стоял и с сожалением смотрел на испохабленное поле, тяжело вздыхал, время от времени укоризненно бросая на меня непонимающий взгляд. Мне ответить ему было просто нечего. Так мы и разошлись.

А уже вечером весь покрытый, как мельник мукой, слоем серой пыли, с подтеками пота на худом, даже в чем-то аскетическом лице он вызвал меня из дома. Видимо, мысль о нерадивости моей не давала ему покоя весь день, и он осторожно стал интересоваться, как я осуществлял руководство над вверенным мне стадом. Не мудрствуя лукаво, стал будто диктор сурдоперевода при помощи обеих рук пояснять, как охаживал их хворостиной, кричал, орал, угрожал. Но все мои угрозы они воспринимали как глухой на пешеходном переходе визг тормозов за спиной. Они меня словно не слышали! А удары хворостиной были для них столь же слабы как комариные укусы. Видимо, эти скотинки сразу поняли, что никакой реальной угрозы я для них не представляю, а потому делали все, что им вздумается.

Тогда Алексей, не слезая со своего мерина, напрямую спросил, что именно кричал я в адрес телушек. Недоуменно пожав плечами, перечислил весь свой скудный арсенал ругательств типа цыля, пошли вон, дуры рогатые, и тому подобное. Алексей недоверчиво смотрел на меня сверху вниз, слушал и когда я закончил, то переспросил, а не пробовал ли я вот такой оборот: и он с выкрутасами выдал что-то совершенно неподдающееся переводу и какому-либо осмыслению. Ключевым в его фразе было более-менее знакомое мне словечко «курвы». В тот же момент находящиеся в зоне слышимости несколько телушек, как только до них долетело знакомое словосочетание, дружно подпрыгнули и понеслись прочь с немыслимой скоростью.

С готовностью подтвердил, ничему подобному он меня не учил, а самостоятельно я вряд ли когда догадался, на каком языке требуется изъясняться с милейшими телушками. Алексей тяжело вздохнул и согласился, что здесь его вина, и даже попросил у меня прощения. А потом не попрощавшись поехал прочь. Я же остался на месте, обескураженно пытаясь понять, каким образом он смог научить телок понимать матерный русский язык?! При этом, повторюсь, ни разу не видел в его руках даже подобие кнута или хворостины. Может, между пастухом и стадом существует иная скрытая от остальных людей связь? Или он как-то сумел научить их понимать этот самый непечатный язык, без которого не обходится большая часть наших сограждан? Не знаю. Возможно, когда-нибудь разгадка и будет найдена, недаром в русских селах к пастухам всегда относились не только с уважением, но и опаской. Видать, не зря… Так и Алексей остался в моей памяти как человек загадочный, словно он прибыл совсем из другого неизвестного и непонятного мне мира, который лично меня никак не хотел принимать.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. СОСТРАДАТЕЛЬНАЯ