Мессерер. Эта пара — удивительная.
Она — живой гений. Он — муж, брат, нянька, поклонник, цербер и академик. И все это под одной крышей.
Нельзя совмещать дружбу со службой. Сколько замечательных театральных работ за плечами Мессерера. Сколько призов и званий на этих же плечах и сколько вынужденных с его стороны наших совместных свершений.
Началось это со спектакля «Маленькие комедии большого дома», когда мы с Мироновым, получив от Плучека благословение на постановку, тут же ринулись за помощью к друзьям и в первую очередь, конечно, к Мессереру. Он прочел пьесу, вздохнул и уныло согласился.
Чем ближе подходил репетиционный финиш, тем катастрофичнее выглядела ситуация с оформлением. Мессерер ныл, просил пардону, говорил, что не может переступить через собственное «я» и воздвигнуть на сцене советскую новостройку, ибо сам — из архитекторов и не понаслышке знает, что это такое.
Мы с Андреем бились в истерике и за несколько дней до срока сдачи макета художественному совету связали Мессерера и потащили его на строительную выставку, которая существовала тогда на Фрунзенской набережной и внутри которой в холодной безлюдности стояли скелеты достижений советского градостроения.
Дальше события развивались так: Андрюша встал на стреме, обрушив всю мощь своего обаяния на древнюю старушку-смотрительницу, а мы с академиком судорожно отрывали от пьедестала макет блочной многоэтажной башни. Расчленив макет на составные и засунув блоки под рубашки и в брюки, мы мигнули подельнику и, чинно полемизируя о судьбах советской архитектуры, вынесли экспонат на волю.
Это было лет тридцать тому назад, но думаю, что до сих пор никто не хватился этого шедевра.
Так как художественный совет театра не подозревал о существовании выставки, макет, наспех склеенный Мессерером, был благосклонно принят руководством, и через некоторое время башня уже торчала на сцене театра и имела вполне большой зрительский успех вместе со спектаклем.
Но черт с ним, с творчеством. Дружить с Борей необходимо, но трудно. Когда он встревожен, он совершенно теряет чувство юмора, к счастью, ненадолго, хотя встревожен он часто.
Белла непредсказуема. Самобытная внешняя красота и высокий талант редко совместимы. как хрестоматийные гений и злодейство. В этом контексте всегда вспоминают прекраснейшую Анну Андреевну Ахматову. Но наша лучше.
По сегодняшним компьютерным параметрам Белла — монстр: она пишет письма, причем авторучкой. Письма эти — наглядный пример изящной эпистолярной словесности.
Однажды я получил от нее письмо из Боткинской больницы:
«Мой дорогой, прекрасный Шура!
Зная твое великодушие, обращаюсь к тебе с причудливой просьбой, обещая впредь исполнять любые твои желания, прихоти и капризы, даже если они будут загадочнее моего послания.
Но тебе во мне — какая нужда, а твое величественное и многославное обаяние влияет если не на самого доктора Боткина, то на угодья его больницы — несомненно, о прочих жертвах твоего образа и говорить излишне.
Нижайше прошу: перепиши своей рукой посылаемый мною текст, приложи к нему любую твою фотографию с надписью: «Андрею — привет и пожелание наилучших успехов». Сему Андрею — пятнадцать лет, а мама его — мой любимый лечащий врач, под чьей нежной опекой я совершенствую несвежее здоровье, в оставшееся время пописывая множество вздора, составившего две новые книжки».
И так далее.
Она сердобольна и отзывчива. Любит только тех, кого любит. Ах, если бы записать все эпитеты, которыми награждала Беллочку покойная подруга моей мамы Анастасия Ивановна Цветаева!
Белла монументально смела и стойка. Впечатление наивной беззащитности, воздушности и отрешенности от повседневного бытия усугубляет точность хладнокровно-безжалостных и подчас убийственных оценок Так, например, рассуждая об опасности грядущего, она вздыхает: «Чтоб в нашу безответную посмертность пытливо не проник Виталий Вульф».
Или, когда генерал Лебедь стал губернатором, она горестно произнесла: «Бедный Лебедь! Теперь ему предстоит пройти путь от Одетты до Одиллии».
Я люблю их нежно, но редко, так как Борис Асафович все время обижается, и поэтому любовь у нас, как мое сердце, — с перебоями.
Эрнст Неизвестный как-то заметил, что если мощность накала лампочки принято измерять в ваттах, то мощность таланта следует измерять в «моцартах».
Надо успеть сказать слова о Моцартах, ушедших из жизни. Из моей, из жизни народа этой подозрительно сальериевской эпохи...
Слава Федоров... Что это за инопланетянин, посетивший наш сдувающийся земной шарик?
Сел писать и начал фантазировать... Предположим, я не знаком с Федоровым. Не знаю кто он и чем занимается. Мы с женой случайно свалились ему и Ирэн на голову из виртуальной действительности. И они нас гостеприимно пригласили к себе в Славино.
Дальше документально. На развилке Дмитровского шоссе и какой-то полуасфальтированной дороги нас поджидает, чтобы не заблудились, серебристый «Мерседес». В нем, на переднем сиденье, — просто невероятная красавица лоллобриджидовского типа, а за рулем — плотно сбитый мужчина с ежиком волос, как будто специально выращенным под цвет «Мерседеса». Разворот... и машина улетает со скоростью 140 километров в час. Ну и ас у нее в водителях!
Подкатив к усадьбе, моментально попадаем к накрытому на веранде столу с натуральной водой, натуральной закуской и абсолютно натуральной водкой. «Водитель» выпивает с гостем, и гость понимает, что функции первого на шоферской профессии не кончаются.
«В путь!» — говорит хозяйка, и «водитель» выкатывает из гаража свежий 750-кубовый мотоцикл. Красавица садится позади в седло, и с той же мерседесовской скоростью мы мчимся по шикарным «троекуровским» владениям.
«Ага! — догадывается гость. — Это ее экспериментальное помещичье хозяйство, а мотоциклист — управляющий».
Домчались до молокозавода. Выбегают белокрахмальные дамы со свежим творогом, сметаной, молоком, дают с собой. На горизонте в стиле Коро вырисовывается ухоженное стадо коров. Крахмальные дамы, провожая нас, кланяются «мотоциклисту» в пояс. «Крепостные, — думает гость. — Хотя нет, общаются вольно, смотрят влюбленно и искренне». Подъезжает «газик» с тремя офицерами. Они выходят, отдают честь «управляющему», благодарят за что-то, о чем-то просят. «Охрана, — почти уверен приезжий. — А может, и подшефная воинская часть».
Едем дальше. Шикарная конюшня: мудрые, немолодые, но чистейших кровей лошади. Многих из них гость — в прошлом завсегдатай ипподрома — узнает в лицо. Они его нет.
«Управляющий» показывает своего любимого коня. «Так это конюх!» — догадывается гость. Нет, опять не угадал.
Дальше путь идет по-над коттеджным поселком, где интеллигентные аборигены копаются на приусадебных грядках. Все в пояс кланяются «конюху» и машут красавице рукой. Фантасмагория продолжается: милый священник около уютной церквушки кланяется «мотоциклисту» как самому патриарху. Огромный гостинично-бильярдный комплекс, где идут строительные работы, замирает при подъезде нашей кавалькады. Вертолетная площадка — будь она трижды проклята! — и вот мы уже взмываем над водохранилищем, и «мотоциклист-вертолетчик» показывает владения с высоты птичьего полета.
А тихим вечером он потчует гостей в уютной беседке на берегу. Где-то вдали земснаряд чистит дно водохранилища, шкворчат на огне только-только выловленные карпы. Водка по-прежнему хороша, мягко струится свет с экрана видеомагнитофона... а «мотоциклист» внимательно и очень по-детски, — очевидно, в сотый раз — смотрит фильм о микрохирургии глаза, иногда поглядывая на реакцию гостей.
«Ах! — восклицает виртуальный гость. - А «мотоциклист»-то еще и глазной хирург!»
Сам я знаю о проблемах, которые может доставить болезнь глаз, не понаслышке. Моя мать под старость провела долгие годы в полной слепоте, потому для меня слово «глаз» сказано с какой-то мистической неприкосновенностыо и опасностью. Близко к нашим глазам, как и к душе, можно допускать только гениев, обладающих, наверное, таким титаническим талантом и темпераментом, каким обладал Слава. Мать, к сожалению, не дожила до операции у Славы. И я не смог воспользоваться его приказом: «Приходи ко мне, будешь жить без очков».
Прооперировался у его ученика.
Никак не мог подступиться к чистому листу, чтобы начать писать о Смоктуновском, ибо представляешь себе глобальность фигуры и количество эпитетов, нарисованных на этой личности. Поэтому, покопавшись в выгребной яме своей эрудиции, отрыл эпизод биографии Иннокентия Михайловича, мало кому известный. Это было тогда, когда словосочетание «совместное производство» приводило в трепет советскую актерскую особь.
Итальянский кинорежиссер Джорджио Ферраро — элегантный и денежный русскоязычный выпускник ВГИКа — пробил проект совместного советско-итальянского фильма «Осада Венеции», в основе сюжета которого лежал якобы исторический факт: за молодой и дико богатой венецианской красавицей-вдовой бросилось в погоню несколько отчаянных ловеласов, и среди них был лихой русский граф. Джорджио, как иногородний режиссер, знал из советских артистов только троих — Смоктуновского, потому что он Смоктуновский, Ларионова, который проник на мировые экраны при помощи Никиты Михалкова, и меня, потому что когда-то нас познакомил Андрей Миронов и мы даже были его гостями в Риме во время гастролей театра. Так как фильм планировался совместный, то, естественно, необходим был некоторый процент наших актеров. Молодого распутного графа никто из вышеназванных актеров играть уже не мог — его доверили Саше Абдулову по нескольким компетентным рекомендациям, а нам уготовили страшную миссию — троих инквизиторов, следящих за героиней, допрашивающих и мучающих ее всячески. Поскольку инквизиторского опыта у нас не было, мы играли эдакую «тройку» ВЧК, но в балахонах-рясах и длинных пудреных париках. Рассказываю об этом подробно, потому что фильма никто не видел и, боюсь, теперь уже вряд ли кто-нибудь увидит.