В съемках, кстати, участвовали три собаки, три одинаковых фокстерьера. Один — просто убийца, сволочь, гад. Он все мог делать — он таранил лодку, танцевал, пел, улыбался. Но к нему нельзя было подойти, потому что он откусывал сразу все, что попадалось. Другого можно было держать за ухо, за ногу, можно было ему откусить нос, но при этом он оказался полным кретином и только жрао и лежал там, где его положат. А третий был чем-то средним. И вот они втроем играли эту одну «не считая собаки».
...Редко удается очутиться на рыбалке в безлюдном месте. Так называемая частная жизнь в нашей актерской профессии вообще существовать не может, если актерское лицо примелькалось в народе. Спрятаться некуда, потому что народ у нас везде и его много.
В одна тысяча девятьсот... году мы с моим другом и партнером выкроили несколько долгожданных летних дней и на моем частном автомобиле «Победа» (выпускался когда-то такой маленький БТР для семейных нужд) двинулись по наводке под город Вышний Волочек на никому не известные Голубые озера, чтобы порыбачить и отключиться от общественной жизни. Наводчики гарантировали глушь и уединение. Пробиваясь двое суток через овраги, ручьи и дебри, мы неожиданно вырвались к озеру и, даже не разобравшись, голубое оно или нет, раскинули палатку, окунулись, и я, как самый ленивый в дуэте, плюхнулся на траву, а Державин, как самый рыбак, тут же голый по что-то пошел в воду и закинул удочку. Тишь, глушь, одиночество и счастье!
— О, господи, ..........., благодать-то какая! — вырвалось у меня.
На эту реплику из-за мысочка выплыла лодка, в которой сидела дама в раздельном сиреневом купальнике, а к веслам был прикован плотный мужчина в «майке» из незагорслого тела.
— Коль! — нежно сказала дама. — Смотри: голый — это Державин, а матерится — Ширвиндт.
И уплыли...
Оказалось, за мысочком располагался Дом отдыха среднего машиностроения и от Вышнего Волочка по шоссе до него добираться минут сорок
К сожалению, ушли многие друзья. Их рыболовное «богатство» перешло ко мне по наследству. Кроме того, возвращаясь из каждой зарубежной поездки, я обязательно привожу что-то новенькое. Казалось бы, покупая очередную спиннинговую катушку, четко осознаю, что дома лежат еще штук двадцать. Но удержаться невозможно: ностальгическое ощущение дефицита, когда поплавки делали из шампанских пробок, а четырехсекционные бамбуковые удилища были верхом пижонского благополучия.
Помню, тыщу лет назад летели мы впервые в Канаду, и наш самолет посадили ночью на дозаправку в Шенноне. Мы вышли в полутемный зал аэропорта и увидели огромный супермаркет, в котором все было и никого не было. Мы, как в Эрмитаже, стали по нему прогуливаться — денег-то ни у кого нет, — и вдруг я увидел огромную корзину, в которой лежала голубая леска — 0,8. Что делать? Оставалось только одно — украсть! Полтора часа я кружил около этой корзины с леской, брал ее, клал обратно. Страшно же первый раз выехать за границу и быть арестованным прямо в аэропорту дозаправки. Когда объявили посадку и все табуном пошли в самолет, я зажмурился и положил леску в карман. Мокрый, зашел в салон и все ждал — сейчас задержат. Но ничего. До сих пор эта леска у меня лежит — мы же на акул не охотимся. Иногда супруга отматывает от нее метра два и сушит мои трусы на даче...
Долго мучился вопросом о строительстве в городе Ширвиндте злачных мест — казино и ипподрома. Так как к азартным играм меня подпускать нельзя, то я вынужден посещать заведения, где нет тотализатора.
Лет пятнадцать тому назад мы были на гастролях в Атлантик-Сити с театром Чехова. Там в каждом казино свой огромный концертный зал. У меня сохранилась афиша, где написано: «12 июля — Лайза Миннелли; 20 июля — «Чествование», в ролях: Александр Ширвиндт... 25 июля — Майкл Джексон». Жили мы тут же, в отеле при казино. А кругом — автоматы, и рулетки, и покер, и блэк-джек... Но я решил взять себя в руки и искушению не поддаваться: мол приехал сюда работать и зарабатывать. И все бы ничего, но нам выдали талоны на питание в столовку для крупье. Идти туда нужно было через игровые залы, а вокруг все сияет, манит... Короче, были мы там пять дней, сыграли три спектакля, за каждый из которых мне заплатили по тысяче долларов. А домой я приехал из этого Атлантик-Сити, задолжав три тысячи, то есть проиграв весь свой гонорар плюс еще столько же. Поэтому сейчас, если кто-то из близких видит меня около подобного заведения, сразу вяжет и уводит в другую сторону.
В начале 60-х, когда я только-только учился гибнуть на бегах, мой доверчивый и интеллигентный папа попросился со мной на ипподром, чтобы вникнуть в суть этой пагубной страсти.
На бегах тогда существовали ростовщики. Был знаменитый сеньор Помидор — с красным лицом. Он круглые сутки торчал на бегах — ходил с авоськой, в которой лежали бутылка кефира и бутерброд.
В чем смысл гибели на бегах? Я проигрываю, проигрываю, проигрываю, а в 13-м заезде бежит лошадь — и я «точно» знаю, что она придет. А денег уже нет. И тогда — к сеньору Помидору: 3 - 5, 5 - 8, 8 - 12. Трешку берешь — пятерку отдаешь и так далее. Поскольку тогда это преследовалось, Помидор чужим не давал — а завсегдатаев он знал наизусть.
Я все спустил, у папы денег нет. А Помидору я был должен и подойти к нему не могу. Посылаю папу. И папа своей наивностью произвел такое титаническое впечатление на Помидора, что он ему дал денег.
Папина обескураживающая мягкость и интеллигентность нередко ставила в тупик существования как его самого, так и людей, с которыми приходилось общаться. Помню трагикомический случай, произошедший, когда мы жили под Звенигородом у родительских друзей — физика-ядерщика Алиханова и скрипачки Славы Рошаль — в академическом поселке Мозжинка. Однажды папе срочно надо было выехать в Москву, и он, проголосовав, сел в черную машину рядом с водителем. Все 60 километров бедный папа высчитывал, кто его везет — сам академик или его шофер. Эти муки кончились у Киевского вокзала, когда папа, набравшись храбрости, спросил: «Извините, ради бога, в какой форме я мог бы выразить вам свою благодарность?» На что не то академик, не то водила ответил: «С тех пор, как изобрели деньги, ваш вопрос звучит риторически».
...При помощи второго тестя Державина — Буденного — я был пущен на правительственную трибуну ипподрома — как партнер родственника Буденного. Потом, когда Михал Михалыч с Буденным развелся, меня опять вышвырнули вниз.
Вообще в своем городе не хотелось бы возводить старые пагубные привычки. На сегодня из пагубных привычек осталась одна — курение.
Я поздно задымил, уже в институте. Сначала курил папиросы — «Беломорканал». Потом у нас произошла оранжевая революция, и мы перешли на сигареты «Дукат» в оранжевых пачечках, по 10 штук в каждой. Начинали с сигарет, потому что трубку тогда курил один человек в стране — Сталин.
Трубкой меня заразил значительно позже мой друг, замечательный оператор-международник, к несчастью, уже покойный, Вилли Горемыкин. Он ездил на съемки за границу со всеми вождями и генсеками — входил в команду хроникеров программы «Время» и всегда привозил «оттуда» что-нибудь, а мы, как птенцы, ждали с открытыми клювами — кому джинсики перепадут, кому грампластинка...
Но первым приобщил нас к трубке Виктор Суходрев. Витя работал на переговорах со всеми — начиная, кажется, с Линкольна и Вашингтона и заканчивая Рузвельтом и Черчиллем. Он гениальный переводчик — смог, например, перевести хрущевскую «кузькину мать» на язык Шекспира. Когда он возвращался с очередной встречи за рубежом, мы ехали на дачу, гуляли, естественно, пили. И устраивали традиционную игру: кто первый по-пластунски доползет от одного конца забора до другого. Четыре часа утра. Ползем втроем, задыхаясь, между лягушек. Берем тайм-аут в середине пути и спрашиваем Витю: «Ну, расскажи — здесь никого нет». И он говорил: «Только никому, сугубо между нами, не проболтайтесь». Мы клялись молчать, и он выбалтывал политические тайны. Утром слово в слово эти тайны были в газете — великий профессионал.
Витя тогда жил в Каретном ряду. У него собирался элитный «трубочный салон» — такой внутренний клуб середины шестидесятых. Тех, кто курил трубки, можно было по пальцам пересчитать. Среди них — иностранные корреспонденты и наши, но с именами Луи и Люсьен. На столе стояли диковинные по тем временам виски, орешки... Лежали иностранные журналы — «Плейбой», например. Виктор привозил их свободно, потому что летел с Хрущевым и его не «трясли». У любого другого приземление с такой прессой могло стать последним.
В наш «салон» приезжал из Ленинграда известный трубочный мастер Киселев и устраивал показ новых работ. Он открывал невероятных размеров бархатный чемоданчик, напоминающий готовальню чертежника. А там, в ячейках, подобно циркулям и рейсфедерам, лежали трубки. Мы общались и походя разглядывали работы Киселева. По тем временам трубки стоили недешево, в среднем рублей семьдесят — при зарплате в девяносто это впечатляло.
Если трубки, которые привозил мастер, не подходили, можно было набросать эскиз и попросить сделать на заказ. Ведь даже архидорогая трубка могла не быть тебе к лицу и не садиться на прикус.
У меня есть несколько трубок Киселева, а также другого уникального мастера — Алексея Федорова.
У Вити Суходрева тоже были трубки Федорова, и с этим связана одна историческая байка. Как-то в начале 70-х в СССР приехал Гарольд Вильсон, в тот момент, кажется, премьер-министр Великобритании. Этакий совершеннейший лорд вдруг впервые оказался в стране, где, по его, очевидно, разумению, по улицам должны ходить медведи, а глава государства должен сидеть в Кремле в лаптях и косоворотке. Но вместо медведя Вильсону повстречался Суходрев — элегантный, красивый, похожий на молодого Алена Делона и одетый получше британца. А когда Витя заговорил на английском, Вильсон вообще онемел. Он же не знал, что Витька в детстве долго жил в Англии и не просто владеет языком, а различает все диалекты и наречия — на слух определяет, из какой части Великобритании родом тот или иной человек.