Сам же ничего не ел, грустными большими глазами посматривал то на серьезного Васькина, то на молодого с осторожными движениями Коваленко и пил редкими глотками чай, заваренный душистой свежей мятой. Потом, сложив руки, напряженно ждал, о чем его спросят. Тонкие его пальцы временами как-то неестественно вздрагивали. На стене басовито тикали старинные в золотой оправе часы, с огненно-желтыми и острыми, как пики, стрелками и римскими цифрами. Такой же старомодный, с резными фигурными стойками, на кухне громоздился буфет. Отполированное черное дерево блестело. Бросался в глаза резной сундук у стены, окованный красными медными пластинами. Старинные изделия были одного цвета с буфетом и часами. Надо заметить, в квартире имелись и другие ценные вещи: витой диковинный подсвечник, хрустальные вазочки и статуэтки, выполненные мастерски из бронзы. Борис Николаевич незаметно, мельком, окинул их своими прищуренными цепкими глазами.
— Спасибо за угощение, Николай Афанасьевич. Теперь можно и побеседовать.
Коваленко внимательно следил за старшим по званию и тоже, перестав пить чай, отодвинулся от стола.
Новожилов молча, слабым кивком поклонился гостям. И стал убирать посуду. Гости в это время вышли на обширный балкон с видами на бегущее в город шоссе, далекие поля и перелески. Само Парадное было в низине, утопало в зелени садов. А в округе местность поднималась пологими буграми — и кругом были совхозные поля, питомники какого-то опытного хозяйства. По слухам, даже корень женьшеня там выращивали, правда, в пробирках, ускоренными современными методами. Чуть выше, на водоразделах, маячили зеленой щетиной хвойные леса. Борис Николаевич с тоской посмотрел на них и сказал на ухо Коваленко:
— Ты приготовь блокнот, авторучку. О чем я спрошу хозяина, запиши.
— Понял, товарищ капитан. Можно магнитофон включить?
— Не нужно.
Николай Афанасьевич, прибрав на кухне, вышел на балкон, неся с собой стул, сел напротив гостей. Сухонькая спина согнулась, руки, как плети. Но все равно это был боец, пусть слабый, понесший невосполнимую утрату, но способный к непримиримой схватке.
— С вами я не одинок перед ними, — сразу же признался он. — Мне ничего не страшно. Я их голоса узнаю из тысячи. Если они посмеют прийти ко мне, в шкафу есть ружье, заряженное жаканами. Я никогда не охотился, ружье досталось по наследству, но рука не дрогнет.
Борис Николаевич ничего ему не ответил: каждый человек имеет право на самозащиту.
— Расскажите о себе, Николай Афанасьевич, — попросил он. — Что вы считаете нужным, чтоб у нас сложилось впечатление, кто вы. Как протекала тут ваша жизнь.
— Просто очень. Мне не позавидуешь. Мать воспитала меня одна. Отец рано умер от саркомы. После института направили работать в Парадное, на мясокомбинат. Два года назад поженились с Раей. Ей было двадцать четыре, я значительно старше. Однако разница в возрасте никакой роли не играла. Жили неплохо. Родители Раи из потомственных дворян. Дед репрессирован. Отец полковник-интендант в отставке, мать врач, тоже на пенсии. В областном центре у них квартира. Это они: тесть и теща навезли нам старинной мебели, — кивнул Николай Афанасьевич на дверь в комнату. — И вот такая случилась страшная штука! Он невольно вздохнул, и глаза его как бы потухли.
Прошла минута, другая. Николай Афанасьевич положил безвольно свои большие руки на колени. И молчал. Распахнутые карие глаза смотрели в одну точку и постепенно оживали, даже яростно загорались. «Нет, он не побежден! — понял капитан Васькин. — И это хорошо! Он в нашем строю, союзник в борьбе». И Борис Николаевич тихо спросил:
— Что можете сказать о вашем участковом, Нечаеве?
— Подозревать его в чем-то гнусном не могу. Но он частенько пьян. И тут уж какой порядок!..
— Вы правы.
Борис Николаевич оглянулся на Коваленко. Тот добросовестно уткнулся в блокнот.
— Николай Афанасьевич, нетактичный вопрос: как вы в обгорелых останках узнали Раю?
— Это просто. Рая в детстве наступила на обломок косы. И крупный шрам как бы канавкой разделил ей пятку надвое. И как раз левая ее нога меньше всего обгорела. И на пятке, хоть и черный, сохранился этот давний шрам.
— Ясно! — кивнул Васькин. — И еще. В чем была Рая одета, возможно, на ней были какие-то драгоценности? Известно ли вам, как ее заманили?
Новожилов затих — весь в напряжении. На бледном холодном лбу его выступил пот. Веко на левом глазу задергалось.
— Как заманили? — переспросил он. Неподвижные его глаза смотрели на шоссейную дорогу. — Очень просто, пожалуй. Сказали, что я попросил срочно приехать. Или что-то в этом роде. Рая очень доверчива была. Она только пришла с молоком из магазина — и тут позвонили в дверь. С кем Рая говорила в коридоре — ни тесть, ни теща не видели. А одежда на ней обычная была… Мы не шиковали. Домашний, голубой с ромашками, халатик, босоножки. А драгоценности? Ну, колечко брачное она носила. Не гладкое с овалом, с уголком и насечкой. Лет пять-семь назад такие продавали, и они очень модными были. Колечко я брал в ЦУМе, в Москве. И серьги на ней были какие-то восточные — полумесяцем, вкрапление в них — голубой камень. Мать подарила их Рае, а ей самой они от бабушки достались. Короче, наследственные и, наверное, дорогие. Сейчас такие не продают, — он пожал плечами. — Я ни у кого таких не видел.
— Это уже деталь! — согласился Васькин. И оглянулся на Коваленко: — Не упусти!..
На этом разговор застопорился. Николай Афанасьевич смотрел опять в одну точку и молчал минуты две-три.
— У вас все? — наконец спросил он.
— Пока да.
— И не спросите, а ездил ли я после, как нашли тело или не ездил к ее старикам?
— Об этом мы знаем.
— И похороны закрытого гроба наблюдали?
— Да. Служба наша незаметная, но хлопот много.
И опять все трое помолчали.
Теплый вечер ложился на Парадное, и ранние сумерки казались голубыми. На пустыре за домом буйно цвели высокие стебли цикория, и небесные лепестки их прямо на глазах складывались в кисточки. Природа хитра на выдумки.
— И еще нескромная просьба, — глянул на хозяина квартиры капитан Васькин. — Заночевать у вас нам бы очень хотелось. По многим причинам. Чтоб нас меньше видели тут. Да и сами говорите, вдруг вам захочется к кому-то заглянуть. Нас ждут в Парадном не только вы, Николай Афанасьевич, но и те, кому мы нежелательны. Мы должны приехать завтра, но приехали сегодня. Короче, мы намеренно поспешили.
Новожилов удивил ответом:
— Мне это понятно. Неужели в нашем обществе мы разложились так глубоко, что ворье, бандиты знают каждый шаг работников угрозыска.
Капитан Васькин и Коваленко переглянулись.
— О противнике лучше думать, что он оснащен информацией и умен, как дьявол. Иначе промахнешься, — отозвался Борис Николаевич.
— Тоже верно, — согласился Новожилов. Ночевке гостей он обрадовался. Кто знаком с одиночеством — это поймет.
Утром больше часа прождали Нечаева. Напротив районной милиции был склад металлолома: брошенные останки тракторов, гусениц, разные стащенные в кучу отработавшие срок детали, скопившиеся, когда сельское хозяйство было богатым и доходным. Борис Николаевич, удивляясь своему спокойствию, отыскал на металлосвалке скамеечку и охотно сел.
Но молодой Виктор Коваленко, наоборот, то и дело посматривал на часы и возмущался:
— Ну и порядок у них, как в Монголии, — по службе он съездил туда в командировку, и с тех пор у него появилось это выражение. Оказалось, на востоке дисциплина была еще хуже, чем в России. Конечно, Борис Николаевич возражал: «Неужели где-то может быть хуже?!»
Около скамеечки, позади Васькина, валялось несколько пустых бутылок, но одна из них, полная воды, наверное после дождя, стояла, и из бутылки, махая крылышками, чтобы удержать равновесие, пила трясогузка. Наверное, ее чем-то привлекла эта вода.
Коваленко удивленно смотрел на птицу.
Напившись, трясогузка сделалась какой-то ненормальной: она не могла ни лететь, ни бегать, а падала в траву, то на одну сторону, то на другую.
— Глядите, Борис Николаевич, что происходит! — показал на трясогузку Виктор. — Чем-то, видать, отравилась.
Васькин подошел к бутылке, поднял ее и понюхал горлышко. И тут же расхохотался. Коваленко тоже понюхал содержимое бутылки.
— Они тут не только народ, и птиц споят! — сказал уже серьезно Борис Николаевич. Из бутылки густо несло самогонкой.
— Вот видишь, птичка немного нам подняла настроение, — сказал Васькин. — Положи ее на ветерок, а то погибнет, — предложил он Коваленко.
— Может, еще в вытрезвитель отправить?!
— Вытрезвителей тут нет. А вот самогон из чего-то гонят, — задумался Борис Николаевич.
Наконец заявился Нечаев, с помятым лицом и явно растерянный. Он прятал дрожащие руки, а глаза блестели.
— Понимаете ли, день рождения у моей старухи, малость отметили после работы, — объяснился он.
— Который раз в этом году? — спросил Васькин.
— Что, в который раз? — не понял Нечаев.
— День рождения, говорю, в который раз?
— Ну вот… и вы не верите! — притворно обиделся Евгений Иванович.
— Машину заказал? — спросил Васькин.
— Конечно, конечно!
— Но где она? — Борис Николаевич посмотрел на часы.
— Должна быть.
Выделенный в распоряжение Васькина газик подошел только через полчаса после появления Нечаева.
— Ну-у и порядок, что же мы успеем сделать! — завелся Борис Николаевич. На лице у него выступили красные пятна.
— Я рассчитывал, вы прибудете к обеду. Из областного центра до нас сто пять кэмэ.
Васькин уже не скрывал своего раздражения.
— Хоть день можно поработать на трезвую голову?!
— Так совпало.
— А если бы Матков приехал! Скандал бы был.
— Ну что теперь, — пожал плечами Нечаев. — Не убивать же меня.
— Один раз бы стоило!
И эта серьезная шутка сгладила отношения.
— Новожилов тебя предупреждал, что его терроризируют? — продолжал Борис Николаевич.