— Почему ты решил, что тетя не найдет сережки? — спросил Васькин и посмотрел на часы. Давно уже пора возвращаться в отдел.
Илюша насупился, ковырял кроссовкой песок.
— Ну, почему?!
— Потому что она дура!
— А почему дура?
— Потому что из милиции.
— Это что же, в милиции работают дураки?!
— А кто же, они папу забрали и не отдают.
Илюша смело раздавил кроссовкой божью коровку под лавочкой и хотел убежать. Однако раздумал по каким-то своим соображениям, заложил руки за спину и спросил:
— У тебя наган есть?
— Есть.
— Покажи?!
— Если ты мне про сережки расскажешь, то покажу.
— И стрелять будем?!
— Стрелять тут нельзя.
— Ладно, скажу, — пообещал Илюша.
— Да ты не знаешь! — махнул рукой Борис Николаевич.
— А вот и знаю!
— Тогда скажи…
— Потому что их там нет.
— А где они, пошли гулять на песочек? — пошутил Борис Николаевич.
— А вот и нет.
— Значит, дома… отдыхают.
Илюша засмеялся, ему игра понравилась.
— А вот тут они, — показал он себе на спину. — Мама мне их на майку приколола. Еще вчера. Говорит, выбросить жалко, а с обыском все равно придут. Вот и бегаю, а они знаешь как мешают и колются.
«Какие жуткие шутки у жизни! — подумал Борис Николаевич. — Воровская глупая алчность иногда оборачивается крушением. И сколько раз это уже повторялось в мире».
Он посидел какое-то время, подумал, однако, еще сдерживал себя, соблюдая непонятный этикет. «Я должен действовать как-то иначе, не втягивая в следственное дело ребенка, но что придумаешь?» Илюша уже носился по кругу около скамейки. Позабыл о сережках, когда Васькин попросил:
— Может, ты покажешь, что там у тебя. Может, и не те это сережки? — тронул он за руку мальчика.
— Нет, те самые! Мама бы их не прятала.
— Это уж верно! — согласился Борис Николаевич. Ему почему-то стало грустно.
Илюша расстегнул лямки комбинезона и задрал шерстяную полу кофточки. И сразу же на белой майке засияли синими камнями восточные полумесяцы, роняя неровный ночной свет. Он казался и синим, и одновременно фиолетовым. Борис Николаевич ни разу не видел таких камней.
Он осторожно отстегнул сережки и заправил в комбинезончик маечку. Руки его почему-то дрожали. Ирина Капитонова увидела все это в окно. Она взревела как тигрица и, сбив с ног в коридоре Захара Самсонова, кинулась по лестнице во двор. Подняла на ноги страшным топотом весь подъезд. Обе старушки понятые бежали за ней следом, пока не понимая, что случилось. Вот обезумевшая, с растрепанными волосами Ирина подбежала к скамейке и с ходу двинула пинком Илюше в переносицу, кинулась зверски, с воплем, его топтать.
— Подлюка! Сволочь! — шипела она сквозь стиснутые зубы. Борис Николаевич едва отнял у нее мальчика. Илюша был весь в крови, без сознания. И опять, как и вчера, пришлось срочно вызывать неотложку.
— На, прими на опись, — отдал капитан Васькин серьги растерявшейся до белизны в лице Султановой. — И закругляй обыск. Илюша помог нам найти то, что нужно.
Обе: сноха и мать, загнанные в квартиру, в голос ревели, сцепились в ругани.
— Я тебе давно говорила, выбрось эти поганые серьги. Все-таки сгубила Вадима.
И как ни странно, ни бабушка, ни мать, не вспомнили об Илюше, не пожалели его, хотя бы с опозданием.
Дело Вадима Капитонова и Буси можно было считать законченным.
После суда над Капитоновым Борис Николаевич отвез серьги и обручальное колечко погибшей жены Николаю Афанасьевичу Новожилову в Парадное.
— Это все, что я могу вернуть, — сказал он. — Сохраните на память. И не поминайте лихом.
Борис ВасильевШАНТАЖДетективная повесть
1
Из кабинета следователя вышел мужчина лет тридцати в ковбойке с короткими рукавами с растрепанной копной смоляных волос. Вид у него был такой, словно он перегрелся в парной и теперь спешит к проруби. Лицо горело, а лоб покрывали бисеринки пота. Мускулистые обнаженные руки дергались, кисти сжимались в увесистые кулаки. Сидевшие у окна односельчане тут же вскочили и обступили его.
— Ну, что он сказал? Может, с собаками приедут?
Мужчина махнул рукой и, не останавливаясь, зашагал на улицу.
— Все, крышка арендаторам, — сказал один из сидевших. — Не по-людски начали — не по-людски и погорели. Где это видано, чтобы на свои деньги ферму строить? Не личная же усадьба! Да и местных мужиков, что пришли с топорами да с пилами на подмогу, турнули. Жалко им было по четвертному отстегнуть? Сам Глеб Семеныч Сметанин пришел — не просили, сам. Хотел помочь да научить. Куда там! «Справимся, — говорят, — мы не колхоз, чтобы деньгами швыряться!» Вот и дожадничались…
Когда в селе Никольском объявили, что можно взять ферму в аренду, самим свиней выращивать, а потом продавать, многие загорелись желанием. Но когда выяснилось, что сарай под свинарник строить придется самим, транспортер, кормораздатчик и машину для подвоза кормов брать у колхоза в аренду за свой счет, самим косить, возить, кормить, поить и все остальное — весь запал как рукой сняло. Один Васька Гуров заявление написал. Так его с тем заявлением и завернули, всему Никольскому на потеху: пьянь беспробудная, а туда же, даже сообразил и заявление на ссуду сварганить.
А через месяц в селе объявились братья Когтевы. Их не то что в Никольском, даже в родном Скоблякове уж и звать-то забыли как: пацанами в город уехали. Только мать и помнила своих Антона, Вовку и Пашку. Вот они-то и решились организовать «трехсемейный» подряд. Скинулись по 5 тысяч, взяли ссуду в банке и принялись за заброшенную ферму. Отремонтировали, вернее, заново построили по привезенному из города проекту, воду протянули из речки, столбы под электричество поставили. А как до проводов дело дошло, так те столбы за ночь на землю и легли. Аккуратно так спиленные, видать, «Дружбой». Тогда братья дежурство на ферме установили и по новым столбам провода протянули.
На этом их недруги вроде бы успокоились. Ребята поросят закупили, каких в этих местах сроду и не водилось. Не поскупились — выложили за них все, что оставалось. Да еще пятнадцать тысяч привез с собой Григорий Константинович Щеглов — бывший проректор ветеринарного института, который бросил свое насиженное место и вместе со званием кандидата сельхознаук поселился рядом с братьями, в одном из восстановленных для него домов, которых в Скобляково расплодилось за последние годы по десятку на каждой стороне улицы. Не простым скотником нанялся Щеглов к Когтевым, а руководителем. Братья рукастые: каждый и за тракториста, и за шофера, и за кого угодно может. С грамотешкой, особенно по скотницкому делу, правда, туговато, потому и взяли Щеглова. Да и сами понимали, если дело абы как делать — и прогореть недолго.
Сначала местные над ними посмеивались. Потом, когда дело у арендаторов заладилось, другие разговоры по деревням побежали. Чуть не в каждом доме взялись за счеты и карандаши, все высчитывали: сколько братьям с Щегловым обломится от продажи свиней. Выходило много, даже слишком много.
На колхозном собрании бригадир механизаторов Глеб Сметанин потребовал запретить кооперативную деятельность в колхозе, доказывая, что он четверть века работал от зари до зари, а таких деньжищ сроду не видывал.
— За что огребают? — орал он с трибуны. — За нашу кровь и пот! Техника чья? Колхозная! Вода чья? Государственная. Выпасы, комбикорма, силос? Тоже наши. И все им?
— Ты еще про землю скажи, — крикнул кто-то из зала. — Земля — крестьянам!
— Тоже наше! — гомонил Сметанин.
— Если так, — вторил ему дед Гуров, — пиши всех на подряд. Я тоже за такие деньжищи пойду поросятам пятачки драить.
— Всех — так всех, — охотно согласился Щеглов. — Вали, мужики, на стол по пять тысяч и айда с рассветом еще одну ферму строить.
Однако денег никто не выложил. Ни один не пришел к Щеглову со своими тысячами ни на следующий день, ни через неделю. А через десять дней, в ночь с субботы на воскресенье, вернее — под утро, на ферме случился пожар. Дежуривший в ту ночь младший Когтев Павел сгорел вместе почти со всеми свиньями. Его обугленное тело пожарники с милицией и старшими братьями раскопали в угольях и пепле. Из двухсот двадцати поросят каким-то чудом вырвались из огня восемнадцать.
Щеглова таскали в прокуратуру. Сначала его арестовали вместе с Антоном Когтевым, но потом через неделю выпустили, когда до кого-то дошло, что свои кровные деньги жгут только сумасшедшие. В конце концов, не найдя виновных в умышленном поджоге, следователь свалил всю ответственность на погибшего — Павла Когтева. Прекратить уголовное дело за отсутствием состава преступления позволили показания инвалида Гурова, заявившего, что накануне вечером он распивал водку вместе с Павлом на его ферме и там же разжигали печь, чтобы погреться. Версия оказалась удобной, и никто, кроме арендаторов, не стал ее опровергать. Хотя ни бутылок, ни других следов пьянки на месте пожара обнаружить не удалось.
Во второй раз ферма сгорела ровно через год, опять же в июне. К тому времени Щеглов вместе с братьями Когтевыми прошел все судебные инстанции, получив в каждой из них соответствующую ее уровню и авторитету порцию искренних сожалений и обещаний. А затем, взяв в банке новую ссуду на строительство, они воздвигли новый поросячий детский дом. На этот раз арендаторы были осторожнее и дальновиднее. Битые, они позвали на помощь всех, кто хотя бы малость владел плотницким инструментом. Пришли шестеро из двадцати приглашенных, да и те, получив заработанные за день пятьдесят рублей, на следующий день на работу не вышли.
Заигрывание с местным населением не состоялось. Все чаще среди местной пьяни полушепотом, полусмехом раздавалось: «Бей кооператоров!»
И били. Сначала выбили окна на вновь отстроенной ферме, потом выломали ворота. В конце концов, подожгли.
То, что это действительно поджог, теперь уже никто не сомневался. Об этом говорили все. Бабы в магазине толковали: «Не жили хорошо и привыкать нечего. Подумаешь, перестройка! Хапнут тысяч по десять, купят себе машины и укатят в свои городские пенаты».