Иоанн с трудом приходил в себя от оцепенения, едва нашелся, что ответить кагану:
— Если о выкупе хотел вести речь князь Киевский, то почему не послал своих знатных мужей с подарками кагану? Почему поручил это чужому человеку, жизнь которого ему не дороже червя под ногами?
Парфен качнулся от таких слов, сделал попытку вскочить на ноги, но два рослых нукера тут же навалились ему на плечи, посадили на ковер. Сумел лишь руку протянуть к Торнику, словно предостеречь хотел от необдуманных слов и по ступков.
— Иоанн, о чем твоя речь? К чему склоняешь ты печенежского кагана? Князь Киевский о равном мире хлопочет, а не о выкупе за свои земли! Разве не об этом же помыслы божественного василевса? Опомнись!
Иоанн Торник знал теперь только одно — он разоблачен, а потому надо спасать себя. Парфен Стрифна домой возвратиться не должен! Заговорил так, будто и не слышал слов младшего василика:
— Думается мне, о повелитель степи, прислан сей человек от князя Владимира доглядывать за твоим войском. Вчера только князь Киевский в свой город вошел с малой дружиной, потому и хочет знать, велико ли твое войско? А речь о мире нужна, чтобы со всех городов ратников собрать под Киевом и на тебя исполчиться.
Парфен Стрифна сумел вырваться из цепких рук нукеров, в гневе вскочил на ноги, резко обернулся к Торнику. На смуглом в кровоподтеках лице выступили капельки пота, стиснутые губы побелели. Не верил уже, что живым выйдет из каганова шатра — свой же предал, подвел под смерть!
— Ты изменил своему василевсу, Иоанн Торник! Подлый Иуда, тебя ждет лютая смерть… Попомни мои слова, лютая смерть ждет тебя в этой земле!
Уржа хлопнул ладонями. В шатер вошли еще двое нукеров.
— Уведите и глаз с него не спускайте, — распорядился он.
Разгневанного Парфена силой уволокли из Белого Шатра.
Не зная, что он еще предпримет, Иоанн Торник с поклоном обратился к Тимарю, любезно попросил:
— Дозволь, о справедливейший повелитель, мне допросить Парфена с глазу на глаз о силе киевской дружины? Обильное вино развяжет ему язык, среди своих посольских стражников он будет не таким настороженным и враждебно настроенным.
Каган медленно, в раздумии уставил тяжелый взор в византийского василика, чуть приметно усмехнулся, словно заранее знал о помыслах Торника, потом повернулся к сыну. Требовательно, будто у взрослого мужа, спросил:
— Как присоветуешь, сын мой? Что будем делать с византийским посланцем? Сами стеречь будем, выкупа дожидаясь, или соплеменникам выдадим?
Араслан тряхнул перед собой стиснутой плетью с красиво украшенной камнями рукоятью, выпалил разом, словно заранее все обдумал:
— Пытать его надо — скоро ли вся дружина урусов соберется к Кыюву? Иной пользы от него не видать нам в силу его упрямства. Думаю, от нашего друга Торника Парфену не убежать.
Тимарь одобрительно цокнул языком, покосился на Иоанна.
— Возьми своего соотечественника. Младший посланец императора мне не нужен. Если князь Владимир речь хочет вести только о мире, а не о выкупе, время тратить не будем зря. А сам допытай его. И мне скажешь о делах Кыюва, — и Тимарь рукой махнул византийцу, чтобы тот удалился.
«Будто стеклянного насквозь просмотрели… Даже помыслы мои для них не тайна», — откланялся Торник печенегам. Мелко подрагивали колени, когда вышел из просторного шатра. Постоял недолго, успокаиваясь, потом взял Парфена за руку и повел к своему становищу, возле которого виднелись посольские возы и византийская стража.
Парфен Стрифна тяжело дышал и выдергивал руку из цепких пальцев Торника — идти рядом с изменником было выше его сил.
— Ты предал василевса, Торник! Ты уподобился Иуде! Подлый перебежчик! Жалкий трус. У тебя даже не хватило сил поступить так, как поступил Иуда, который наложил сам на себя руки! Справедливый василевс достойно покарает тебя, а род твой продадут в презренное рабство!
Иоанн скорбно улыбнулся, покосился на гневом искаженное горбоносое лицо Стрифны, сделал слабую попытку оправдаться:
— Поживешь с нами — многое увидишь, узнаешь. Моей вины нет в том, что печенеги вновь напали на Русь. Я встретил кагана уже на киевской земле, он удерживает меня около себя силой. Принужден служить ему в надежде, что после похода на Русь уговорю Тимаря повести войска против арабов. В таком помысле мне окажут содействие многие печенежские князья, среди которых и известный тебе внук Кури князь Анбал, опасный претендент на место в Белом Шатре каганов. А ты кричишь не разобравшись изменник!
Парфен вытер лицо платком — кровь из разбитого носа продолжала течь, судорожно выдохнул, делая попытку успокоить сердце, — в груди покалывало, мешало дышать и думать. Повернул измученное лицо к Торнику, высокому, сутулому, с проступившей желтизной на щеках. Сказал примирительно, словно поверил словам старшего василика:
— Отпусти меня в Киев. Надобно известить князя Владимира, что каган мира не ищет.
— Ныне это невозможно, брат Парфен, потому как печенеги будут доглядывать за нами. Пусть успокоятся твоим якобы известием, что в Киев пришла совсем малая дружина, а прочие войска еще весьма далеки от стольного города. Дня через два-три уйдешь ночью. И скажи князю Владимиру, пусть не скупится и даст печенегам откупного. За это божественный император втройне выдаст ему золотом и товарами, лишь бы дружину прислал в Константинополь. Иначе Тимарь до зимы осядет под Киевом. Слух был, что и соседние торки собирают силы Тимарю в поддержку.
Парфен долго смотрел на белые стены осажденного Белгорода — над городом в розовых лучах подступающего вечера поднималась легкая серая дымка. Малыми карликами казались отсюда дружинники на помосте, и, словно степные былинки на слабом ветру, чуть приметно качались их длинные копья. Чем-то напуганные черные вороны медленно кружились над куполами церкви.
— Скажу, как ты просишь, — ответил Парфен, опуская жадный взор на вытоптанную землю под ногами.
Иоанн сердцем уловил нотку неискренности вырвавшихся слов младшего василика. Худые лопатки покрыли колючие мурашки озноба.
«Стрифна не поверил мне, а стало быть, выдаст безжалостному Василию. И быть мне брошенным в сырую яму к голодным тиграм! Ох, великий бог, спаси и помилуй от лютости человеческой!»
Пошел рядом, спотыкаясь на ровном месте — отчего-то вдруг в глазах потемнело.
После ужина Иоанн отозвал в сторону Алфена, высыпал ему в широкую и потную ладонь горсть монет и прошептал:
— Сядешь у изголовья Стрифны. Пусть спит спокойно… Но рассвет для него больше не наступит… Ты понял меня? Сделаешь так — прощу все твое воровство из моих возов, против уворованного втрое награжу, как возвратимся в Константинополь.
Алфен испуганно глянул на сумрачного Иоанна, по толстым щекам забегала нервная судорога. Подумал было отказаться, но увидел тонкие поджатые губы хозяина, смешался: в желтых глазах василика стояла холодная решимость, и Алфен понял, что с подобным повелением Торник подойдет к другому слуге, но тогда рассвета не видать и ему, Алфену. Соглашаясь, Алфен чуть слышно прошептал:
— Понял вас, господин мой. Сяду у изголовья и все сделаю…
Рано поутру в маленьком становище византийцев возник переполох с криками и руганью. Посланные от Тимаря нукеры, вернувшись, доложили кагану, что пойманный вчера Парфен Стрифна, должно быть опасаясь возмездия за свой умысел против всесильного кагана, выхватил нож у задремавшего стражника и своей же рукой пробил себе сердце.
Тимарь в понимающей улыбке покривил толстые губы и громко позвал брадобрея Самчугу к себе в шатер привести лицо в порядок.
В полдень этого же дня голова василика Парфена Стрифны была брошена печенежскими всадниками в киевский ров — таков был ответ кагана Тимаря на предложение русичей о мире. Русичи в ответ на это выбросили из города сломанную пополам стрелу: печенеги знали, что таков у многих народов знак непримиримой вражды.
Когда князю Владимиру сказали о горькой участи посланца Стрифны, он переменился в лице и долго сидел, придавив сердце широкой ладонью. Киевский воевода Волчий Хвост терпеливо ждал, сумрачно сдвинув седые и торчком стоящие брови. Задумался, отыскивая возможность для достойной мести коварным печенегам. Как ни прикидывай, а надобно ждать сбора всей силы земли Русской. Опомнился от нерадостных дум, когда услышал голос князя:
— Самим теперь надобно позаботиться, как получить весть от белгородского воеводы Радка.
Волчий Хвост с поклоном ответил, что пошлет в осажденный город самых лучших гонцов.
— Пошли. А несчастного Стрифну… его голову, повелеваю похоронить по христианскому обычаю, — распорядился князь Владимир. — Да надобно переслать приличное денежное вознаграждение в Константинополь женке и детям василика. Как знать, не терпят ли они там нужду горькую. — Подошел к раскрытому окну терема, долго смотрел, как за лесистыми холмами, на юго-запад от Киева, стлалось над Белгородом размытое ветрами светло-розовое облако пыли, смешанной с дымом печенежских костров.
Сквозь непроглядные заросли треховражья Янко прошел ночной кошкой — все слыша и видя во тьме. Но печенегов поблизости в дебрях не было. Они держались ближе к кострам, чужой ночи страшась, наверно. Да и верховой ветер так тревожно шумел над головой, словно бы отговаривал людей покидать освещенное кострами место.
Янко вошел в воду и почувствовал, что кожа на спине стала подобна коже старой лягушки: сплошь в пупырышках. Пересилил противный озноб и, легши на спину — лишь нос над водой чуть виден, — бесшумно, словно опытный барс, уходящий от погони, поплыл вдоль крутого правого берега реки. Плыл, поглядывая то влево, на отблески печенежских костров над кустами, на самом верху обрыва, то вправо — на займище, отгороженное от реки цепью огней: оттуда огненные языки костров сновали по воде длинными отсветами.
Плыл Янко, о печенегах старался думать, а жутко было и от иной тревоги: «Не надумал бы шалить Водяной Дед да русалок на меня напускать! Вцепятся речные девы в платно, опутают ноги зелеными травами, и живым от них не уйти будет». Насторожился: шум какой-то послышался впереди, у самого берега. Не печенег ли коня поить привел? Приметит — стрелой на дно опустит! Янко перевернулся в воде со спины на грудь и увидел, как Ирпень выталкивал из себя с кручи упавшее дерево, но корявая ветла упиралась в землю ветками и не уходила из воды, потому и серчал всегда спокойный И