— Все едино — погибель нам неминуемая. Не нынче, так завтра, — обреченно выговорил в ответ Могута. — А вот посадник Самсон обходится и без такой доли, — и он указал на кусочек конского мяса. — Ты видел его на княжьем подворье, где корм делят?
Бондарь Сайга хмыкнул, закашлялся, отдышавшись, покачал головой:
— У посадника клети наших побогаче, ему ли с холопами…
— Вот оттого мне туга голову и давит, — перебил Могута и, не простясь, побрел дальше, а бондарь Сайга долго смотрел в его широченную согнутую спину, потом вспомнил про больную Мавру и голодного Бояна, заспешил через торг к своему подворью.
Могута остановился у посадникова забора, против ворот. Что привело его сюда? Из смотрового окошка вдруг высунулась лобастая голова пса, вставшего на задние лапы, ощерясь, пес показал огромные желтые клыки. Могута впился в зеленые собачьи глаза тяжелым взглядом. «Экая тварь обжорливая! Людям есть нечего, а и он с пастью…» — с ненавистью подумал Могута и сделал еще шаг к воротам, сжимая пальцы в каменно-крепкий кулак. Пес не осмелился зарычать, зевнул, клацнув зубами, и исчез из виду. Могута изрядно пригнулся, заглянул на посадниково подворье, где у резного крыльца с дубовой дверью, а не у клетей, как то прежде было, медленно бродил еще пес.
— Ишь ты, — вновь подивился Могута. — Расстался-таки Самсон со своей песьей стаей! Прежде на подворье шесть псов держал, вычищенных да откормленных, а ныне и у этих животы вон как подвело! — вздохнул, отказался от какой-то еще не оформившейся в сознании мысли. — Не подойти к клетям, псы не пустят. На их лай дворовые с мечами набегут… Что делать мне теперь? Подскажите, Перун и ты, бог неба, где чадам ратая Луки и иным корм добыть?
Обходя в раздумии посадникову изгородь, Могута повстречал Сигурдова холопа Бажана. Он тоже, как и бондарь Сайга, спешил с малой долей конского мяса, едва ли с Могутов кулак величиной. У Бажана хворая мать и два сына — птенцы желторотые. Прошлым летом бывший свободный ратай Бажан после печенежского набега коня и рала лишился, урожай погиб в поле — чужие коня стоптали — а жену настигла певучая стрела находника, когда бежали в лес, спасаясь от погибели. Бажан, чтобы не умереть голодной смертью, явился на подворье волостелина Сигурда и при свидетелях совершил самопродажу. Надеялся быстро возвратить долг варяжичу Сигурду, да где взять лишние куны и резаны? Те, что дает Сигурдов доможирич[57] Гордей за работу, возвращаются волостелину же за прокорм. Вот и бьется более года Бажан в холопской нужде, с каждым днем теряя надежду сызнова стать свободным ратаем.
И этот холоп теперь закупу Могуте словно брат родной, единой бедой — боярскими путами стреножены.
Могута, завидев Бажана, обрадовался. Знал он, что холоп не имел своего крова — в тесном пристрое Сигурдова терема жил. А кто живет на чужом дворе, знает его, как свой. Могута остановил Бажана, опустил большую ладонь на его костлявое плечо.
— Мы с тобой, Бажан, у Сигурда как два мерина. Пока работаем, нас как-то кормят. Придет смертный час, обоих сволокут в овражьи откосы, воронью на прокорм.
— Что ты, Могута? — Бажан вскинул серые испуганные глаза, часто заморгал покрасневшими слезящимися веками.
— Дело есть к тебе. Снеси мясо да приходи сюда. Этой ночью либо умереть нам, либо вместе с детьми выжить…
Когда над Белгородом погасла вечерняя заря и неспокойный сон сморил нуждою измученных людей, Могута крадучись поднялся со своего ложа: упаси бог, Агафья проснется, увяжется, на руках повиснет и не даст задуманного совершить.
— Сморилась, горемычная, не проснулась, — с облегчением выдохнул он, глядя на спящую жену, — лицо жены показалось Могуте неживым, и он боязливо притронулся ко лбу твердыми пальцами. Облегченно выпустил из груди задержанный в тревоге воздух — от чела Агафьи шло тепло. И не подкралась в ту пору к сердцу иная тревога: а доведется ли еще увидеть, обнять ласковую Агафью, доведется ли побаюкать дитя, которого недавно под сердцем почуяла она? О том не думал, иные мысли заполонили его голову.
Дверь землянки с умыслом оставил в ночь открытой — теперь можно протиснуться боком, и она не скрипнет. Вышел на свежий воздух, посмотрел на небо. Быстрые полуночные облака очистили небо, но продолжали еще клубиться на западном небосклоне. Там лишь изредка мелькали в просветах далекие звезды.
«Будто вещий бог неба, моргая, подсматривает за мной, — думал Могута, с беспокойством поднимая взор к яркой луне и звездам. — Дождь бы сгодился в самый раз, псов бы в укрытие загнал». Он стоял уже перед воротами Сигурдова подворья, комкая в руках большой мешок. Забилось сердце. Что принесет ему этот роковой шаг на чужое подворье? Знал: если изловят, будет худо! А и так жить разве лучше? Лучше ли казниться ежечасно, видя вокруг горе людское? Да и от собственного горя одним глотком не избавиться. Сам-то еще держится кое-как, а у Агафьи от голода ноги начали пухнуть. А ей надо кормиться за двоих, за себя и за будущего сына, которому загодя уже найдено славное имя — Крутояр.
— Ради сына, — прошептал Могута, пересилил сомнения и толкнул открытые Бажаном в ночь ворота.
Только шаг сделал Могута — но этим единым шагом нарушил закон: без дозволения ночью вступил в чужое жилище. Еще миг назад он был просто закуп, каких на Руси много, пусть и в неволе, но под защитой закона. Теперь же он — тать, преступивший этот закон, данный людям от бога и князя. Долго не решался, а вот — свершилось. Едва Могута осознал это, как к нему вернулись силы и уверенность в правоте задуманного. Не у голодных пришел корм взять — у Сигурдовых сытых псов. Да взять же не себе — детям, у которых голод высосал последние силы, отнял смех и желание бегать под солнцем по родному подворью.
Из-за темного угла терема показался полусогнутый Бажан. Мягко ступая по траве босыми ногами, он словно подкрался к Могуте.
— Спят все в тереме. Псов я накормил и запер в глухом пристрое. Вот тоже захватил две торбы, — но не сказал, для себя или для Могуты приготовил их. — Третьего дня назад Гордей вывозил зерно на княжье подворье для дружинников из тех двух клетей…
— Где зерно хранится? — поторопил Могута. — Не все же вывез?
— Вон в той клети, в дальнем углу, должно быть. Не открывали ту клеть для вывоза. Волостелин стережет ее пуще глаза.
— Со мной пойдешь?
Бажан думал недолго.
— Закупу убегать от господина закон не велит. Если ты, Могута, убежишь и тебя потом словят — сделают полным холопом. А полный холоп, сам знаешь, у господина в одном ряду со скотом.
— Холопства мне и так не миновать, друже Бажан. Сколько корма взяли под купу, разве отработать у Сигурда? От варяжича нас только смерть избавит. Нам бы теперь детей хоть раз накормить досыта…
— Твоя правда. А я… Моя участь и теперь уже разве лучше той, что ждет тебя? Идем.
Таясь, обогнули терем. Через закрытую дверь низенького пристроя послышалось рычание псов — чуяли чужого. Отошли от пристроя подале, постояли, вслушиваясь, не стукнет ли дверь в тереме, не послышатся ли торопливые шаги — вдруг потревожило кого собачье чуткое бдение? Но нет, в тереме все так же тихо и сонно, а над головой гудит унылый верховой ветер, да все гуще становятся сумрачные, будто осенние тучи: нагнало-таки их с восточного небосклона. Луна скрылась надолго, теперь даже изредка не выглядывала, не освещала темные клети.
— Здесь зерно, — чуть слышно проговорил Бажан и ладонью похлопал по добротным сосновым бревнам, добавил не столь уверенно — Думается мне, что здесь, иначе зачем же волостелину стеречь так?
Могута подошел к низкому срубу на камнях, снял наружный запор, открыл сколоченную из досок дверь. Ожидал, что в ноздри ударит душистый запах хорошо просушенного зерна. Рука потянулась набрать горсть, кинуть в рот и жевать, жевать зерна до полной сытости.
И тут за спиной громко хлопнула наружная дверь терема, ударил в темноту ночи заполошный крик:
— Тати! Спускай псов! Живо! Бей татя до смерти!
— Доможирич Гордей! — с испугом прошептал Бажан, присел на корточки, словно намеревался нырнуть под клеть и там найти спасение, но под клеть и кошка едва пролезет. Могута кинул быстрый взгляд к частоколу — не успеть, слишком высок, да и далеко, псы прежде в спину вцепятся. «Схватят у чужой клети — побьют до смерти», — мелькнуло в голове. И он решился на отчаянный шаг.
— Живо влезай! — Могута почти силой втолкнул Бажана в узкую дверь, прихватил наружный запор — дубовый засов и сам впрыгнул в клеть. Только захлопнул дверь, как о доски ударились тяжелые лапы разъяренных псов. Их неистовый лай заглушил крики людей, звон оружия, топот ног. Но скоро гомон утих, псов оттащили в сторону, и послышался резкий голос доможирича Гордея:
— Кто в клети? Выходи!
— Могу-у-та, — простонал Бажан, сотрясаясь до мелкого зубовного стука, — поги-ибель нам пришла. Пощады просить надо, может, не лишат живота… Русичи ведь.
Могута не видел во тьме лица товарища, но мог представить, как он страшится умереть, оставив детей сиротами.
— Случится до суда дожить — вся вина на мне, — отозвался чуть слышно Могута. — Скажу, что силой принудил тебя показать дорогу к клети с зерном. На том и ты стой.
— А псы как? Кто их увел со двора?
— Кто псов запер, ты не знаешь, спал. Ночью вышел по нужде, а псов на месте нет. Стал обходить подворье, а я уж тут.
— Выходи, тать! — снова закричал Гордей. — Не выйдешь, повелю холопам копьями прибить! Своей волей выходи, тогда жить будешь, а поутру на суд сведут в княжий терем к ябедьнику Чудину.
— Я выйду, — прошептал Бажан и сделал шаг к двери. Могута остерег друга:
— Повремени. Теперь ночь ведь. Убьют, и закон будет на их стороне. А на свету закон не велит без суда убивать даже у чужой клети. Здесь же отобьемся вдвоем, коли холопы в дверь полезут.
— Не выйду — скажут, что и я тать.
Могута не имел права удерживать товарища: всякий человек сам распоряжается своей участью, выслушав совет другого. Он приоткрыл дверь, выпустил Бажана. Едва тот спрыгнул с высокого порога на землю, как набежали услужливые стражники, взяли его в кулаки, свалили под ноги.