— Могутова братия в Белгороде осталась, воевода, — в страхе шептал посадник Самсон. — Не сыщем татей — быть большой беде.
«Разбой супротив торговых и больших мужей может начаться со дня на день, — думал воевода, и оттого так ноет сердце, будто ядовитая стрела вошла под ребро и нещадно покалывает. — А от разбоя далеко ли до усобицы? Тогда крепости не стоять против печенегов».
Воевода Радко шел тесным и чуть влажным от росы торгом — полно пустых телег на торге. И ни единого коня: с началом осады воевода распорядился взять коней под строгий надзор и убивать их только для общей нужды пришлых со степи людей. А про скот и говорить давно перестали — съеден в первые дни осады. Воевода отвернул лицо от пыльного порыва ветра, а больше того, от голодных глаз ратаев. Отвернулся, но и через тяжелую кольчугу спиной чувствует немые укоры: глаза кололи и спрашивали, скоро ли помощь придет от князя? Не забыла ли Русь про Белгород?
Он-то верил, что не забыла, говорил о том людям, увещал терпеть, а при случае — как с черниговским торговым мужем Глебом было — вознамерился крепость оставить и самолично откупиться у печенегов — и силу суровую применял, сберегая худые вести о городе своем от чужого уха. С великой надеждой ожидал возвращения Янка. Девять раз уже вечерние сумерки, догоняя утреннюю зарю, прошли над притихшим Белгородом, а его все нет! И будто вымерло все вокруг воеводы. Собак и то не видно который день — наверно, от голода разбежались. А может, и ратаи съели их. Тихо и в кузнице Михайлы. К чему ковать новые мечи, когда и теми, что есть уже, скоро некому будет биться. Капля по капле, как дождь редкий из ветром истрепанной тучи, покидала сила богатырские руки! С тяжкими думами вошел воевода Радко в дом кузнеца Михайлы. На чисто выскобленный стол сквозь слюдяное оконце падал сноп утреннего размытого света. Михайло тяжело приподнялся над столом, чтобы встретить гостя у порога и к столу пригласить, но воевода сказал, не желая беспокоить хозяина:
— Трапезничай, Михайло, — и опустился на лавку близ кади с прохладной водой, у порога. — Разговор наш не спешен, — он усталой спиной привалился к теплому срубу.
За длинным столом обе семьи — Михайлы и Антипа. В переднем углу место старейшины Воика. Совсем тощ стал старейшина, нос заострился, под глазами залегла темная синь. Рядом со старейшиной сидят Михайло и Антип, молчаливые, глаза опущены в пустые миски. Блики огня от очага, рассеиваясь от стен, легким румянцем освещают их впалые щеки, бороды. Возле Михайлы слева свободное место. «Это, наверно, место Янка», — догадался воевода Радко. Вздохнул, уловив запахи кислого щавеля и горького дыма, уходящего от очага под крышу, в дымник: Виста вынула из очага горшок, поклонилась старейшине.
— Поспело варево, отче Воик, — и протянула деревянную ложку с длинной ручкой навстречу старейшине.
Ни одна половица не скрипнула под легкими шагами Воика, когда, с трудом передвигая длинные ноги, шел он к очагу. Лицо старейшины осветилось огнем жарких дров и стало бело-розовым. Седая борода чуть приметно колыхалась в горячих потоках воздуха.
— Примите, чуры, малую требу нашу, — тихо, полушепотом, сказал старейшина. — И гнев на меня, на род свой, не держите. В добрые времена и треба была щедрой, теперь живым для жизни не хватает корма. Не от лености, чуры, не от забытья о вас, прачуры, а от бедствия великого, упавшего на нас со степи печенежским набегом.
Закашлялся вдруг старейшина Воик и лицо отстранил от очага, свежего воздуха хватил пересохшим горлом.
— Помогите нам, души предков. Укажите выход из тяжкой беды, не то погаснет огонь в доме и пропадет род наш. Не оставляйте нас без своей помощи, чуры и прачуры, вступитесь перед силами зла.
Старейшина черпнул из горшка ложкой раз, второй и третий — всем трем поколениям далеких предков, которые жили уже под очагом, — и выплеснул постное варево на угли очага. Три темные круга зашипели по-змеиному и легли на остатки дров, расплылись по бело-розовым углям. Огонь быстро пересилил влагу и съел эти пятна.
Старейшина расправил спину и повернулся к домочадцам.
— Приняли чуры требу и гнев на нас не держат. Корми нас, Виста, чем боги даруют пока стол, — старейшина при воеводе не посмел помянуть поверженных богов старой Руси, не смог назвать и единого теперь бога неба, не уверовав в него душой. Воевода Радко отсидел недолгую трапезу, молча проводил взглядом ребят — они покинули двор и ушли к валу, — и заговорил:
— Тяжко говорить мне, с чем пришел. Стоит Белгород перед печенегами, будто беспомощная говяда со связанными ногами, и ждет смертного часа. Сегодня в ночь белгородцы будут есть последние запасы брашны из клетей волостелина и посадника Самсона, которые повелел я прежде свезти на княжье подворье для бережения.
Старейшина Воик даже качнулся, руками обхватил седую трясущуюся от немощи голову.
— Вон что, — только и выговорил кузнец Михайло, а старейшина безмолвно посмотрел на маленькую фигуру Перуна, стоящую за дальним углом очага, другим невидимую, — смотрел, словно теперь настал черед говорить и ему, отвергнутому деревянному богу.
Но деревянный идол молчал. Заговорил Антип:
— Пришел, знать, и мой черед жертвовать ради всех, — хрипло выдавил из себя ратай. — Не довелось сберечь Воронка для пашни…
Воевода Радко, словно винясь, тихо сказал:
— Питал и я надежду на это, Антип. Думал, хватит воям своих коней да запасов в княжьих клетях. Без крайней нужды не пришел бы, памятуя о печенежских конях, добытых отроками… В ночь воям на стены почти нечего подать мясного.
Антип шумно втянул в себя воздух, согретый огнем очага.
— Когда коня свести… воевода Радко?
— Сведи хоть сейчас, пока отроки на помост ушли. Которую ночь вместе со Згаром стерегут частокол, Янка ждут. — Воевода поднялся. — Пойду и я к воям.
Ближе к вечеру, неспешно обходя город по стене, Радко отыскал отроков на южной части крепости. Они сгрудились около коренастого, почти квадратного Згара, без опаски высовывались непокрытыми головами за острые верхи частокола.
— Смотри, Вольга, сколь коней там! — выкрикнул с завистью в голосе младший сын Антипа Милята, а сам в тростиночку превратился, тянется, чтобы удобнее было смотреть в степь. — Кабы нам изловить и в котел их кинуть!
В двух перелетах стрелы ржали сытые кони, стоял гул над печенежским станом, и сплошной завесой поднимался серо-сизый дым сотен костров.
— Скачут! — выкрикнул кто-то из дружинников.
Воевода невольно за меч ухватился, но увидел, что от вражеского стана отделилась группа конных и, размахивая копьями, приблизилась ко рву. На копьях — куски красного свежего мяса: печенеги дразнили голодных русичей. Да не в сыром мясе беда — на город постоянно вместе с ветром налетал и кружил головы запах жареной конины.
Дружинники, не стерпев, схватились за луки и стрелами ответили насмешникам. Скаля зубы, резвые всадники горячили коней, вертелись, перед всем войском выказывая бесстрашие, пока кого-то из них меткая стрела не опрокинула на конскую гриву.
Воевода Радко подошел к дружинникам, укорил их:
— Не кажите ворогам глаза голодного барса. Пусть думают находники, что и у нас корма в достатке. — А широкие ноздри, помимо воли, ловили запахи со стороны степи. Запахи шли густо, ароматные, наполненные дымом, подгоревшим на углях мясом, слабой горечью полыни и сухого чебреца.
Позже других вечером поднялся на помост старший сын Антипа Василько, грустный, с натертыми до красноты глазами.
«Прознал уже о своем коне», — догадался воевода Радко и, унимая вновь колючую боль сердца, принялся давить тугой ладонью на грудь.
Василько сел на помост, прислонился плечом к частоколу. Сказал Вольге:
— Не могу боле во дворе сидеть. Все кажется мне, что Воронок за спиной фыркает или тычется в затылок мягкими ноздрями… Буду ночевать здесь, с воями.
Вольга тут же отозвался на печаль друга:
— Коль так, то и я с тобой останусь.
Вдруг один из отроков, бросив строгать ножом камышинку, тихо позвал Михайлова сына:
— Вольга, зри, кто к нам идет.
На помост еле взобралась Виста, поставила у ног тяжелый горнец. Увидела воеводу, Згара, окликнула дружинника:
— Згар, поди сюда, нож твой надобен.
Виста сняла с горнеца крышку, и вокруг разошелся запах мясного отвара, приправленного луком.
— Мати-и, — простонал от восторга ее средний сын. — Отколь такое богатство?
— Сотник Ярый распорядился. Увидел меня и говорит: снеси, Виста, мясо отрокам на стену. Они там вместе с воями дозор несут, пусть, как все дружинники, в ночь поедят сытно!
— Знатно придумал наш сотенный! — бодрясь перед отроками, воскликнул Згар. Принимая горнец, он тайком глянул на Василько. — Ух, как славно сварен. И кус мяса отменный!
Згар широким ножом вынул мясо и на плоской крыше горнца поделил на доли. Отроки тут же, давясь, принялись есть теплое, хорошо упревшее мясо, по очереди отхлебывая отвар через край горнца. И радовались — не дивно ли, что сам сотенный Ярый повелел накормить их, как настоящих дружинников!
Згар не дождался Василька и прокричал:
— Василько! Что же ты в стороне? Иди за своей долей!
Никто из отроков за радостью еды не заметил, когда Василько отошел шагов на десять, ближе к воеводе Радку, и лицо выставил поверх частокола, под ветер степи.
Вольга поспешил к другу:
— Василько, иди же… — и вдруг заметил, что у Василька мелко подрагивают плечи.
Глянул Вольга на свою влажную руку с горячим мясом и все понял: они ели коня ратая Антипа!
Воевода Радко отошел ближе к башне над Ирпеньскими воротами.
Минула и эта ночь, а гонец Янко из Киева вновь не возвратился. На душе воеводы было тоскливо и пасмурно, как и это утреннее холодное небо над Белгородом.
— Чего ждать нам далее? — вздохнул воевода Радко, направляясь на свое подворье перекусить и хоть на время забыться в коротком и тревожном сне.
Пополудни теплый западный ветер разогнал серые тучи. Воевода Радко в ночь снова поднялся на стену. Стоял уже почти без надежды, стоял и смотрел, как переливался лунный свет на вершинах деревьев треховражья, на лунный мостик через Ирпень-реку и видел, как время от времени этот мостик рассыпался на множество мелких золотистых осколков — то набегал ветер и рябь покрывала воду. Смотрел на залитый лунным светом заирпеньский луг и на темное, верхом сомкнувшееся с горизонтом далекое нагорье.