А на помосте рядом с посадником появился вертлявый черниговец Глеб, торговый муж, прихваченный в Белгороде печенежской осадой. Закричал во всю мощь горла, перекрывая гвалт и свару просторного торга:
— Люди! Чего ждем мы, изнывая от голода? Князь Владимир дитю малому уподобился в немощи! Дружина его до сей поры неведомо где бродит! А Киев за нами укрылся, туги не ведает и на помощь нам не идет! Так порадеем о себе сами! Впустим печенежских мужей, пусть возьмут наши подношения, но сохранят жизни!
Как пламя костра с шипением гаснет под струями проливного дождя, так и гомон над торгом затих, придавленный страшными словами черниговского гостя.
Белгородцы недоуменно переглянулись: таких слов за свою бытность они еще не слыхали.
Кузнец Михайло опомнился первым. Отстранив Вольгу, он ринулся к помосту, взбежал по ступенькам и со стиснутыми кулаками подступил к черниговцу.
— Во здравом ли ты уме, торговый муж? И как посмел ты при нас хулить срамными словами князя Владимира? Устроителя земли Русской? Как набрался черной неблагодарности почитать его за дитя неразумное? — И к торгу: — Братья, в словах черниговца — измена! Нет ему отныне крова под крышами нашего Белгорода! Супостат он, печенегу подобен!
— А долго ли вам видеть небо под крышами этого города? — ярился за спиной Михайлы черниговец. — Подохнете с голоду, а кто жив останется — печенег дорежет! И детей не помилуют, за неразумное упрямство ваше наказывая.
— Нам ли слушать этого пса, разум потерявшего? — выкрикнул кузнец Михайло, но в тот миг, когда он хотел повернуться к торговому гостю лицом, тот ударил его в спину.
Вольга вскрикнул испуганно — не видел, чем ударил черниговец, вдруг ножом! Михайло рухнул с помоста на людские головы, но тут же вскочил на ноги, взлетел вновь на помост и мимо отпрянувшего в сторону посадника Самсона медведем навалился на черниговца. Глеб изловчился и ударил кузнеца Михайлу в грудь, но более сделать ничего не успел. Торг замер, увидев вскинутого над головой кузнеца горластого иногородца. Ближние попятились, и Михайло швырнул торгового мужа на землю.
— Смерть псу печенежскому! — гремел кузнец Михайло. — Он тяжкую осраму нанес не только мне, ударив в спину, подобно гадкому трусу. Он осквернил всех нас, русичи, посчитав за побитых собак, прихваченных на чужом подворье! Вставай, ворог, и готовься к судному полю! Черную осраму смою твоей кровью, как велит старый закон!
Вольга замер от услышанного: судное поле — это бой при всем вече, когда обида смывается кровью обидчика. Если падет в сече отец Михайло, то кому выйти против черниговца? Янко печенежской стрелой поранен. «Мне же меча не поднять! — Вольга почувствовал истому в ослабших ногах. — Изведут наш род черниговец и его родичи, которыми не раз похвалялся всенародно Глеб».
Торговый гость вскочил на ноги. По испачканному пылью лицу прошла бледность, застыла в уголках рта недоброй складкой затаенная усмешка. Судорожно сжатые тонкие губы покривились.
— Хорошо, простолюдин, быть судному полю! Но не здесь, а перед лицом князя Владимира, когда встанут за моей спиной родные братья, отважные витязи черниговской земли. И если уцелеешь ты, не сдохнув от голода, либо не уведут тебя печенеги на аркане, как безмозглую говяду водят на торг.
Белгородцы вновь взъярились. Вновь послышались крики, угрозы посаднику, торговым мужам и волостелину с его доможиричем, не забывали помянуть недобрым словом и обступивших крепость печенегов.
Под эти разноголосые крики на помост поднялся воевода Радко. Кузнец Михайло спрыгнул на землю, и Вольга протиснулся к нему, уцепился за руку.
Следом за воеводой с превеликим трудом осилил несколько ступенек крутого всхода сотенный Ярый — из последних сил шел, видели это белгородцы: скуластое лицо сотенного за дни осады словно совсем высохло, нос заострился и пошел желтизной.
Вольга и отец Михайло вздрогнули разом: над торгом сверкнул обнаженный меч воеводы. Лезвие заискрилось в солнечном луче, окатило людей холодным, до души доставшим светом. Торг замер, словно завороженный этим блеском железа, готового пролить кровь.
«На чью голову падет удар?» — подумал Вольга и посунулся за отца Михайлу. Ему показалось, что воевода сделал шаг на край помоста и глазами кого-то отыскивает. Ближние подались назад, вжимаясь в толпу сгорбленными спинами, — всяк в эту минуту почувствовал вину перед воеводой и перед крепостью: зачем собрались, старшими мужами не званные на вече? Озноб в теле Вольги сменился жаром, когда воевода, не опуская меча, закричал, не в силах скрыть горечь:
— Кто здесь? Храбрые ли русичи собрались или стая голодных псов сгрудилась над трупом сдохшего коня? Иль разум ваш совсем замутился от страха? Так страх выбивают из тела железом, о том хочу напомнить слабым! — воевода резко опустил руку, и меч глубоко вошел в бревно помоста. Помост гудел еще от этого удара, а воевода Радко вновь кричал в гневе: — Коли надумали судьбу свою решать, так решайте ее с твердым сердцем и ясным умом, а не с заячьим страхом в ногах! За стыд почитаю даже говорить с вами после того, что увидел и услышал здесь непотребного делам и помыслам русичей! Вас спасая, погибли Славич, Тур и Микула и многие дружинники. О чем же кричите вы теперь? И вы ли это совсем еще недавно так крепко поучали печенегов под стенами города? А теперь такие есть среди вас, кто готов открыть ворота и подставить горло под нож печенега, вымаливая глазами легкую смерть или позорное рабство! Осрамы такой не ждал я от вас!
Гнев воеводы Радка остудил многих.
— И то верно, — смягчая резкость воеводы, заговорил Ярый, в кулак негромко покашливая. — Почто кричать так? Еще всполошатся печенеги. Видели находники, как Янко возвращался в город, вот и догадаются, что принес он недобрую весть, если мы, пуще грачей весенних, крик подняли. — Ярый сказал негромко, но услышали все. На помост тут же вновь поднялся неугомонный в своем упрямстве черниговец. Заговорил, к вече одним боком и к воеводе другим встав:
— Мне так думается: помощи ждать нам нет расчета! Князь укрылся за Белгородом, как за надежным щитом, нас же бросил на волю бога и печенегов. Стало быть, и думать о себе надо нам! Пошлем к Тимарю посланцев и скажем, что впустим в крепость его немногим числом мужей. Пусть возьмут пожитки, но даруют жизнь нам и детям. Взяв пожитки, пусть уходят в свои степи. Не этого ли и просил каган с первого дня прихода?
За спиной Вольги кто-то подхватил с радостью:
— Славно молвил!
И еще голоса послышались:
— Слать к Тимарю мужей добрых с посадником в главе! Пусть печенеги возьмут все, но пусть уходят прочь из Руси!
Отец Михайло вытянул шею, будто выше всех быть захотел, и громко крикнул черниговцу в ответ:
— Откройте черниговскому псу ворота! Пусть идет! И пусть несет Тимарю кошель с золотом. Ему есть чем откупиться от неволи. А чем откупятся ратаи да холопы? Что их ждет? Непотребное молвил Глеб!
Вокруг закричали, поддерживая кузнеца Михайлу:
— Секи мечом черниговца, воевода! Секи, пока не сбежал к печенегам и не выдал нашей горькой нужды ворогам!
— На корм его псам голодным! Не сородич он нам теперь!
Но были и другие крики:
— Верно молвил Глеб! Помрем вместе с псами от голода!
— Забыл нас князь Владимир! Одним не устоять против находников. Их тьма, у нас же корма нет совсем!
Крики вихрились над торгом, как вихрится под крышей дым, сбившись у открытого дымника.
— Верно молвил кузнец Михайло! — громко, понемногу успокаиваясь, заговорил воевода Радко. — У черниговского гостя и в Чернигове клети не только мышами полнятся. Нам же надо радеть не только за очаг свой, за детей своих, хотя они нам и дороги. Русь за нами, этого нельзя забывать!
— Мы — для Руси! Почему же Русь не для нас? — кричал все тот же черниговец. — Почему вся Русь не встанет и не придет к Белгороду?
Но воевода отстранил его и заговорил с вече:
— Русь поднять — не Ирпень переплыть, нужно время. А это время князю даем мы, белгородцы… А теперь слушайте мое слово: никто из вас пусть и в помыслах не имеет покинуть крепости! Ворог не узнает о том, что нам тяжко от бескормицы. Всякого, кто попытается оставить Белгород, велю дружинникам бить стрелами!
— А чем кормить будем людей, воевода Радко? — это уже посадник Самсон подал голос.
На помост взбежал ратай Лука и заторопился сказать, волнуясь от собственной смелости:
— В твоих клетях поищем, посадник Самсон! Там и найдем корм воям и белгородскому люду!
— Искал уже Могута у волостелина Сигурда, а пыль одну нашел! Все вывезено! — ответил, а скрыть не мог тревоги, которая отразилась на злом лице, — вон как осмелело Могутово племя! При всем вече грозят клети пограбить! Ну и времена пришли на Русь! — Гордей и я весь припас отдали дружинникам на прокорм.
— Неправду говоришь, посадник, — возразил Лука и повернулся к толпе: — Смотрите, люди, каков я и каков посадник! Он быку подобен, я же — бычий хвост? — голодом съеденное лицо ратая Луки перекосилось от гнева. — Ему да иным мужам торговым осада туги не принесла. Наши последние золотники да резаны в их кису пересыпались за прокорм. Дети мои — как ковыльные стебельки на ветру высохли, сил нет смотреть на них. А старшей, Златы, и вовсе не стало… Что скажешь на это, посадник Самсон?
Посадник в гневе стукнул ногой о помост.
— Не равняйся с княжьим посадником, простолюдин!
Но Лука не дрогнул от грозного покрика.
— Прежде не равнялся и впредь, как уйдут печенеги, равняться не посмею. Знаю, что ратай не друг посаднику. Но в этот день мы перед князем и перед богом все равны! Одной бедой, как лыком, опоясаны! И страдать должны в равной мере! Что лицом переменился? Али речь моя не по нраву пришлась? Стало быть, что-то да утаил себе!
У Вольги от напряжения мурашки колючие побежали по спине, снизу вверх, будто его нагого поставили на растревоженный муравейник. Показалось вдруг, что сейчас разъяренным барсом прыгнет посадник Самсон на худого Луку, сгребет и сломает его, как сгнившее внутри дерево ломает могучий лесной хозяин. И вряд ли кто мог бы сказать, что будет дальше, как нежданно стих над торгом многоголосый гомон и на людей пахнуло холодом тишины, как из свежевырытой могилы…