Он еще крепче сжимает мокрые от дождя перила. Пальцы занемели от холода. Из-за недосыпа перед глазами стоит серый туман. Уже подъезжая к Лейкангеру, он чуть было не заснул. Никогда прежде с ним такого не случалось: нога резко дернулась, и он осознал, что вот-вот вылетит на встречную полосу. Юнас свернул в автобусный карман и вышел из машины. Туман оказался таким густым, что разглядеть можно было только очертания обступивших его гор, они будто нависали над ним, прижимая к земле. Струи дождя стекали по заднему стеклу «гольфа», и Юнас лишь угадывал очертания лежащих внутри вещей: чемоданы и коробки из шведской сети магазинов «Клас Олсон». Прошло меньше суток с тех пор, как Эва, прислонившись к дверному косяку, заложив руки в задние карманы джинсов, наблюдала за тем, как он упаковывал последние вещи, все еще остававшиеся у нее дома. За последнее время она сменила торшер и передвинула стеллаж с книгами к стене у окна. Он прожил здесь три года, но квартира вместе со всей мебелью принадлежала ей, она распоряжалась здесь всем, и это жилье так и не стало его или их общим домом. Юнас засунул в коробку спальный мешок и подобрал темно-синюю непромокаемую куртку, которую едва ли хоть раз надевал. «Мне все же кажется, это как-то неоправданно — взять и согласиться на работу в крошечном городишке за пятьдесят миль отсюда», — рассуждала Эва. Юнас взглянул на непромокаемую куртку, которую держал в руке. Вроде бы ее подарили родители Эвы? На прошлое или позапрошлое Рождество? «Ну, самое главное — что ты не опускаешь руки, идешь дальше, — заключила Эва. — С этой точки зрения все разумно».
Вечно одно и то же: иди вперед, не останавливайся. Юнас сложил куртку, тщательно и неторопливо — в спешке не было никакой необходимости, надо было дать Эве время передумать. «И как говорится, — продолжала она, — иногда на худой конец стоит просто воспользоваться возможностью, чтобы понять, что ты живешь», — говоря это, она слегка закатила глаза, потом вскинула руку и посмотрела на часы: «Пора бежать. У меня дежурство».
А часы были черными. Не те стального цвета, что она обычно носила, его подарок — довольно дорогой подарок, который он сделал на ее день рождения в первый год их отношений.
Куртка выскользнула из его рук и с глухим звуком приземлилась на спальный мешок в коробке. Эва смотрела на Юнаса. С лестницы донесся звук заработавшего лифта. Поначалу низкий гул за стеной спальни очень раздражал его, особенно после ночной смены, но потом он привык. Эва подошла к нему, обвила руками плечи, Юнас склонился к ней, но, когда попытался прижаться, она разжала объятия и отступила. «Езжай осторожно, — сказала она. — На связи».
«На связи?» — думает Юнас и чувствует, как очередная дождевая капля холодит шею и пробирается дальше под воротник джинсовой куртки; он оделся не по погоде, а синяя куртка все еще лежит в коробке в машине. На связи — это как? В смысле через СМС? Или узнавать о ней из ленты новостей фейсбука? Или из словно бы не нарочно запущенной ехидной сплетни от однокурсника: слыхал, что Эва выходит замуж за одного из старших врачей отделения?
С нижней палубы доносится смех. Юнас наклоняется через поручни, еще крепче вцепившись в них руками. По палубе, где стоят автомобили, идет мужчина с ребенком на плечах. Девочка в розовом дождевике болтает ногами, обутыми в маленькие сапожки, задирает лицо к небу и хохочет над летящими каплями, а руки отца в это время крепко сжимают ее лодыжки. Сколько же ей может быть лет? Примерно столько же, сколько тому мальчику? Юнас все еще помнит дату рождения — двенадцатого ноября ему исполнится два года. Отец останавливается перед серым «тураном», теперь к ним подходит и мама девочки, открывает машину и протягивает руки к ребенку, а отец немного приседает, чтобы снять девочку как можно осторожнее. На палубе вокруг них появляются другие люди, рассаживаются по машинам, паром скоро причалит; и когда Юнас устремляет взгляд на берег, он видит причал, который постепенно проступает на сером фоне, очертания пяти-шести машин, стоящих друг за другом и готовых отправиться на пароме в обратную сторону, и еще возникающие из тумана буквы указателя: Вангснес.
Юнас видит все это, пока, дрожа от холода, спускается спиной к трапу на автомобильную палубу. Его «гольф» припаркован в первом ряду, ему надо перебраться вниз, чтобы не создавать никому не нужную очередь. Так почему же его взгляд прикован к автофургону, который выруливает из-за поворота и направляется к веренице машин на причале? Неужели виной этому погода или время года — такие автомобили у него ассоциируются с летом. Или чуть более высокая скорость на повороте — разве именно поэтому Юнас остается на верхней ступеньке трапа и наблюдает за тем, что происходит за плотной пеленой тумана, размывающей всю картину, — фургон тормозит на пристани.
И тут совершенно неожиданно с того места, где остановился фургон, начинает валить густой черный дым, из-под заднего колеса летят искры. Из-за поворота показывается серый кроссовер и не успевает затормозить перед фургоном.
%
Когда кроссовер вырулил от тюрьмы и поехал по узкой дороге вдоль фьорда по направлению к парому, Ингеборга сидела и смотрела на шею заключенного, но перед глазами у нее стоял отец.
У отца была широкая шея, со светло-коричневым продолговатым родимым пятном чуть пониже линии роста волос. В детстве Ингеборга сидела на заднем сиденье бессчетное количество раз, когда они ехали вот именно по этому участку дороги по направлению к парому или дальше вдоль фьорда к дедушке в деревушку Фресвик. Однажды она разглядывала атлас, лежащий на коленях, и ей пришло в голову, что родимое пятно, круглое и продолговатое вверху и сужавшееся книзу, по форме похоже на Южную Америку, это умозаключение очень развеселило отца, и он расхохотался: «Когда-нибудь мы вместе отправимся туда!»
— Паром отходит в пятнадцать минут? — спросил надзиратель.
Он сидел справа от нее, а в детстве все заднее сиденье было в распоряжении Ингеборги.
— Да, — отозвался адвокат, низенький толстяк в светло-сером костюме, сидевший слева. Лицо его приобрело хмурое выражение, когда он понял, что с ними в машине поедет Ингеборга, и, возможно, он так себе сразу и представил — массу неудобств в переполненной машине. Он приподнял руку, чтобы посмотреть на часы, и его плечо вжалось в плечо Ингеборги.
— Время еще есть, — добавил он.
За рулем сидел Эвен Стедье, ленсман,[1] и Ингеборга заставляла себя привыкнуть к мысли, что ленсман теперь именно он, и никто другой.
— Если дорогу не завалит, успеем, — сказал ленсман и бросил взгляд в окно с правой стороны, в сторону гор, которые простирались ввысь.
— Как-то здесь прохладно, нет? — заметил надзиратель.
— Могу сделать немного потеплее, — сказал ленсман и перешел на английский. — Не холодно вам?
Он вопросительно посмотрел на Ивана Лесковича, сидевшего на соседнем месте.
— Он говорит по-норвежски, — отозвалась Ингеборга. — Он норвежец.
— Вот как, — смущенно произнес ленсман. — Прошу прощения. Не холодно?
Он снова взглянул на заключенного, но ответа не последовало. Тот сидел чуть склонив голову вперед, и с того места, где сидела Ингеборга, могло показаться, что он спит.
У Ивана Лесковича была худая и бледная шея. Из-под воротника куртки оливкового цвета виднелась часть татуировки, что-то похожее на крылья. Ингеборга почувствовала, каким крепким было его рукопожатие, когда они впервые обменялись приветствиями перед зданием тюрьмы за полчаса до этого. И хотя, когда он пробормотал свое имя, в его взгляде читалось сдержанное упрямство, Ингеборга подумала, что в нем было не только это, было еще что-то совсем невинное. Когда она, все еще сжимая руку Ивана в своей, поблагодарила его за то, что он согласился выполнить ее задание, Иван Лескович опустил взгляд и покраснел. Его облик в голове Ингеборги никак не соотносился с образом преступника, о котором она читала предыдущим вечером в документах из тюрьмы: ряд мелких правонарушений, угоны машин, кражи — его приговаривали к коротким срокам обязательных работ или ограничению передвижения; и вот в конце концов вооруженное ограбление, и, как она поняла, только благодаря везению, по чистой случайности никто не погиб.
Вот так он и оказался в тюрьме городка Вик, и теперь должен предстать перед судом, где ему назначат еще четыре недели предварительного заключения, а ей позволили доехать с ним до окружного суда Лейкангера. Иван был одним из тех пяти заключенных, которых выбрали для ее исследования и который, по словам директора тюрьмы, выразил готовность ответить на все без исключения вопросы. Директор тюрьмы оказался старым другом ее отца, и, возможно, поэтому он проявил по отношению к ней такую необычайную благосклонность. Или, может быть, потому, что он испытывал неподдельный интерес и доверие к ее исследованию, он так и сказал — «твое исследование». Ингеборга уже устала ему напоминать, что это всего-навсего магистерская дипломная работа по социальной антропологии.
— Ну что, как там, сзади, что скажете? — поинтересовался ленсман с переднего сиденья.
— Меня, в принципе, температура устраивает, — отозвался адвокат.
— Тогда решай ты, Ингеборга, — сказал ленсман, — скажи, надо сделать потеплее или нет.
Он улыбнулся ей в зеркало заднего вида, его серые глаза смотрели по-доброму, их оттенок был чуть темнее костюма адвоката.
— Ну нет, — отмахнулась Ингеборга, — мне всегда так трудно что-то решить.
Мужчины тихо усмехнулись, хотя ничего смешного в словах Ингеборги не было, она только почувствовала легкую дрожь в плечах сидевших по бокам от нее.
— Ладно, тогда уж я сам, — сказал ленсман, — и прибавлю самую малость.
Он протянул правую руку к приборной доске и пробурчал:
— Если только разберусь с этими кнопками.
Адвокат смотрел в окно с левой стороны, скользя взглядом вдоль фьорда, проступавшего из-за серой пелены.
— Ох уж этот туман, — вздохнул он. — Еще и дождь.