Но сообщение не от Кайи, а от Магнара. В нем только одно слово — «Фагернес». Это повелось с давних пор — он просто пишет из того места, где находится. В самом начале, когда Кайя только родилась, Лив Карин всегда ужасно волновалась; если он уезжал далеко, она проверяла сводки о ситуации на дороге, изучала погодные условия, изменение температуры и вероятность схода оползней. А когда Магнар был в пути, она просто мерила шагами комнату и ждала его возвращения, считала минуты, каждый час включала радио, вслушивалась в выпуски новостей — нет ли аварий на дорогах. Он считал, что это трогательно. А когда она просила держать ее в курсе, он ловил ее на слове и присылал ей в СМС подробные занятные отчеты с дороги, первый — уже с причала парома в Вангснесе, всего в какой-то миле от дома.
И когда уже она перестанет волноваться, когда перестанет жить ожиданием?
Лив Карин смотрит на экран телефона. Одно слово, возможно написанное неохотно, просто по обязанности. Фагернес. Откуда он писал — может быть, с остановки, после того как вышли и вошли пассажиры? Или у них перерыв на обед, там, в придорожной закусочной? Что он сейчас делает — сидит с водителями из других автобусов? И о чем же они говорят? О погоде? О зиме? О своих детях или о новом расписании? Или он за столиком в одиночестве в своей униформе, ест, поставив пухлую сумку с наличными за проезд рядом с собой на стол? Что там у него — хот-дог или бургер, или что-то более диетическое, или бутерброд с креветками, например, с долькой лимона и майонезом, вот он снимает веточку укропа и кладет ее на краешек блюдца.
Лив Карин смотрит на экран, и ей приходит в голову, как мало она знает о том, как Магнар проводит свои дни, о его желаниях, о его жизни. Он ничего не рассказывает, да она и не спрашивает. Разве что поинтересуется: «Ну, как прошел день?» И он отвечает односложно. И, бывает, коротко спросит в ответ: «А как в школе?» И она отвечает то же, что и в прошлый раз, когда он задавал этот вопрос. Или что-то другое, ничего особенного, ничего такого, за что можно было бы зацепиться, чтобы начать настоящий разговор или почувствовать, что их что-то объединяет. Лив Карин касается экрана указательным пальцем. «Поезжай осторожно, — пишет она. — Люблю тебя». И потом стирает написанное, сначала первое предложение, а потом все сообщение целиком и вместо этого набирает просто «Ок». И это все, что она может ему дать, потому что такая уж она — скупая на слова и чувства. Лив Карин убирает телефон, осторожно опуская его в карман, на мгновение оглядывается, видит свет, который пробивается из окна на цокольном этаже, и идет дальше, к лестнице, ведущей к входной двери ее дома, туда, где пять имен на дверной дощечке из соленого теста, и заходит внутрь.
%
Вот именно здесь все и начинается, на стадионе «Лэрдалсхаллен», в воскресенье семнадцатого сентября. Так это и останется в ее памяти — как начало, точка отсчета, словно тот момент, когда она настраивает фокус на фотоаппарате, и прямо у нее на глазах все серое и размытое внезапно обретает ясные очертания — то, что находилось там все время, но именно теперь стало очевидным и четким. Вот именно так она это представляет себе, когда впервые видит Кайю.
Дождь лил день и ночь, и накануне тоже не переставал. Она вышла немного прогуляться, потому что не может сидеть дома, с фотоаппаратом в рюкзаке, она и не достанет его, пальцы замерзли, да и фотографировать нечего — только сырость и серость вокруг.
Потом она заходит в спортивный комплекс, садится в мокрых кроссовках на верхней трибуне, кладет руку в гипсе на колено, он уже не так давит в локте, кое-где торчат нитки, и она выдергивает несколько из них. За девочками, которые бегают на дорожках, она не следит, потому что сегодня все еще самый обычный день, она еще не знает о существовании Кайи и о том, что одна из девочек прямо перед ней и есть Кайя.
По дороге на стадион она столкнулась с Гардом. Он был на каком-то мероприятии со своей дочерью. На девочке резиновые сапоги, под прозрачным дождевиком виднеется красный гимнастический костюм, она совала соломинку от коробочки с соком в дырку, где должны быть передние зубы, — туда и обратно, а другой рукой тянула за собой отца. Но Гард притормозил. «Что ты здесь делаешь, Люкке,[2] — спрашивает он, — просто стоишь под дождем?» Она ответила «да» или «нет» — ничего не сказала, просто коротко кивнула, может быть, чуть приподняла плечо; между тем в дверях появилась спина его жены, которая тянула за собой детскую коляску, женщина остановилась и принялась вытаскивать дождевик из нижнего отделения коляски, а когда наклонилась, между джинсовой курткой и поясом брюк показалась бледная полоска кожи.
«Это ты — Люкке?» — спросила она на вечеринке по случаю окончания лета, когда Гард пригласил свой родной восьмой класс пожарить мясо на гриле в саду; тогда его жена стояла у калитки и приветствовала всех входивших учеников, ее рука была теплой и мягкой. «О тебе я наслышана», — сказала она и улыбнулась. Люкке отняла руку, и жена Гарда быстро провела ладонью по животу, он уже тогда был большим, и сказала: «Это же ты так классно фотографируешь?» Но тут она слукавила, не о фотографиях она была наслышана.
«Лиза умеет делать колесо и кувырок», — сообщил Гард и бросил взгляд на дочь. Девочка высосала сок через дыру в ряду передних зубов и сказала: «Ну и вымокли же твои боты». Она показала на кроссовки Люкке. Та промолчала. Лиза, вероятно, не знала, что почти всегда было именно так — Люкке ничего не отвечала. Дочь Гарда отпустила отцовскую руку, побежала к луже и принялась в ней топать. «Как дела с сочинением? — спросил Гард, у него изо рта пахло поджаренным луком. — Ты уже взялась за него, Люкке?» У него была привычка слишком часто называть ее по имени. Лиза шлепала по луже, смеялась и топотала по воде, она не промокла, на ней были сапожки, достававшие почти до колен, ноги выглядели тонкими и бледными.
Гард продолжал: «Часто легче подобрать слова, когда записываешь их на бумаге; у меня, во всяком случае, именно так». Уже прошло больше недели с тех пор, как он задал сочинение по норвежскому — «День, который я никогда не забуду». А у нее таких дней не было. Там, у дверей, его жена натягивала на коляску накидку от дождя. Мальчику было всего несколько недель, Гард приносил в школу множество фотографий, и голос у него теплел, когда он рассказывал о рождении малыша, о слабом крике, который внезапно заполнил родильный зал. «Стало получше? — спросил Гард, понизив голос. — Сразу скажи, если трудно, — добавил он, — если тебе это неприятно, просто скажи, и все, ладно?»
Его жена, стоявшая у дверей, выпрямилась, ее волосы разлетелись по плечам, и тут она заметила Люкке. Женщина словно обрадовалась, подняла руку и покатила к ним коляску. Люкке махнула в сторону спортзала и произнесла: «Пойду посмотрю матч. Мы кое с кем из класса договорились встретиться». На лице Гарда появилось изумление — надо же, она хоть что-то сказала.
«Эй, привет! — воскликнула его жена, подойдя к ним. — А не та ли это девочка, что гуляет под дождем?» На этом беседа иссякла, и когда Люкке направилась к дверям, в ее кроссовках громко захлюпало.
Люкке сидит на трибуне, зубы стучат, пальцем она ковыряет гипс. Юна говорит не трогать его, сердится из-за гипса и ворчит: «Какого черта тебе вообще понадобилось на этой крыше?» Внизу на поле разминаются команды. Люкке знает в лицо большинство девочек в Лэрдале, несмотря на то что они на два года старше. Команда противников в бело-серой форме. Она не следит за тем, что происходит, пока комментатор не начинает выкрикивать в микрофон имена игроков.
«Кайя Маннинен», — гремит над спортивной ареной. Люкке отводит взгляд от гипса. Девочка с длинными, забранными в хвост светлыми волосами поднимает руку и машет в сторону трибун. На ряду перед Люкке сидят три девочки, они машут в ответ и ликуют, и так каждый раз, когда комментатор называет имена игроков, восторженно кричат. Но взгляд Люкке прикован только к одной из девочек на поле — с номером двенадцать на спине. Судья дает свисток, и домашний матч начинается. Команды бросаются за мячом практически в ту же секунду. Бело-голубые ведут, перебрасывают мяч друг другу, неспешно, словно время — на их стороне. Потом они внезапно блокируют мяч у линии, а там уже наготове она, номер двенадцать, поворачивается, бросается вперед в падении, и мяч пролетает между ног голкипера. Девочки на трибуне перед Люкке вскакивают со своих мест в порыве ликования. На одной из них голубая спортивная куртка, на спине красуется надпись «Спортивное общество Вик». Когда Люкке встает с места, в кроссовках по-прежнему хлюпает вода. Комментатор в микрофон объявляет счет: ноль — один, забила номер двенадцать — Кайя Маннинен. По ногам пробегает дрожь — от кончиков пальцев в промокших насквозь кроссовках до позвоночника; Люкке слегка касается спины девушки в голубой спортивной куртке и произносит: «Извини, как ее зовут, ту, что забила гол, номер двенадцать?» — «Ты Кайю имеешь в виду?» — уточняет девушка, у нее во рту большая красная жевательная резинка, сладко пахнет клубникой. «Да, она, как ее фамилия?» — переспрашивает Люкке. «Маннинен», — отзывается девушка и пальцами вытягивает изо рта жвачку, запах клубники усиливается. «Ее отец наполовину финн или что-то вроде того», — наконец сообщает она, быстро улыбается и отворачивается.
Отец — это уже другое дело, это самое главное. Чистая случайность, что Люкке о нем узнала. В апреле, за два дня до ее четырнадцатого дня рождения. Что же она разыскивала в буфете в гостиной? Салфетки? Писчую бумагу? Вазу для цветов? Она не может вспомнить, только это — как она застыла, держа в руке зеленую пластиковую папку, перехваченную резинкой, — эту папку, хранившуюся на нижней полке буфета, Люкке прежде никогда не видела. Документы и свидетельства. Письмо о судебном решении по поводу алиментов на основании проведенного ДНК-теста. Свидетельство о рождении, в котором записано чужое имя, не ее и не Юны, мужское.