Строя планы на будущее, Щорс никогда не говорил о возможности смерти в бою. Он как будто даже не предполагал, что его могут убить, хотя редко выпадал день, когда бы он не рисковал своей жизнью.
Глава семнадцатаяВ ЖИТОМИРЕ
К Щорсу приехала Фаня Донцова. Еще не совсем оправившись после болезни, он жил в штабном вагоне, стоявшем на запасных путях станции Житомир. Это был обыкновенный вагон второго класса, изрядно потрепанный на фронтах, с четырехместными купе, одно из которых занимал Щорс. Когда ему доложили о приезде Фани, оказалось, что это не сюрприз для него, — он ее ждал.
Товарищи, знавшие о чувствах, связывавших Щорса и Донцову, и не раз еще в Унече поговаривавшие о женитьбе, опять начали намекать на это.
— Можете успокоиться, — засмеялся Щорс, — я сделаю Фане предложение.
Войдя в купе, Донцова поздоровалась сразу со всеми:
— Здравствуйте, товарищи богунцы!
Она ничуть не изменилась. И одета была так же: кожаные куртка и фуражка, грубые сапоги, у пояса маленький браунинг в кобуре.
— Знаешь, Фаня, хлопцы донимают меня, покоя не дают, требуют, чтобы мы с тобой поженились, — сказал Щорс.
Фаня улыбнулась.
— Придется, видимо, подчиниться их требованию.
— Придется, Фаня, конечно.
— Что ж! По рукам?
Фаня протянула руку, Щорс крепко сжал ее.
В тот же день комендант доложил Щорсу, что ему приготовлена квартира из четырех комнат около вокзала. Щорс расхохотался.
— Что такое? Что такое? Повтори-ка!
— Товарищу начдиву отведена квартира, потому что как он теперь вроде семейный будет.
— Слышишь, Фаня? — крикнул Щорс. — Придется тебе скоренько сматываться отсюда, а то они меня замучают.
Однако, друзья Щорса, решившие во что бы то ни стало уговорить его пожить в человеческой обстановке хоть несколько дней, пока есть для этого возможность, добились все-таки своего. Щорс переселился в отведенную ему квартиру, но занял с Фаней только две комнаты, а другие две отдал семейному железнодорожнику.
Дети железнодорожника — три девочки и мальчик — сейчас же заявились к Щорсу.
— Правда, что вы товарищ Щорс? — спросила старшая девочка.
— Меня зовут дядя Коля, — сказал Щорс.
— Значит, вы, дядя, не Щорс?
— Дядя Коля Щорс. Давайте дружить.
— Давайте, — сказала старшая. — Поиграйте с нами.
— Во что?
— Можно в кошки-мышки.
Щорс сделал испуганное лицо и замахал руками.
— Ни за что! Страшнее кошки зверя нет.
Дети засмеялись.
— Это же такая игра…
— А разве вы, дядя, боитесь кошки? — спросил, мальчик.
— Ужасно. Больше всего на свете.
— А у нас есть кошка, — сказала старшая.
— Черная? — испуганно спросил Щорс.
— Да, черная. Глаза желтые.
Щорс схватился за голову.
— Что же мне теперь делать!
Дети закричали;
— А мы сейчас принесем кошку. Принесем! Принесем!
Выбежав, они вернулись с жалобно мяукающей кошкой и кинули ее на Щорса.
Щорс вскочил на стул, со стула на стол, замахал руками, крича:
— Караул! Помогите!
Дети ликовали. Щорс так натурально изображал испуг, что нельзя было не поверить ему.
Вечерами у Щорса иногда собирались друзья. Как-то раз они явились с пакетами яблок, печенья, конфет.
— Я вижу, вы решили устроить настоящий пир, — засмеялся Щорс. — Ничего не имею против. Придется тебе, Фаня, похозяйничать. Ставь-ка самовар.
Тысленко, бывший командир роты Богунского полка, недавно назначенный Щорсом на должность начальника снабжения дивизии, шепнул что-то на ухо Фане.
— Конечно, — сказала она.
Щорс погрозил шутя.
— Смотри, Тысленко, попробуешь моей плетки.
— Я говорю товарищу Фане, что не грех бы нам сегодня и по рюмочке портвейна.
Тысленко, человек атлетического телосложения, говоривший всегда громовым басом, сказал это так тихо и робко, что все засмеялись.
— Фаня! — крикнул Щорс. — Спасай меня! Они устроили настоящий заговор. Я запрещаю командирам возить с собой жен, — они заставили меня жениться. Я за пьянство предаю суду трибунала, — они хотят меня самого сделать пьяницей. Заговор! Настоящий заговор!.. Фаня, что ты делаешь? Ты заодно с ними? Теперь я пропал.
Откуда-то появилась бутылка, Фаня раскупорила ее.
— А ты не бойся, Николай, мы тебе не дадим, — сказала Фаня.
— Нет уж, извините, если ты с ними заодно, я тоже запью с горя.
Щорс состроил такую мрачную физиономию, что все опять прыснули. И смех весь вечер не прекращался в комнате.
Взяв рюмку портвейна, Щорс понюхал его, выпил глоток и, передернувшись от отвращения, выскочил из-за стола, заплевался.
— Нет уж, вы пейте вино, а я буду пить молоко… Фаня, дай мне молока — запить отраву.
Фаня поставила перед ним кувшин с молоком, и он пил стакан за стаканом, облизывая от удовольствия губы и приговаривая:
— Пейте, Николай Александрович, молочко, пейте, проживете сто лет и еще столько же, если не умрете раньше.
— А у вашего муженька, товарищ Фаня, локти-то протерлись, — заявил вдруг Тысленко, — пора бы костюмчик переменить.
Несколько голосов сразу подхватило:
— Да, Николай, пора переменить.
Щорс оглядел себя в зеркало.
— Что вам нужно? Костюм чистый, дыр нет, пуговицы все, как часовые на посту, сам проверяю караулы.
— А вот примерь, не лучше ли будет? — пробасил Тысленко, торжественно вытаскивая из-под стола новенькие хромовые сапоги и военный костюм, сшитый специально для Щорса по секрету от него.
— Лучше! И мерить нечего! — воскликнул Щорс. — Давайте, сейчас же облачусь в него.
Щорс вышел в соседнюю комнату и вернулся в новом костюме.
— Это же черт знает что такое! Как будто на меня сшит… Сознавайтесь, как мерку снимали?
— Не угадаешь!
— Угадаю.
— Ну?
— Когда спал.
— Угадал.
Щорс опять подошел к зеркалу.
— Теперь, Фаня, мне стыдно с тобой и на улице показаться.
— Ничего. Это мы быстро уладим, — сказал Тысленко и сунул голову под стол. — А это что? А это?
Фане были преподнесены: шляпа с широкими полями, шелковое платье и изящные туфельки.
— Извольте переодеться, товарищ.
Фаня замахала руками:
— Что вы! Что вы! Ничего более подходящего не нашли для меня?
— Ну, без разговоров, Фаня, переодевайся, — сделав строгое лицо, приказал Щорс.
— Есть, товарищ начальник.
Вскоре Фаня вернулась, лукаво пряча глаза под полями шляпы, Пышное шелковое платье ее было опоясано ремнем, на котором висел в кобуре браунинг. В туфлях на высоких каблуках она переступала осторожно, точно боялась споткнуться.
Фаню встретили аплодисментами.
— Музыка, вальс! — крикнул Щорс.
Он подскочил к Фане и обнял ее за талию. Но напрасно друзья старательно высвистывали на губном оркестре вальс — ни Щорс, ни Фаня не умели танцевать. Они оттоптали друг другу ноги. Наконец, Щорс выпустил из объятий свою даму и, безнадежно махнув рукой, сказал:
— Нет, Фаничка, плохие мы с тобой танцоры. А жаль!
Вскоре Фаня уехала, Щорс совсем уже выздоровел, посвежел, энергия снова била в нем ключом.
Большую часть времени он опять проводил в частях дивизии, наступавшей в это время на Новоград-Волынск, Шепетовку, Старо-Константинов. Щорс всегда появлялся неожиданно, в разгар боя, там, где сопротивление врага было всего сильнее. Опять, как во время наступления на Киев, он какими-то путями устанавливал через фронт связи с подпольными большевистскими организациями, формировавшими повстанческие роты, батальоны, и они вливались в дивизию во время боя, занимая заранее указанные участки на флангах.
Фронт дивизий все время расширялся, бригады расходились на сотни километров друг от друга, и Щорс, пересаживаясь из своего вагона в легковую машину, по неделям не бывал в Житомире, отдавая приказы, связываясь со штабом по телефону и по прямому проводу телеграфа.
Глава восемнадцатаяШКОЛА КРАСКОМОВ
После разгрома петлюровцев у Бердичева и Коростеня дивизия Щорса наступала фронтом, ширина которого достигла 250–300 километров. По существу щорсовская дивизия превратилась в армию. В ее полках насчитывалось около двадцати тысяч бойцов. Среди них старые богунцы, получившие щорсовскую закалку, были каплей в море. Наступая, дивизия впитывала в себя бывших петлюровских солдат, переходивших на сторону красных целыми частями. В большинстве эти обманутые Петлюрой крестьяне были очень темный народ. Некоторые из них, например, серьезно уверяли старых богунцев, будто Щорс оттого всегда побеждает, что он заговорен от пуль. Среди перебежчиков немало было и специально подосланных людей: они ловко использовали низкий культурный уровень бойцов, не прошедших еще красноармейской школы.
На одном митинге, происходившем в Житомирском городском театре, выступил красноармеец 1-го Богунского полка, Иван Миныч. Многие его уже знали. Одни считали его чудаком, другие сумасшедшим. Но было немало, темных, неграмотных красноармейцев, которые считали его колдуном и среди которых он пользовался уважением. Он всем рассказывал о том, что немцы расстреливали его шестнадцать раз и что, наконец, им наскучило стрелять, потому что пули его не брали. И вот на митинге он вдруг торжественно провозгласил:
— Я бог богов и царь царей! Дайте мне эскадрон белых коней и всадников во всем белом, и я покорю весь мир до океана. Ни одна пуля не возьмет меня.
В зале поднялся хохот, но «бог богов» не смутился. Он заявил, что если ему не верят, то могут его испытать, и предложил выставить против него сколько угодно стрелков и пулеметов. А когда кто-то крикнул: «Да он спятил!», «бог богов» развел руками:
— Вот видите, братья красноармейцы, меня гонят, как Иисуса Христа.
Шум усилился. Но наряду с возгласами: «Отправить его в сумасшедший дом», — раздавались голоса:
— Почему не испытать, если человек домогается этого?
— Патронов жалко? А может быть, он и, правда, знает секрет и народу облегчение даст.