О требовательности Щусева писал и Чернышев: «И помню такой образчик той меткой, иногда беспощадной характеристики, которую умел давать Алексей Викторович. Был первый конкурс после революции на какой-то кооперативный банк Союза дмитровских кооперативов в городе Дмитрове, и вот, мы все скрестили мечи. Была особенность в этом здании: архитектуру этого здания дать в русском стиле. Я тогда очень увлекался планами, и я скомпоновал, как мне тогда казалось, прочный план, но долго бился над фасадом, — не выходила у меня крыша. Подали проекты. Алексей Викторович был в жюри этого конкурса. После заседания жюри приходит Алексей Викторович в мастерскую. Мы его обступили и ждем, что он скажет о наших проектах (а проекты были под девизами). Он говорит: «Вот, дружными руками проваливаем русский стиль. Ну, что же, один сделал конскую шляпу». Я мгновенно узнал свой проект. Я тогда, сконфуженный, промолчал и только потом рассказал Алексею Викторовичу, что я автор «конской шляпы». Но я тогда получил первую премию, и это меня несколько утешило».
«Однажды, — продолжает Синева, — я получила заказ на оформление книги Марфы Крюковой «На зимнем береге, у моря Белого». Окончив работу, я принесла и показала рисунки Алексею Викторовичу… Почему-то он их очень похвалил, решив, что и в дальнейшем я должна работать для книги. Немедленно созвонился с Иваном Ивановичем Лазаревским (тогда он был редактором издательства Академии наук), дал мне хвалебную рекомендацию и устроил мою встречу с ним. У Лазаревского я была и получила от него заверения, что мне будет поручена книга о восточном орнаменте. Но сперва отсутствие бумаги, а потом начавшаяся война помешали этой работе.
Приближался срок окончания эскизного проекта здания президиума Академии наук, приходилось сидеть над ним и вечерами, и по воскресеньям, хотя Алексей Викторович был противником сверхурочных работ. Должны мы были работать и в первый день Пасхи. Алексей Викторович пришел раньше всех и на стол каждого сотрудника положил по крупному испанскому апельсину (в ту пору они только что появились в Москве). Когда мы собрались, он сказал: «Вот, прежде христосовались яйцами, а я решил похристосоваться апельсинами».
Алексей Викторович всегда отмечал дни заключения договоров или утверждения проектов. Покупалось (за его счет) легкое вино или шампанское, пирожные и приглашались все, от руководителей до уборщиц.
Алексей Викторович был очень нелицеприятен. Работавшие вместе с нами его дочь, сын и зять получали в той же степени, что и мы, свою долю хулы и похвалы. Но странно, иногда он выделял кого-нибудь из своих помощников и некоторое время носился с ним, советовался, ставил его всем нам в пример. Подобное увлечение было недолгим. Со стороны казалось непонятным, что именно привлекало Алексея Викторовича, так как эти любимцы не выглядели особо одаренными…
Существовал миф о «скупости» Алексея Викторовича, вернее, миф о том, что он плохо оплачивал работу своих помощников. Я отрицаю это. Наоборот, Алексей Викторович считал, что работавшие у него должны иметь и имеют квалификацию выше, чем работники некоторых других проектных организаций, поэтому и оплата должна быть выше. За все время моей совместной работы с Алексеем Викторовичем я не помню ни одного конфликта, возникшего на денежной почве.
По-видимому, Алексей Викторович любил животных. В доме на Гагаринском у них жили две собаки. Это были дворняжечки, небольшого размера, но с довольно беспокойными характерами. Они не любили только что появившихся гостей, поэтому приходилось в прихожей дожидаться, пока их запрут, и только после этого можно было войти в комнаты. Сидящих гостей они уже не трогали.
Когда мне случилось очень тяжело заболеть, Алексей Викторович приехал ко мне домой, предложил очень редкое лекарство, хотел привезти ко мне профессора Певзнера и пообещал свое содействие в получении через Академию наук путевки в санаторий. Ни лекарство, ни Певзнер мне не понадобились, но два срока в подмосковном санатории я провела и поправилась.
Однажды я пришла на работу совершенно расстроенная тем, что у меня дома кот Васька отравился разбросанным по квартире ядом (квартира коммунальная). Алексей Викторович принял в этом живейшее участие: он немедленно созвонился с профессором Таболкиным (был такой замечательный ветеринар), дал ему мой адрес, а меня немедленно отправил домой встречать его. Таболкин жизнь Ваське спас.
Но был у Алексея Викторовича недостаток, с которым примириться все же трудно, — это касается его детского доверия к болтовне сплетников. Вот такой сплетник и внес разлад в наши отношения. Андрей Васильевич Снигарев, давний помощник Щусева, появился у нас значительно позднее, чем была организована мастерская в Академпроек-те. Однажды к сидевшему в одной с нами комнате инженеру В. В. Смирнову пришел какой-то посетитель и, глядя на висевший на стене подрамник с подкрашенным чертежом башни Казанского вокзала, облицованной мрамором, высказал свое мнение, что при облицовке башня утратила свой характер. Посетитель этот ушел, а вскоре ворвался рассерженный Алексей Викторович и очень резко отчитал В. В. Смирнова: для него явилось возмутительной неожиданностью то, что он разрешил себе и своим приятелям издеваться над работами мастерской. Я вмешалась и сказала, что никакого издевательства не было, а была брошена совершенно безобидная фраза. «Как не было, когда Андрей Васильевич говорит, что было!» — «Значит, Андрей Васильевич врет», — ответила я. Тут Алексей Викторович сказал мне, что я оскорбила старого человека и если немедленно не принесу ему своих извинений, то мы больше не сможем работать вместе. Я вышла из комнаты. Очень скоро, минут через десять, меня разыскал Р. Семирджиев и сказал, что Алексей Викторович просит прийти к нему в кабинет. Я наотрез отказалась. Он вернулся за мной еще раз и все-таки убедил пойти. Когда я вошла в кабинет Алексея Викторовича, он сказал секретарше, что его ни для кого нет, и закрыл дверь на замок. Повернувшись ко мне, он спросил: «Ведь вы не хотите, чтобы старик просил у вас прошения?» Обида моя растаяла, хотя трещина в отношениях осталась. Но и позже Снигарев не раз устраивал неприятности.
Началась война. Вскоре меня уволили (анкетные данные для тех времен у меня были неважные — детство я провела за границей). Алексей Викторович за меня не вступился. Было ли это следствием охлаждения ко мне или по какой другой причине, не знаю, но когда уже после войны Алексей Викторович предложил мне опять работать у него, я отказалась».
Как видно из этих воспоминаний, Щусеву были свойственны многие качества, проявляющиеся у людей талантливых, но занимающих большое положение в обществе и номенклатуре. С одной стороны, они и спесивы, и не постоянны в своих пристрастиях, а иногда даже слишком несправедливы, но с другой — неожиданно добры и щедры. История с котом Васькой — яркое тому подтверждение.
Такова расплата за одаренность — в течение всей жизни человек развивает свой талант, ищет новое, не щадя своих сил (а к Щусеву это имеет самое непосредственное отношение), сталкивается с неприязнью и откровенным отторжением со стороны коллег, постепенно вырабатывая те отрицательные качества, что не были заложены в нем с детства. Ряд этих качеств, проявление которых сполна испытали на себе щусевские сотрудники, и стал для него своеобразным щитом, которым он защищался от острых стрел, выпускаемых в процессе всевозможных «творческих дискуссий».
Многих кормил он с руки, но разве кто-то из них вступился за него в 1937 году? Продали не за грош. Кстати, Щусев тогда в ответ на предложение «признать свою вину и покаяться» возразил, что он «не безгрешен, во многом мог бы каяться, но признать, что украл пиджак у голого, не может».
Когда задумываешься о сути отношений Щусева и его помощников, невольно на ум приходит история о том, как к Рубенсу пришли его ученики и заявили, что он фактически использует их труд, получая взамен и славу, и почет, и деньги. Они, дескать, пишут огромные полотна, а Рубенс ставит лишь свою подпись, этим и ограничивая свое участие в творческом процессе. Великий художник ответил: «Хорошо, с завтрашнего дня вы можете ставить на картинах свои подписи».
Но не прошло и недели, как Рубенс вынужден был вновь встретиться с учениками — они не смогли продать ни одной своей картины и стали упрашивать его забыть все разногласия и работать как прежде. Вот сколько стоила подпись мастера и какими были отношения.
У талантливых людей тщеславие и Божий дар нередко идут рука об руку. А у Щусева было чрезмерно развито тщеславие, еще с детства. Учившийся у него Ян Болеславович Чаплинский передавал рассказ своего учителя, неизменно им повторявшийся: «Когда я работал с натуры, был окружен ребятами. «Вот это настоящий художник», — говорили они. Он был очень доволен этой похвалой»[156].
А как сказывалось такое интенсивное использование помощников на качестве работы? Мы специально приведем два диаметрально противоположных свидетельства современников: «К сожалению, как всегда, когда Щусев работает с большой долей участия своих молодых товарищей и не имеет возможности собственными руками и, притом многократно варьируя, рисовать архитектуру проектируемых им зданий, результаты не могут нас удовлетворять в полной мере»[157]. Иными словами — слишком частое и большое использование помощников вредило щусевским проектам.
А вот совершенно иное мнение, говорящее о том, что помощники Щусева в отсутствие своего мастера не могли полностью воплотить его замысел. Речь идет об окончании строительства станции метро «Комсомольская»: «Они (соавторы и помощники. — А. В.) бережно отнеслись к замыслу А. В. Щусева, стремясь во всем сохранить хорошо знакомый им почерк зодчего и воплотить его предначертания вплоть до деталей. Но в этом стремлении они оставались скованными унаследованным проектом, не решаясь развивать его дальше и вносить поправки в отдельные его части. Они не добились также того высокого качества строительно-отделочных работ, которое характерно для сооружений, возведенных под непосредственным руководством А. В. Щусева»