Старый капитан сурово качал головой. Николаев и впрямь не перерабатывал. Но был он из тех тертых оперов, что исхитряются недостатки оборачивать к общей пользе, за что они ему и прощались. В конце квартала, если Шмелеву надо было улучшить отчетность, Николаев всегда к месту вскрывал два-три невалящих хищеньица или обсчета клиентов. Источником информации служили все те же бесчисленные продавщицы, поварихи и инвентаризаторши.
К другу своему незлобливый Николаев относился вполне лояльно, на нелицеприятную, матерную критику не обижался и даже за глаза уважительно называл старым хреном. Павел Федосович Галушкин числился самопальным философом. Не по образованию - по непримиримому диссидентскому духу. В отличие от других стариков-участковых, с натугой корпевших над всяким постановлением, Галушкин любил, как сам выражался, проецировать единичный факт на социальную закономерность. Проекция порой выходила совершенно неожиданной.
Вот и сейчас, когда Шмелев вернулся в кабинет, Галушкин огорошил его свежей сентенцией.
- Я бы всех ученых истребил на раз, - решительно объявил он. - Наука в нынешней жизни одно пустое место и перевод народных денег.
Даже привычный Николаев от такого замшелого рутинерства едва не поперхнулся яблоком.
- Потому что каждая властная шишка себя умней других мнит, - добившись общего внимания, объяснился Галушкин. - Один дурак протрубит новый метод, а ученые всякие, вместо чтоб возразить, де-подумай о последствиях... Какое? Взяли под козырек и рады стараться холуйствовать, - базу научную подводить. Вот, скажем, Иван Андреевич Листопад, ректор сельхоза нашего, земли ОПХ под ним. Только от него вернулся, - ездил по жалобе. Ничего не скажу, большой человек. Но спрашиваю его, за ради-чего столько земли-матушки раздал под частника. Чего-то они там творят внутри. Жируют. Это как, одним всё, другим ничего? Народишко кругом, естественно, недоволен. Урежь, говорю, это новое кулачье, пока не поздно. Ведь гниль. Опухоль. И что думаете? Ничего, говорит, поглядим, чья возьмет. Конкуренция еще никому не мешала. Ага! Как же, выкуси, конкуренция. И так ясно, чем кончится, если не вмешаться. Эти куркули деньжищами обрастут, а простой мужик опять сопьется. Мне ясно, а ему, остепененному, нет. Так какой он после этого для мужика ученый? И власти те же возьми. Эва их сколько на нашем хребте собралось, а - тоже не пресекут. Наоборот, подпевают. И пользы, выходит, от них мужику никакой. Потому и остался он, каким при царе батюшке был, - сиволапым, что никто не радеет. Да еще и работать отучили. Только и навыков, что стибрить чего-нибудь да пропить. Бедная Русь, растаскивают безнаказанно кому не лень! Вот попомните, развалят эти фермерюги колхозы!
- А развалят, так нечего, значит, жалеть! - голос Шмелева стремительно набрал упругого недовольства, перед которым пасовал даже вздорный Галушкин. - И вообще кончай ахинею нести, Федосыч. Ты сначала поймай его на воровстве, а потом уж козыряй. Сколько просил, добудьте конкретные факты. А результата ноль. Только клюкву развешивать силен. Делом доказывай, - непререкаемо оборвал он пустой разговор. Галушкин, бурча под нос, неохотно затих. Похвалиться было нечем.
- Вот так-то, - подавив бунт, Шмелев строго оглядел подчиненных. - Так вот, чтоб с пустословием закончить! С завтрашнего дня все дела для вас обоих по боку. Даю три дня сроку выявить факты злоупотреблений со стороны арендаторов. Тогда и поглядим, какова на самом деле ваша ретивость в деле защиты социалистической собственности.
* Ранним майским утром в дом к арендатору Антону Негрустуеву приехал наряд милиции и, не объяснясь, не дав докормить скотину и даже переодеться, увез с собой в райотдел милиции.
И вот уже свыше трех часов сидит Антон в маленьком кабинетике ОБХСС, устало отбиваясь от бесконечных наскоков старшего оперуполномоченного Николаева. Подвыдохся за это время и сам Николаев. Поначалу молодой парнишка, опасливо вошедший в кабинет, виделся легкой добычей, расколоть которого - полчаса много. Но время шло, парень щурил монголоидные глаза, отвечал чем дальше, тем тише, но - одно и то же: ничего не знаю. Николаев уже не сдерживал нарастающее раздражение.
- Послушайте, Негрустуев, - он в негодовании аж авторучку отбросил. - Или Вы совсем Богом убитый, или... Прямо дебил какой-то. Как Вы только на ферме своей управляетесь.
Он страдальчески глянул на склонившегося за соседним столом капитана Галушкина.
- Да не крал я никакое зерно, провались оно! В сотый раз вам говорят! - Антон вконец изломал пропыленную, с немыслимо допотопной пуговкой, кепку. - Сколько пытать можно? По-человечески говорю: что получил, то в бурт и свалил. Если разве по дороге немножко просыпалось, так это тогда претензии к птицам.
- Каким птицам?
- Не знаю каким. Галкам, воронам, наверное. Я с ними не клевал.
Выразительно застонав, Николаев откинулся к стене. Ему явно требовалась передышка. И Галушкин, дотоле державшийся индифферентно, круто развернулся и острыми, словно заточенными коленями уперся в бок упрямого расхитителя.
- Слушаю, слушаю, и - вижу. Ты, паренек, валяешь тут, понимаешь, всякого, - против всех законов грамматики изрек он. - А здесь тебе не этот...дискоклуб. Здесь тебе посерьезней организация.
- Ну да, серьезная, как же! - Антон с чувством хлопнул себя по голове, отчего из-под взлетевшего кверху мучного облачка блеснула вороная шевелюра. - Налетели добры молодцы. Скотину покормить не дали. Теперь здесь полдня ни за что держите. Тоже мне - ОБХСС. Занимаетесь какими-то кляузами. А настоящие преступники преспокойно большими тысячами воруют.
- И до тыщ доберемся, голуба, - утешил его, плотнее придвигаясь, Галушкин. - А только рупь государев мы тоже считать обязаны.
- Во-во, пока в рублях копаетесь, тысячи мимо и пролетают.
- Ты, я погляжу, парень тугой, - сбить Галушкина с намеченного курса мало кому удавалось. - А потому всё, чего тебе тут словесами изображали, я на пальцах покажу. А ты стой там - слушай сюда.
- Где встать-то?
- Присказка у меня, говорю, такая. И не некай.
Галушкин положил Антону руку на плечо, отчего поза его приняла чрезвычайно свойский, почти интимный вид. И голосом заговорил самым доверительным.
- Запугали тебя, вот ты и заметался. Оно и понятно: ты ж не профессиональный преступник. Не кажный день по две с половиной тонны зерна машинами тащишь. - Галушкин успокоительно положил руку на колено допрашиваемого, с удовлетворением убедившись, что оно непрестанно подрагивает: дело шло с развязке.
Антон, окончательно истребил кепчонку, скрутив ее в жгут.
- Мы ж, Антон, такие же, как ты, мужики и все понять способны. С кем не бывает? Попутал бес. Попросил совхоз помочь перевезти зерно. Увидел, что учет хреновый, и не совладал с собой: отвез машину налево. А потом накладную подделал. Так ведь сам и признался. При таком раскладе дело вовсе можно прекратить на товарищеский суд. Мы ж, по большому счету, все товарищи. Кому и помочь, как не друг дружке? Верно, Антон? А?
Возникла тягучая пауза, которая на исходе должна была либо разрядиться признанием, либо...
- Не брал я ничего, - выдавил-таки Антон, не поднимая лица. Ему отчего-то стало неловко огорчать добряка-милиционера. - Как говорил, так и было: всё сдал на весовой.
- Ну, парень, -Галушкин брезгливо отодвинулся. - Я-то думал ты - мужик, а ты эва куда, - в несознанку...Эх, но какой разговор у нас красивый намечался.
Он удрученно замотал залысой головой - старый наивный дуралей, так и не разуверившийся в людях.
- Послушайте, Негрустуев, ведь это наконец глупо, - слегка оправившийся Николаев снисходительно улыбнулся. - Доказать Вашу вину - как два пальца... Проведем почерковедческую экспертизу, которая подтвердит, что подпись кладовщика подделана. Вами, между прочим! А на основании такого заключения посадить Вас пара пустяков. И что тогда?
- Тогда воля ваша! - сил продолжать иезуитский этот разговор у Антона не оставалось. - Раз приспичило - сажайте!
- Просишь - посадим! - сквозняком со столов смело бумаги, и в распахнувшуюся дверь вошел начальник ОБХСС Александр Константинович Шмелев. Вся крепкая, большеротая фигура его поизводила впечатление свежести и озорной решимости, проблескивающей из- за грозного вида.
- Ишь расселся, - раздеваясь, он с неодобрительным любопытством разглядывал нахохлившегося расхитителя.
- Только и дел у меня, что с вами рассиживаться. У меня скот некормленный, - огрызнулся Антон, - кажется, всё начиналось заново.
- Разговорчивый, - процедил Шмелев. - И вороватый. Главное, воровать-то толком не умеют, а все одно как воронье на народное добро: хватай и тяни, что плохо лежит. Переваришь, не переваришь - тяни. А вот поведай-ка ты нам, господин арендатор: ты на кой землю взял?
- Сами знаете: хотел скот выращивать.
- А я так полагаю: взял для прикрытия, - чтоб воровать сподручней было. Вот, к примеру, с чего бы это ты вдруг совхозное зерно возить подрядился? От скуки, что ли? - Шмелев нетерпеливо отмахнулся от бланка опроса, что подсовывал Николаев.
- Подрядился, как же... - Антон зло скривился. - Директор совхоза за глотку взял: мол, семенное зерно вывозить некому. Каждое колесо на счету, а у тебя "газон" пятьдесят третий простаивает.
Услышав про собственный "Газон", Николаев демонстративно присвистнул.
- Из списанных купил, - мрачно успокоил его Антон. - Можете в конторе проверить. Да и машина одно название: вбухиваешь, вбухиваешь...
- Надо будет - проверим, - жестко заверил его Шмелев. - Ну, а возить зерно зачем соглашался? Ты ж у нас не подневольный колхозник, а фермер. Свободный производитель.
- Как же, свободный... - передразнил Антон. - Аж по макушку оказалось той свободы. Попробуй откажись, когда вокруг совхоз. Враз пуповину перережут.
- А ты б, конечно, хотел, чтоб советской власти вовсе не было! - прогремел Шмелев. - Чтоб кулачье одно проросло вроде тебя. Так?