Как большинство партийных деятелей, Фирсов был низкоросл. Но в повседневной жизни этот недосток хлопот ему не причинял, поскольку окружение привычно держалось на дистанции, давая возможность начальнику ощущать себя рослым молодцом.
Теперь же голова его сама собой задралась вверх – в стремлении разглядеть то, что находилось выше объемистой груди. Он даже невольно приподнялся на носки.
– Вы… что-то хотели? – произнес он, заметно впечатлившись увиденным.
– Так это, вы разве уже уходите? Я только собственно… – под буравящими ее страшными взглядами девица перетрусила. Но отступать было поздно. Она сглотнула слюну.
– Слушайте, в конце концов, а как же насчет малых форм? Мне обещали.
– Малых форм? – Фирсов недоумевающе вцепился взглядом в заколыхавшуюся грудь, упругость которой продолжал ощущать на своих губах.
На помощь пришел секретарь Союза художников:
– Владимир Владимирович, в боковом зале размещено несколько миниатюр. Художники их называют малыми формами. Если устали, я могу провести туда остальных.
– Нет, нет! Дело прежде всего, – Фирсов движением пальца остановил начавшееся движение. – Я сам должен все оценить. Может, хоть там сподоблюсь увидеть что-нибудь высокохудожественное. А вы тут меж собой пока окончательно определитесь. Ну, показывайте, девушка, свои малые формы.
Галантным жестом он пропустил художницу вперед и с удовольствием пошел сзади.
Вернулся Фирсов минут через десять. Разрумянившийся и, несмотря на строгую маскировочную складку на лбу, – заметно повеселевший.
– Так что надумали? – прищурившись, снисходительно поинтересовался он.
– Вот если только натюрморт с дичью.
– Никакой рыбы. Никакой дичи. Идеологически неверно, – может быть воспринято как намек на трудности с выполнением Продовольственной программы. А вот по малым формам очень убедительно. Впечатляет. Думаю, стоит направить. Возражений нет? Тогда будем считать, что в целом комиссия выставку оценила положительно. С учетом, конечно, сделанных замечаний. А это безобразие… – он негодующе потряс пальцем перед «торжеством социализма», и пружинный человечек чутко затрясся.
– Изымем немедленно, – заверил вернувшийся к жизни Вадим.«Волги», круто развернувшись на пятачке у ворот так и не сдавшегося Козельска, покрыли провожающих грязью и исчезли. Пасмурный Вадим Непомнящий отправился открывать семинар. Он понял главное. Отныне, без отца, в Твери ему придется ой как трудно! Необходимо пулей через съезд свинтить в Москву. Хотя на этот раз беду, кажется, пронесло.
Оказалось, еще не пронесло. Через полчаса районную комсомолию срочно вызвала к себе разместившаяся в кабинете директора турбазы Шикулина. Она же, уже от своего имени, распорядилась любым способом достучаться до первого секретаря обкома комсомола.
Таисия Павловна недоброжелательно оглядела столпившихся перед ней активистов.
– То, что вы едва район не осрамили, я вам потом объясню, – сухо отчеканила она. – Поступила новая неожиданная вводная. Только что позвонили из обкома партии. К нам едет товарищ Ле Зу Ан.
– Какой еще Лизу? Кому лизу? – опешил Маргелов.
– Ле Зу ан! – по слогам повторила Шикулина, строгостью тона возвращая разговор в деловое русло. – Секретарь компартии Вьетнама. Находится в СССР с официальным визитом. Следует в Ленинград. В программе появилось маленькое окно. Решили организовать встречу с комсомолом Нечерноземья. Будет у нас минут через тридцать. Необходимо быстро подготовиться.
– Вот это подстава! Как же мы его встретим, если у нас даже хлеб-соли не осталось? – процедил сквозь зубы Вадим.
Как истинный первый секретарь Вадим Непомнящий зрил в корень: встреча иностранных гостей без традиционной хлеб-соли рассматривалась как грубое, караемое нарушение установленного ритуала. То есть нарушить категорически нельзя. Но и найти каравай за полчаса невозможно. Ближайшая пекарня находилась в часе езды.
Дверь скрипнула. Вошел Балахнин. Истомленный и с горлом, перехваченным шарфом. Шикулина пристально вгляделась в густые потеки под оплывшими глазами первого секретаря обкома комсомола, тем самым сделав ему замечание. Хотела съязвить что-то вслух. Но Балахнин, не менее наблюдательный, в свою очередь оценил румянец на лице Таисии Павловны и предостерегающе приподнял бровь.
– Уехал? – поинтересовался он. Так что всем стало ясно: невыход первого секретаря обкома комсомола на встречу с председателем облсовпрофа не есть нарушение трудовой дисциплины. А тонкий эпизод в большой игре, в которой Балахнин выступает за другую команду.
– Уехал, – Непомнящий, а вслед за ним остальные, кроме Шикулиной, поднялись. Вадим тонко прищурился. – Так новая беда пришла, Юрий Павлович, откуда не ждали.
Секретарю обкома комсомола доложили о предстоящем приезде руководителя братской компартии.
Балахнин прикусил губу. Вальяжное настроение смыло с него, как песочный замок под набежавшей волной. Это уже не аппаратные игры местного значения. Он – старший на семинаре. А, стало быть, любая накладка – его личный прокол. Отсутствие каравая – накладка из серьезнейших. Надо было открыть семинар и быстренько уехать, как планировал. Но как было уехать? Юрий Павлович со сладостью припомнил последний, утренний минет, исполненный затейницей Ниночкой.
Говорят, каждому человеку при рождении дается какой-то талант. Не обошел Господь и Митягину. Если Паганини родился со скрипкой в руках, то Нинка, несомненно, – с членом во рту.
Пытаясь освободиться от наваждения, Балахнин потряс головой.
– Может, тот, что для Фирсова, сгодится? – произнес он.
– Как же! – Шикулина ткнула пальцем в сторону подоконника, на котором стоял изуродованный, обгрызанный каравай.
И озабоченно насупилась: положение выглядело безвыходным. – Ну, молодежь, напрягите извилины. Второго прокола нам не простят.
Увы! Физиономии собравшихся оставались уныло-озадаченными. И даже уничижительный взгляд Шикулиной не взбодрил, – крах казался неминуемым.
– Проблема решаема! – послышался ленивый басок втершегося в компанию Листопада.
– А сможешь? – встрепенулся Балахнин.
– Сможешь? – забывшись, рефреном повторила Шикулина.
Иван, насладившись всеобщим вниманием, неспешно оторвался от стены, шутливо вскинул лапищу в пионерском приветствии.
– Партия сказала: «Надо». Комсомол ответил: «Есть!» – весело подтвердил он.
На самом деле о комсомоле он думал сейчас меньше всего. Думал о Балахнине и Шикулиной, которым появилась возможность оказать услугу. И о себе – после того как услугу эту окажет.
Вообще причина, вызвавшая всеобщую панику, Ивану казалась смешной и несерьезной. Как человек, которого никогда не кусала собака, смело хватает ее за загривок.
Он повнимательней пригляделся к остальным, дабы убедиться, что всеобщий страх перед отсутствием запеченного куска хлеба, именуемого караваем, – это не розыгрыш. Но нет – на него смотрели с надеждой и опаской. Даже многоопытная Шикулина при пересечении взглядов быстрым движением прикрыла веки, – дерзай!
– Дополнительное место на конкурс выбьете? Кого укажу!
– Обеспечу, – заверила Таисия Павловна.
Иван подхватил накрытое рушником блюдо с обгрызанным хлебом-солью и понес перед собой. Так и вошел в столовую, где вовсю гудели за столами оголодавшие отдыхающие. Как и предполагал Листопад, художники все еще толпились у окон, вяло переживая учиненный разнос.
– Ну, шо, полутворческая недоинтеллигенция, получили по сусалам? – Иван с ходу разметал унылый ропоток. – И за дело. Развели тут: андеграунд, импрессионизм, крупный мазок, точечная графика. Носки надевать надо. Где, кстати, этот голодранец?
– А ты что еще за ком с горы? – ответили ему. Голоногий художник сидел на подоконнике, укрытый за спинами товарищей. Рядом стояла початая бутылка водки и лежала разделанная вобла, ошметок которой прилип к мокрой губе. Взгляд художника был теперь не просто мрачен, как раньше. Но – диковат.
– О! Всё тот же рыбный натюрморт. И сленг какой-то приблатненный, – заметил Листопад. – Нет, прав товарищ Фирсов. Не наш ты художник.
– Не ваш, – согласился голоногий.
– Надрался уже? – запоздало определил Иван.
– Выпил, – тонко уточнил бородач.
– А вот ответь мне, ты действительно мастер кисти или – как товарищ Фирсов считает, туфта? Рисовать хоть умеешь?
– Во на вас! – художник оскорблено показал оттопыренный средний палец.
Значит, умеешь. Тогда ставлю задачу. Выполнишь – поедешь на конкурс.
Шелест сменился озадаченным молчанием.
– Вот объект, – при общем недоумении Иван водрузил на стол блюдо, скинул с него рушник. – Через полчаса к нам пребывает руководитель братской компартии товарищ Ле Зу ан.
– Кто?
– Что кто? Да какая те хрен разница? Главное, что ему будет преподнесен хлеб-соль.
– Этот, что ли? – голоногий соскочил с подоконника, брезгливо колупнул обгрызанную середку.
– Этот. Но – в твоем дизайне. Должен быть как новый.
– Делов-то. Кусок деревяшки вырезать по размеру да подкрасить.
– Я те вырежу! – Листопад для убедительности сжал массивный кулак. – Вырезало нашелся. Ты еще туда толченого кирпича насыпь. Учти, если товарищ Ле зу… в общем дорогой гость зубы о твой каравай обломает, ответишь как за теракт.
– Хлеба черного если и – подкрасить? – прикинул кто-то.
– Хлеб нельзя, – отмел предложение голоногий. – Пышность совсем не та. Если только бисквитом? Так он сладкий.
Листопад глянул на часы:
– А ты его горчицей обмажь. Главное – на всё про всё полчаса. Каравай – против места на конкурсе. Твори, вольный художник.
Он глянул на разочарованные, завистливые лица остальных и, хмыкнув, вышел.
Встреча руководителя братской компартии прошла, как и положено, на достойном уровне. Без каких-либо организационных накладок. Даже ворота на сей раз оказались предусмотрительно распахнуты. Единственно, товарищ Ле Зу ан подивился тонкости русского намека – сладкий хлеб с горчицей и солью. Но в целом остался очень доволен встречей. Так что сопровождающий его работник ЦК, прощаясь, с чувством сжал Балахнину локоть.