– Давай, – безразлично согласился Антон.
– Тогда ответь, станет ли здравомыслящий человек лбом пробивать кирпичную стену?.. Не станет, и сам это знаешь. А что он сделает? Обойдет или перелезет. Потому что цель не в том, шоб пробить, а в том, шоб пойти дальше.
– А как же свобода воли? – тихо вопросил Антон. Иван едва не заскулил.
– Усвой наконец: есть вещи, которых лучше не касаться. Из нормального чувства самосохранения. Ты ж горячую сковородку не лапаешь! И твоя свобода воли от этого не страдает.
Ивану надоело ловить ускользающий Антонов взгляд, и он вгорячах прихлопнул лапой хлипкий стол.
–Покаешься, я тебя спрашиваю, на собрании, скотина упрямая?! – Да в чем, Ванюш?!
– Причем тут «в чем»? Просто встаешь и говоришь: «Был не прав. Блукал впотьмах. А на заседании кафедр мне так светом истины промеж глаз полыхнули, что так и живу – с красными звездами в зрачках, – весь из себя на марксистско-ленинской платформе». Всё! И – нырк на место. Дальнейшее я обеспечу. Баландин обещал поддержку.
Говорить о том, чего стоило уговорить Баландина вмешаться в «диссидентское дело», Листопад не стал.
Вверху, в дворике, послышался рев двигателя. Посреди лужи остановилась «Волга».
Дверь в подвальчик скрипнула.
Антон и Листопад переглянулись.
– Пойду встречу, – Иван поднялся. – А то свалится ненароком.
Через минуту в подвальчик в сопровождении Листопада вошла Александра Яковлевна Негрустуева.
Прищурилась с темноты.
Провела пальцем по табуретке, подставленной Иваном. Кивком приказала перенести ее к окошку, откуда в подвальчик стекала тусклая полоска света, с достоинством уселась. Разглядела меж рамами закопченную иконку, что воткнула тетя Паша. Поморщилась:
– Бардак развел, не приведи Господи! Бога, и того загадил, – Александра Яковлевна брезгливо принюхалась. – Чем у тебя пахнет-то?
– Нормально пахнет, – огрызнулся Антон. – Не тяни, говори, с чем пришла.
– А то сам не знаешь! Ты что ж это, мил-друг, мать позоришь? Я такого перед тобой не заслужила, чтоб сына-диссидента заиметь. Показали мне тут твои опусы…
– Неужто прочла?
– Представь себе.
– И что-нибудь поняла? Я к тому: ты ж на самом деле Маркса отродясь не читывала.
– У-у! По-прежнему мать за дуру держишь. Я главное поняла, – зарвался ты. А всё это ваше стремление выпендриться. Привыкли друг перед другом: у кого портки шире, у кого девка, как это? Клевей. Так?! – она почему-то осуждающе глянула на Ивана. – Теперь вон куда вынесло. Как же, вершины достиг, – весь город о нем говорит. Я Фирсову так и сказала: от дури это. Без отца растила. Пороть некому было. А то уже нашлись злопыхатели, – мол, сын Негрустуевой – антисоветчик. Так и норовят, на чем бы сковырнуть.
Александра Яковлевна вновь приподнялась и пересела, чтоб лучше видеть сына. В последнее время она страдала остеохондрозом, и поворачивать шею ей было затруднительно. Поэтому, в случае необходимости, разворачивалась разом – всем статным корпусом.
– Тебе б полечиться, – посочувствовал Антон. – Мазей каких-нибудь повтирать.
– Так некому втирать! Мало того, что опозорил публично, – из дома в халупу сбежал, голоштанничаешь… Вот скажи, за что?
Властное лицо ее по-бабьи перекосилось.
– За что?! Ты ведь один у меня, – она вновь поднялась и пересела – почему-то лицом к Листопаду. – И – рази в чем отказывала? Даже раньше, когда трудно было. Уж как старалась, чтоб не хуже, чем у людей. Десять лишних станков взяла. А тоже ведь не старая была, – голос Александры Яковлевны дрогнул. – И с родителями дружков общалась через силу. Это сейчас все норовят задружить-ся. А тогда они меня, ткачиху, презирали. Напрямую намекали, чтоб тебя, беспородного, от детишек ихних чистых убрала. А я вид делала, что не понимаю. Чтоб сыночек, значит, не среди шпаны рос.
Антон молчал потерянно, – как бывало всегда в редкие минуты, когда в матери вдруг пробивалась прежняя баба, плакавшая на кухонке от безысходности. Он неловко протянул руку, намереваясь, как в детстве, погладить ее по плечу. Но Александра Яковлевна сердито прокашлялась.
Ладно, к матери ты не пришел по глупой гордости. Так вот я сама пришла, чтоб помочь. Ты мне только прямо ответь, ведь не антисоветчик ты в самом деле! А? – она требовательно глянула на Ивана. – Не враги вы, правда, ребята? Ведь нашей выучки.
– Даже в голове такое не держите, Александра Яковлевна, – пробасил Иван. – Антон – он просто с изгибами, сами знаете, – правдоискатель! Заблукал немного.
– Так, Антон? – потребовала подтверждения Александра Яковлевна. Вид сына, смущенно-упертый, ей все больше не нравился.
– Ведь так?!
Антон собрался с духом, чтоб поддакнуть. Но что-то в тоне матери его подтолкнуло:
– Знаешь, матушка, когда я всё это писал, то очень надеялся, что меня быстренько образумят. Логикой, аргументами. Стыдно было бы, но – слово даю – возрадовался бы. А меня гробить начали. И я понял, почему. Нечем им было меня переубедить, кроме как настучать по башке.
– Что значит нечем? Ты все-таки без этого своего самомнения…Это ученая кафедра. Не чета нам, самоучкам, люди. Их на то и держат, чтоб базис под надстройку уметь подвести.
– Больше того скажу! – выкрикнул Антон с внезапным озарением. Это было его свойство – приходить к истине в споре. Когда слышал возражения, пусть самые беспорядочные, тем самым «цементировался» в собственной позиции. Она освобождалась от наносного мусора, и то, что никак не мог постигнуть наедине с собой, внезапно делалось ясным и очевидным. Он набрал воздуху. – Во всей этой истории Маркс, да и Ленин вообще ни причем.
– Шо я вам говорил? – Листопад облегченно откинулся. – Наш человек.
– Если так, и на том слава Богу, – неуверенно успокоилась Александра Яковлевна.
– Не в Марксе дело, – подтвердил Антон. Он поднял палец.
– А вот построенная у нас система никакого отношения к марксовым мечтаниям не имеет. И об этом-то говорить предосудительно. За то меня и высекли.
– Да ты! – Александра Яковлевна вскочила, забыв про больную шею, крутнула головой, лишний раз убеждаясь, что, кроме них троих, никого нет. – Эва тебя куда! На систему замахиваться. Умный-умный, и – такой вдруг дурак! Не то ему, видишь ли, построили! Соображай, во что не веришь. Да мы жесточайшую в истории войну выиграли! Мы своими телами человечество от фашизма защитили…
Антоновы глаза сощурились раздумчиво:
– Какая этому человечеству разница, что один палачу-га другого такого же сожрал.
Александра Яковлевна пошла пятнами, да и Листопад нешуточно оторопел.
– Твой дед на этой страшной войне погиб! – Александра Яковлевна надсадно задышала. – Оба дядьки родных. Не верю! – она отчего-то беспомощно оглядела закопченую иконку в углу. – Чтоб мой сын нас с фашистами на одну доску!
– Да не передергивай! Никогда я коммунистов с фашистами не равнял! – крикнул Антон. Вдруг – осекся, удивившись неожиданной мысли. Поднял виноватые глаза: – Знаешь, мать, вообще-то я об этом пока как-то не думал. Тут поразмышлять бы надо.
Александра Яковлевна поднялась. Ее качнуло. Листопад вскочил поддержать. Но оправившаяся Александра Яковлевна предупреждающе подняла руку и, не взглянув на сына, шагнула к выходу.
У двери обернулась:
– Я так полагаю, что выгнали тебя правильно. И езжай-ка ты, пожалуй, голубчик, куда-нибудь от греха подальше, пока и вовсе…
Она вышла.
Антону хотелось броситься вслед за матерью. Но не бросился. Он примирительно приобнял набычившегося товарища.
– Да Бог с ним, с университетом. Я, Иван, решил землю в аренду взять.
– Че-го?!
– Сам же говорил, – сельское хозяйство – ключ ко всему, и через него другие отрасли поднимутся. Тем более постановление об аренде вышло. Это шанс. Если увидят, что на земле можно достойно зарабатывать, завтра следом другие пойдут.
– Кто пойдет? – Иван всё пытался угадать за всем этим какую-то нераспознанную шутку. – Опойки-колхозники, шо с утра гоношат?
– Потому и гоношат, что нет перспективы. А появится шанс, пробудятся. Они все-таки потомки прежних земледельцев. Помнишь, насчет Столыпина рассказывал?
Листопад только головой мотнул:
– Так это когда было?! Кончился крестьянин. Добили. Последних в тридцатых перемололи. А эти – люмпен! Нищие.
– Бедные.
– Не. Именно что нищие. И я тебе, философ, скажу, в чем разница. Тоже, знаешь, иногда приходится помараковать. Бедный разбогатеть может, потому что работает. А нищий – ни-ког-да! Сколько ему ни отсыпай. И тому, кто богатеет рядом, не простит. Потому что единственное чувство, шо эти ошметки, которых ты земледельцами обзываешь, сохранили, – зависть к более удачливому. Если у тебя что и впрямь получаться начнет, они тебя первыми спалят. Помяни моё слово!
Иван пророчески погрозил пальцем.
– Наверное, ты окажешься, как всегда, прав, – согласился Антон. – Но хочу все-таки попытаться. Ведь если не пытаться, ничего и не изменится. Поможешь? Сам же про хутора мечтал. Так давай с меня и начнем.
Антон улыбнулся обескураживающей улыбкой. Но в голосе его звучало то упрямство, перед которым отступался даже Листопад. Отступился и теперь.
– Юродивый, он и есть юродивый, – безнадежно констатировал Иван. – Сколько всяких повидал. Но ты один такой. Дуроломище!
Он глянул на часы.
– Всё! Едем в мотель.
– Отметим завершение моей студенческой эпопеи?
– И Викино двадцатилетие. Она уж час на телефоне ждет.
Агентурная разработка
Друзья разделились. Антон отправился за Викторией, Иван поехал на такси занимать места, – даже по будням в загородном мотеле «Тверь» был аншлаг.
В вестибюле, перед табличкой «Мест нет», плескалась возбужденная толпа человек в двадцать, пытающаяся просочиться за заветную ресторанную дверь. Но квёлые эти попытки разбивались о знаменитого дядю Сашу – сухонького старичка-швейцара в кителе с потухшими галунами и вечном берете, прикрывающем зябнущую лысину. Клиентов дядя Саша пропускал поштучно и в основном на договорной основе. При этом своими цепкими глазками с яичного цвета белками дядя Саша безошибочно определял нежелательных для заведения гостей: бузотеров и проверяющих, – и бежалостно их отсекал. Как говаривала метрдотель Нинка Митягина: ко