Вот и сейчас, когда Шмелев вернулся в кабинет, Галушкин огорошил его свежей сентенцией.
– Я бы всех ученых истребил, – решительно объявил он.
Даже привычный Николаев поперхнулся яблоком.
– Один дурак протрубит новый метод, а ученые, вместо чтоб возразить, рады под козырек и давай холуйствовать, – базу научную подводить, – добившись общего внимания, объяснился Галушкин. – Вот, скажем, ездил накануне по жалобе к Ивану Андреевичу Листопаду, ректору сельхоза нашего. Ничего не скажу, большой человек. У него по договору под науку часть земель колхоза 50-летия СССР. Так он ее по частникам разрезал. Спрашиваю, за ради-чего столько земли-матушки единоличникам раздал. Это как, одним всё, другим ничего? Колхозник вокруг, естественно, недоволен. Урежь, говорю, это новое кулачье, пока не поздно. Ведь гниль. И что думаете? Ничего, говорит, поглядим, чья возьмет. Конкуренция, мол, еще никому не мешала. Ага! Как же, выкуси, конкуренция. И так ясно, чем кончится, если не вмешаться. Эти куркули деньжищами обрастут, а простой мужик заново сопьется. Мне ясно, а ему, остепененному, нет. Так какой он после этого для мужика ученый? И власти те же! Сколько их на нашем хребте собралось, а – тоже не пресекут. И пользы, выходит, от них мужику никакой. Вот попомните, развалят эти фермерюги колхозы!
– А развалят, так нечего, значит, жалеть! – в голосе Шмелева проступило упругое недовольство, перед которым пасовал даже вздорный Галушкин. – И вообще, Федосыч, ты сначала поймай его на воровстве, а потом уж костери. Сколько поручал добыть конкретные факты. Результат – ноль. Только клюкву развешивать силен.
Галушкин, бурча под нос, затих. Похвалиться было нечем.
– Так вот, чтоб с пустословием закончить! – Шмелев строго оглядел подчиненных. – Отныне для вас обоих все дела по боку. Даю три дня сроку выявить факты злоупотреблений со стороны арендаторов. Тогда и поглядим, какова ваша ретивость в деле защиты социалистической собственности.
Ранним майским утром в дом к арендатору Антону Негрустуеву приехал наряд милиции и, не объяснясь, не дав покормить скотину и даже переодеться, увез с собой в райотдел.
И вот уже свыше трех часов сидит Антон в маленьком кабинетике ОБХСС, отбиваясь от наскоков старшего оперуполномоченного Николаева. Подвыдохся за это время Николаев. Поначалу молодой парнишка, опасливо вошедший в кабинет, виделся легкой добычей, расколоть которого – полчаса много. Но время шло, парень щурил карие глаза, теребил пропыленную, с пуговкой кепку, отвечал чем дальше, тем тише, но – одно и то же: ничего не знаю. Николаев уже не сдерживал нарастающее раздражение.
– Послушайте, Негрустуев, – он в негодовании аж авторучку отбросил. – Или вы совсем Богом убитый… Как только на ферме своей управляетесь.
Он страдальчески глянул на склонившегося за соседним столом Галушкина.
– Да не крал я зерно, провались оно! В сотый раз повторяю! – Антон вконец изломал кепку. – Сколько пытать можно? Что получил, то в бурт и свалил. Если разве по дороге немножко просыпалось, так это претензии к птицам.
– Каким птицам?
– Не знаю каким. Галкам, воронам. Я с ними не клевал.
Выразительно застонав, Николаев откинулся к стене. Ему явно требовалась передышка. Галушкин, дотоле державшийся индифферентно, круто развернулся и острыми, словно заточенными коленями уперся в бок упрямого расхитителя.
– Слушаю, слушаю, и – вижу: ты, паренек, валяешь тут, понимаешь, всякого, – против всех законов грамматики изрек он. – А здесь тебе не этот…дискоклуб. Здесь тебе посерьезней организация.
– Ну да, серьезная, как же! – Антон с чувством хлопнул себя по голове, отчего из-под взлетевшего кверху мучного облачка блеснула вороная шевелюра. – Полдня ни за что держите. Занимаетесь какими-то кляузами. А настоящие преступники преспокойно большими тысячами воруют.
– И до тыщ доберемся, паря, – утешил его, плотнее придвигаясь, Галушкин. – А только рупь государственный мы тоже считать обязаны.
Галушкин положил Антону руку на плечо, отчего поза его приняла чрезвычайно свойский, почти интимный вид. И голосом заговорил самым доверительным.
– Мы ж, Антон, такие же, как ты, мужики и всё понять способны. С кем не бывает? Попутал бес. Попросил колхоз перевезти зерно. Увидел, что учет хреновый, и не совладал с собой: отвез машину налево. А потом накладную подделал. Так ведь сам и признался. При таком раскладе дело можно вовсе прекратить на товарищеский суд. Мы ж, по большому счету, все товарищи. Кому и помочь, как не друг дружке? Верно, Антон? А?
Возникла тягучая пауза, которая на исходе должна была либо разрядиться признанием, либо…
– Не брал я ничего, – выдавил Антон, не поднимая лица. Ему отчего-то стало неловко огорчать добряка-милиционера. – Как говорил, так и было: всё сдал на весовой.
– Ну, парень, – Галушкин брезгливо отодвинулся. – Я-то думал ты – мужик, а ты эва куда, – в несознанку…Эх, но какой разговор у нас красивый намечался.
Он удрученно замотал залысой головой – старый наивный дуралей, так и не разуверившийся в людях.
– Послушайте, Негрустуев, ведь это наконец глупо, – оправившийся Николаев снисходительно улыбнулся.
– Доказать вашу вину – как два пальца… Проведем почерковедческую экспертизу, которая подтвердит, что подпись кладовщика подделана. Вами, между прочим! И что тогда?
– Тогда воля ваша! – сил продолжать иезуитский этот разговор у Антона не оставалось. – Раз приспичило – сажайте!
– Просишь – посадим! – сквозняком со столов смело бумаги, и в распахнувшуюся дверь вошел Шмелев – рослый, веселый и волосатый, как загулявший сенбернар. Вся крепкая, большеротая фигура его поизводила впечатление свежести и озорной решимости, проблескивающей из-за грозного вида.
– Ишь расселся, гулевой, – раздеваясь, он прошелся брезгливым взглядом по расхитителю, будто грязную обувь о ковер вытер.
– Только и дел у меня, что с вами рассиживаться. У меня скот некормленный, – огрызнулся Антон. Кажется, всё начиналось заново.
– Разговорчивый, – процедил Шмелев. – И вороватый. Как вороньё на народное добро слетелись: хватай и тяни, что плохо лежит. А вот поведай-ка ты нам, господин арендатор: ты на кой землю взял?
– Сами знаете: скот выращивать.
– А я так полагаю: для прикрытия. Чтоб воровать сподручней было. Вот, к примеру, с чего это ты вдруг колхозное зерно возить подрядился? – Шмелев отмахнулся от бланка опроса, что подсовывал Николаев. – Ты ж у нас не подневольный колхозник, а фермер. Свободный производитель.
– Как же, свободный… Аж по макушку оказалось той свободы. Попробуй откажись, когда вокруг колхоз. Враз пуповину перережут.
– А ты б, конечно, хотел, чтоб советской власти вовсе не было! – прогремел Шмелев. – Чтоб кулачье одно проросло вроде тебя. Так?
Антон вскинулся было, но лишь головой мотнул. Все равно здесь его никто не слушал.
– В общем, пять ездок, как потребовали, отбатрачил. И всё до зернышка сдал, – отчеканил он.
– Отбатрачил?! Помочь советским людям провести для страны посевную – для тебя отбатрачить? – Шмелев едва, казалось, сдержался.
– А я для кого стараюсь?!
– Ты? Для кармана своего толстопузого.
– Господи! – простонал Антон. – За что ты наказал меня упрямством? Ой, прав Ванька: кто высунется, того и хавают!
– Ты из себя политическую жертву не корчи, – пламенная речь подследственного на Шмелева не произвела ни малейшего впечатления. – Судить тебя будем не за то, что арендатор, а за то, что вор.
– Да что вы меня всё костерите! – взбеленился Антон. Меру отпущенного ему страха он уже перетерпел. – Засыпал честным человеком. Проснулся вдруг вором. Есть доказательства, так предъявляйте. Проведите очную ставку с тем, кто на меня показал. Только не мурыжьте.
– Вижу: каяться не собираешься, – холодно отреагировал Шмелев. – Тогда гляди, парень, – сидеть тебе не пересидеть. Федосыч, кинь-ка его на часик в дежурку. Дадим последний шанс одуматься.
– Ох, мужики, мужики, – Галушкин с кряхтением выпростал затекшие ноги из-под стола. Скрипнув суставами, поднялся. – Что делаете, мужики!
Приобняв подозреваемого, повлек его к двери. И уже из коридора донеслись журчащие его интонации:
– Каяться, каяться надо, Антон, пока не поздно. Власть-то своя как мамка: пожалеет, да и простит.
Едва подозреваемого увели, от кипящего негодования Шмелева не осталось и следа. Хмуро сгрёб со стола Николаева накладные.
– С утра жилы тянет, – пожаловался тот.
– Не хочет, стало быть, тебя уважить, – без хлопот в тюрьму сесть, – начальник ОБХСС разложил документы, наощупь выудил из ящика лупу. – А, кстати, не мог кладовщик сам нахимичить, а на парня свалить?
– Да не. Его Галушкин хорошо знает. Говорит – честный.
– Честный? О-о! Это меняет дело, – Шмелев насторожился, даже лупу отложил. – Это, я тебе скажу, категория для материально-ответственной нечисти оченно диалектическая. Сегодня честный, а завтра, глядишь, и удалось спереть. Тут, пока за руку не прихватишь, утверждать трудно… Федосыч!
– Я его еще чуток «подогрел», – азартно похвастался возвратившийся Галушкин.
– Я говорю, ты сам-то уверен, что подпись в накладной не кладовщика?
– А кто его разберет? Вроде похожа. А так – загогулина и загогулина.
– И экспертиза, боюсь, ничего не даст – знаков мало, – Шмелев огорченно отложил лупу. – А уж категорическое заключение, что подпись подделал именно Негрустуев, – нечего нам, братцы, и мечтать.
– А може, и не подделывал. Може, действительно на весовой в суматохе подмахнули, – ковыряя карандашом в мохнатом ухе, задумчиво произнес Галушкин.
– А может, и вовсе кражи не было, – в тон ему холодно продолжил Шмелев. – Ведь, кроме стремного агентурного сообщения, что некий арендатор Негрустуев украл машину пшеницы, ни черта и нет. Может, напутал твой агент, Арсентьич? Как в тот раз, помнишь? Денег на похмелку не было. Вот и придумал, чтоб ты ему приплатил.
– Не, на этот раз вроде не врет, – вяло возразил Николаев. Разглядел вытянувшееся лицо начальника отделения и, упреждая бурю, разгорячился. – Да точно Негрустуев стибрил! Кладовщик сам подтвердил недовоз.