Так бывает всегда. Пылкость, как вспышка, недолговечна. И чем любовная страсть ярче, тем скорее она гаснет, если не подпитывается иным, не столь горючим материалом.
Лидия страдала, чувствуя себя матерью, бросившей собственное дитя. Сначала безмолвно, затем – всё более нетерпеливо она ждала, когда Антон предложит забрать Гулю к ним.
Антон против Гули ничего не имел. Больше того, за это время он сдружился с норовистой девочкой. Когда Лидия была занята, гулял с ней, помогал делать уроки. Иногда Гуля оставалась у них ночевать. И на утро Антон отвозил её в школу. Они во что-то играли, что-то обсуждали. Раскованная с ним, Гуля зачастую делилась тайнами, которые скрывала от родителей. В частности, о первых школьных влюбленностях. И Антон, как умел, вникал в её переживания.
Но мысль о том, чтоб зажить одной семьей с чужим ребенком, закоренелого холостяка продолжала пугать. И потому он оттягивал решение, доколе возможно.
Гулина учеба закончилась, – подошли летние каникулы. Антон молчал. Гуля съездила на лето к бабушке, вернулась. Настало время выбирать школу. Антон продолжал малодушно отмалчиваться. Лидии стало ясно – молчание и есть его решение. Перейдя порог долготерпения, она разорвала их отношения. По-своему, – без сцен и объяснений.
Антон бродил по опустевшей квартире, натыкаясь на её вещи, раздражаясь то на неё, то на себя.
Меж тем на работе комом нарастали проблемы. Едва Антон остался за президента, ему стали звонить с вопросами, прежде замкнутыми на Ивана. Из тревожных звонков директоров предприятий и руководителей хозяйств всё яснее проступало, что Листопад, очевидно, отчаявшийся устоять против Балахнина, втайне начал готовиться к распродаже холдинга.
Удрученный Антон рвался отговорить приятеля от рокового шага. Но связи с Листопадом не было.
Блокада Белого дома затянулась. Связь и свет отрубили. Мобильники глушились. Но сразу на насильственное выдворение взбунтовавшихся депутатов президент все-таки не решился, дожидаясь добровольной сдачи. За что и поплатился. Как сказал герой вестерна, решил пристрелить – стреляй, а не болтай. Иначе пристрелят самого.
Третьего октября подтянувшиеся сторонники парламента прорвали кольцо оцепления, захватили мэрию, блокировали Останкино. Казалось, перелом свершился.
Ан нет. Ночью президент ввел в Москву войска, приказав начать штурм Белого дома.
На то оно и первое лицо страны, чтоб и среди киллеров оставаться первым. Чего пулялками развлекаться? Замочить так по-взрослому, – из танковых стволов.
Утром четвертого октября телевидение транслировало на всю страну первое ( и самое крутое) в своей истории реалти-шоу, – российские танки расстреливали собственный парламент.
Как всякое свежее рейтинговое представление, событие вызвало огромный интерес. От набежавших зевак, казалось, рухнет Краснопресненский мост. Время от времени свистели осколки. Но это лишь добавляло энтузиазма – зрелище оказалось что надо, с перчинкой. К гостинице «Украина» принялись съезжаться свадебные кортежи – фотографии на фоне гибнущего Белого дома сулили долгое, безмятежное счастье.
Должно быть, если бы подтащили ядерную боеголовку, поглазеть сбежалась вся Москва. Но и без того драйва хватало.
Наконец, напулявшись от души, пустили «Альфу» и – начали выводить.
Порядок на зоне был восстановлен. Причем справедливость свершившегося сомнения у населения не вызвала – главный пахан «опустил» зарвавшихся беспредельщиков. Всё в рамках правового поля. То есть по правилам. По понятиям.
Антон, прильнув к телевизору, с замиранием сердца следил, как из здания одного за другим выводят людей. Он жаждал увидеть Ивана – живым.
В дверь позвонили, – на пороге стоял Листопад. Закопченный и обросший.
Предупреждая радостный всплеск, прижал палец к губам и втиснулся внутрь. Стянул с себя замызганное, роскошное прежде кожаное пальто.
– Всё потом, – прохрипел он. – Три дня не спал…
Он обрушился на тахту и фразу не закончил. Кажется, заснул в полёте.
Проснулся Иван от легкого шума в соседней комнате, – Антон наспех накрывал стол. Прошел в ванную, принял душ, побрился чужой бритвой.
Когда вышел, его уже поджидали с открытой бутылкой «Мартеля» и блюдом с бутербродами.
– Ну-с, с избавленьицем!.. – разудало начал Антон и – осекся, разглядев то, чего не заметил в тусклой прихожей.
Даже в восемьдесят седьмом, загнанный в угол Вадичкой, Иван ревел и буйствовал, будто буйвол в загоне. Сейчас же из ванной вышел ссутулившийся, блеклый человек, с несвежим, несмотря на выбритость, лицом. Глаза, всегда нахально косящие, сделались тухлыми и будто перевернулись зрачками внутрь, что-то выглядывая и выспрашивая в самом себе.
Иван горько усмехнулся.
– Я уезжаю из этого бардюкальника…Совсем, – не дождавшись вопроса, объявил он.
– Как же наше дело?
– Какое еще на хрен дело? Где ты видишь дело?! – Листопад цветисто выругался. И, будто освободился от оторопи, в которую погрузился. Губы его зло задрожали.
– Вот это, что ли, дело?! – он ткнул на окно, за которым различались клубы дыма над бывшим парламентом.
– Дело – то, чем мы занимаемся.
– А мы где, на луне?!.. – вскрикнул Иван, но тут же убавил голос. – Ишь, дело ему. Или не на твоих глазах его гробили? И что? Кто-нибудь вступился? Хоть кто-то? Ведь не для одного себя старался! Нет! Всё по фигу метель!
– Но за тобой тысячи людей, Иван! Которые поверили. Нельзя же их так просто взять и бросить. Да, идёт наезд. Но мы ж бьёмся, – Антон, торопясь и сбиваясь, выкрикивал то главное, что готовился сказать Листопаду. И что должно было переубедить его. – Я только вчера два новых встречных иска инициировал.
– Инициировал он! – со смесью досады и умиления передразнил Иван. – От чьего имени, спрашивается?
– От твоего, конечно.
– Значит, незаконно, – констатировал Листопад. Обессиленный, опустился в кресло.
– Нет больше ничего! – признался он.
– То есть как? В смысле – уже продал? Но – когда?
– С распродажей тоже припозднился, – Листопад устало посмотрел на часы. – Сегодня я подписал бумаги об отказе от всего, чем владею, в пользу Балахнина, – он безысходно хлопнул себя по ляжкам. – Нищий, понимашь!
Преодолевая стыд, заставил себя посмотреть в глаза Антону. Ошеломленное лицо приятеля доставило ему какое-то мазохистское удовольствие.
– Аргумент приискали неотразимый. При начале штурма балахнинская шпана вошла вместе с «Альфой». Нашли меня, зажали и сделали предложение, от которого нельзя отказаться. Либо всё подмахиваю – и бумаженции заранее состряпали, аккуратисты, и нотариуса прихватили! – либо героически гибну при штурме. Ну, и так далее. А героически я, видишь ли, оказался не готов.
– Что? Всё подписал?
– А чего мелочиться? Мы казаки – натуры широкие.
Лицо его задергалось, в горле захлюпало. На ощупь нашел коньяк. Давясь, сделал несколько больших глотков. С деланным ухарством приподнял опорожненную на треть бутылку:
– Ну шо? Ломанем отходную, пока при памяти?
– Погоди с отходной! – заторопился Антон. – Скрутило тебя, понимаю. Кого б не скрутило? Но всё это можно оспорить. Докажем, что подписал под угрозой для жизни, и признаем недействительным. Ведь отступишься, потом сам себе не простишь.
– А останусь, вовсе некому прощать будет. Ишь каков юрыст выикался! Докажет он. Кому, херувим? Балахнину, который после этого шабаша и вовсе начнет судей на собственные процессы назначать?! Усвой же, нет выбора! Или чик-чик – выноси готовенького. Или в кутузку – с тем же результатом.
Насупленное молчание Антона вывело его из себя.
– Легко требовать стоять насмерть, если сам не в окопе, а где-нибудь в заградотряде, на стрёме! На тебя дуло в упор хоть раз нацеливали?! Так шоб струя со страха в портки брызнула? А жить, зная, шо в любую минуту, из-за любого угла… И зыкаешь, зыкаешь. Старуха над коляской нагнулась. А у тебя в башке, не за «Калашниковым» ли потянулась? Я ж спать перестал. Спасибо хоть выездные комиссии отменили.
Он помахал вложенным в загранпаспорт билетом.
– К ночи самолет на Мадрид. И – прощай, немытая Россия!.. Да, – будто припомнил Иван. – Я в банк успел заскочить. Оформил на тебя доверенность на передачу дел. Шо успеешь у Балахнина зажулить, – твоё. Не претендую.
Напористо встретил недоуменный взгляд приятеля:
– Ну, и дурак. С волками жить остаешься.
Листопад подошел к карте России, скопированной с той, что висела в его кабинете. Пробежался пальцами вдоль флажков и стрелок.
– Знаешь что главное сегодня свершилось? – он вновь ткнул пальцем на задымленное окно. – Эти ребята, что одни, что другие, в сущности друг друга стоят. Но меж ними люфт оставался, куда хоть какие-то ростки пробивались. А теперь победившее кодло такое раздербанивание затеет, шо никому мало не покажется. Оглядываться-то больше не на кого. А сие для Среднерусской возвышенности есть полный звездец, – пока всё не расхапают, не угомонятся.
Ухватив карту пятерней, он разодрал ее сверху донизу. Скрипнул зубами:
– Анжелку, правда, оставлять жалко. Прикипел. Да и дяде Пете без внука как ножом под бок. И адрес не дашь.
– Адрес-то почему не дашь? – не понял Антон. – Сам же говоришь, всё подписал. Кого после этого бояться?
– Всё да не всё. Кое-что прибрал на дорожку, – загадочно ответил Листопад. Поторапливающе тряхнул «Королевский ориент» на руке, поднялся:
– Ну, пока доберусь по МКАДу до аэропорта. А то говорят, в центре до сих пор с крыш шмаляют.
Дождался, когда поднимется Антон, обхватил за плечи.
– Ты уж тут продержись… – он смущенно отвел глаза. – Бог даст, свидимся.
– Прощай, Иван, – отозвался Антон.
Листопад нацепил пальто, ехидно пропустил палец сквозь надорванную подкладку. Замешкался в дверях.
– Да, хотел тебя предупредить… – начал он, но Антон стоял с застывшим, отстраненным лицом, и продолжать Иван раздумал. – Впрочем, успеется. Лучше из загранки позвоню. Надежней будет. А так если что, вали на меня до кучи.