Феликс выдвигает на середину рабочей комнаты трехногую табуретку, забирается на нее, тянется к потолочному крюку, но не достает.
– Здесь должна висеть лампа. Та, которую папа отнес в подвал. Останься она здесь, Кекконен никогда бы не ранил тебя папиным ножом… ты же чуть не умер.
– Да ведь ничего не случилось, Феликс. Я их побил. Обоих.
– Хорошо уже никогда не будет. Никогда! Слышишь?
Феликс пробует еще раз, стоит посредине табуретки, на цыпочках, руки трясутся, на сей раз пальцы дотягиваются чуть выше, касаются крюка, только вот снять грушу он не может. Садится на табуретку, кусает губы, как обычно, когда плачет и не хочет, чтобы кто-нибудь заметил.
– Ты расстроен?
Ему семь лет. Когда тебе всего-навсего семь, ты никак не можешь снять этот чертов матрас с потолочного крюка.
– Нет…
Решительное, хоть и сдавленное “нет”.
– Я же слышу.
– Дело не во мне. А в этом дурацком матрасе. И дурацком крюке.
Феликс встает, дергает матрас, снова и снова, пока не обессиливает. А потом смотрит, как Лео приподнимает матрас вверх, к потолку, в конце концов петля соскальзывает с крюка, и матрас падает на пол. Потом Феликс подает ему лампу, и Лео с первой попытки подвешивает ее.
Они выходят из комнаты, и так-то самой маленькой в квартире, а теперь и вовсе крошечной, слишком крошечной, чтобы снова туда заходить.
У Винсента комната побольше. Они усаживаются по углам ковра, изображающего город, смотрят, как младший братишка расставляет солдатиков, а затем бросает из каждой руки по теннисному мячу, две бомбы одновременно.
Так они сидят довольно долго и вдруг слышат звуки, которые, как им известно, доносятся с улицы, сквозь стены, – ту-ту-ту-ту-ту, потом опять – туту-ту-ту-ту и опять – ту-ту-ту-ту-ту.
– Идите сюда! – Винсент бросает шеренги своих солдатиков и, забыв о бомбежке, бежит к окну, взбирается на ящик “Лего”. – Лео! Феликс! Идите сюда!
Они стоят по обе стороны от младшего братишки, смотрят в окно. Голубой фургончик с мороженым, так громко гудящий, останавливается у второго подъезда, где живет Яспер (это его папаша кидает с балкона презервативы, и они, зацепившись за дерево, болтаются на ветках, как белые листья), потом у четвертого, где живет Мари, которую Лео однажды чуть не поцеловал, потом у шестого, где живет турецкая семья, Фарук, Эмре и Бекир, потом опять гудит и направляется к их подъезду, где и будет стоять, пока собираются покупатели.
– Мальчишки!
Идиотское гудение. Потому они и не слыхали тяжелых шагов в коридоре.
– Сынки!
Не поймешь, сердится папа или нет. Судя по голосу, вроде бы нет. Но вот глаза.
– Мороженое! Ах ты черт! Мои сынки получат мороженое. Надевайте куртки!
Винсент снова бежит, от окна в коридор и к входной двери. Феликс не спешит, но идет следом. Лео не двигается с места, солдатики расставлены у его ног, в руках он держит теннисные мячи. В конце концов он их роняет, солдатики падают.
Потом идет помочь Винсенту надеть ботинки, когда-то принадлежавшие ему, и комбинезон, который так любил Феликс, застегивает его снизу доверху и надевает шапку, только эта шапка и была личной собственностью Винсента, а папа тем временем переливает остатки вина в две бутылки от лимонада, с черной смородиной на этикетках.
Без малого час назад, когда Лео ехал с папой на лифте, было по-зимнему холодно. А сейчас, когда они открывают входную дверь, на дворе весна – птички, деревья, солнце. И фургончик с мороженым, на том самом месте, куда упал нож.
– Ну, сынки, выбирайте любое!
В руке у папы стокроновая купюра. И выглядит он по-другому. Он пил свое черное вино, но дело не в этом. Он опять дрожит. Хотя и улыбается. Хотя и пьет из бутылки с черной смородиной на этикетке. Папа дрожит. Внутри.
– Вот это.
Они выбирают.
– Пожалуй… вот это.
Вернее, выбирает Винсент.
– Нет. Это.
Зеленое с грушевым вкусом, целая коробка.
– А теперь, сынки, давайте прогуляемся. Поедим мороженого и прогуляемся!
Папа высокий, даже по сравнению с другими отцами. И когда он сажает Винсента на закорки, тот далеко-далеко от земли. Лео идет рядом, Феликс отстает на шаг-другой. У каждого в руках зеленое мороженое на палочке, а папа пьет уже из второй черносмородиновой бутылки. Они пересекают большую парковку, идут к лужайке и футбольному полю с новыми воротами, потом к лесу на берегу бухты, где слышно, как с треском вскрывается лед.
48
Они на полуостровке, на большом участке суши, выдающемся в воду и слегка нарушающем ровную береговую линию. Огромные глыбы громоздятся одна на другую, этакий пазл, который невозможно собрать. На всем полуостровке только два дерева, сосны, не очень высокие, с ветвями, внизу более темными от влаги быстро тающего снега.
Озеро Древвикен в поперечнике достигает почти трехсот метров. Следующим летом Лео его переплывет. В прошлом году он пробовал. Однажды вечером, когда поверхность воды была гладкой, доплыл до середины. И наверняка бы добрался до противоположного берега. Наверняка. Но пришлось повернуть обратно, потому что Феликс и Винсент, сидя на верхушке валуна, так кричали, что все вокруг гудело эхом, кричали, чтобы он скорее возвращался, ведь он только что поел и пойдет ко дну, как кирпич, если вздумает плыть дальше. Иногда он прикидывает, вправду ли такое случается, но там вправду глубоко.
На лодке отсюда до пляжей Шёндаля, где живут дедушка с бабушкой, доберешься за полчаса. Может, когда подрастет, он сумеет когда-нибудь доплыть до их дома, если будет держаться ближе к берегу, где волны пониже, не станет заранее наедаться и привяжет сухую одежду на спину, в пластиковом мешке.
Папа сидит под одной из сосен, пьет, в горле у него громко булькает. Когда папа издает шум, по крайней мере ясно, где он и чем занят. А вот когда затихает, все тело у тебя напрягается.
Вторая черносмородиновая бутылка почти пуста, еще несколько капель, и всё, папа ставит ее на землю. Она катится по склону ко льду и тонкой полоске талой воды, возникшей возле берега.
– Соберите палочки от мороженого.
Лео разыскивает палочки, брошенные в жухлую траву и бурые листья. Они съели столько мороженого, что живот до сих пор как барабан.
– Все до одной! А потом идите сюда. С палочками.
Они находят одиннадцать штук, потом идут к соснам, папа протягивает ладонь.
– Дайте-ка их мне.
Все трое усаживаются вокруг него, как индейцы вокруг вождя.
– Хорошо. А теперь пусть каждый возьмет одну.
– Каждый одну?
– Каждый по одной.
Они берут палочки и садятся как раньше, с палочками в руках, ждут.
– А теперь сломайте их.
Все трое слышали папины слова, но ничего не поняли.
– Посередке. Ломайте.
Сломать. Располовинить. Дурацкую палочку от мороженого?
– Лео?
В голосе папы сквозит нетерпение, досада, тут может случиться что угодно.
Вдох. Выдох.
Палочка мостиком соединяет ладони Лео, он ломает ее. Без труда.
Феликс делает то же самое, держит ее за кончики. Крепко-крепко, до боли. Еще раз. И еще.
– Феликс?
Феликс опять жмет, не обращая внимания на боль, когда палочка врезается в кожу. И тут она ломается.
Тонкие щепочки антеннами торчат с обломанных концов.
– Винсент?
Трехгодовалый малыш на трехгодовалых ножках идет к воде, ветер раздувает тонкие волосики, он становится на коленки, подбирает что-то на берегу и возвращается – с камушком величиной в свою ладошку. Кладет палочку на шершавую поверхность скалы. Вскидывает трехгодовалые ручки высоко над головой и с силой швыряет камень на палочку. Так повторяется несколько раз.
Палочка надламывается, по крайней мере с одного конца.
– Ну как?
Они сидят кружком, Лео и Феликс предъявляют свои половинки.
– Сломались?
– Да.
– Совсем?
– Да.
– Хорошо. А теперь, Лео, ты. Как самый сильный. Возьми эти пять палочек. Сломай-ка их пополам. Все сразу.
– Руками?
– Да, как раньше.
Он смотрит на папу, который наконец перестал дрожать изнутри. Он куда-то клонит, но не говорит куда.
Пять палочек от мороженого. Мостик в руках куда толще. Лео напрягает плечи, ладони, пальцы.
И не может их сломать. Руки болят от натуги, но пять палочек упорно сопротивляются.
Не может он их сломать.
– Я…
Он боится взглянуть на папу. Не может посмотреть в эти глаза, точно такие же, какими папа смотрел на курчавого белобрысого паразита и его патлатого кореша возле торгового центра.
– … не могу.
Пять тонких палочек. Лео роняет их, и они падают с камня. Он закрывает глаза. Папина рука прикасается к нему, совсем не сердито, легонько лежит на плече.
– Это, сынки, наша семья. Наш клан. – Папа подбирает пять палочек, медленно по одной подносит к их лицам. – Это Винсент. Это Феликс. А это Лео. И… мама. И… папа. – Он собирает их в пучок. – Клан всегда держится заодно.
Теперь палочки лежат в его огромных ладонях.
Винсент. Феликс. Лео. Мама. Папа.
– Мы – клан. Вы – мой клан.
Он пробует сломать их, несколько раз, безуспешно. Даже он не может.
– Если клан держится заодно, его никогда не сломать. Мама иной раз этого не понимает. Не понимает, что такое настоящая солидарность.
Они сидят совсем близко друг от друга. Папино дыхание пахнет вином из лимонадных бутылок.
– Клан маленький, но его не разрушить. У клана есть вожак, который руководит и передаст ответственность следующему вожаку. Понятно?
Они все кивают папе, а он пристально смотрит на них. Особенно пристально на Лео.
– Тебе понятно, Лео?
Глаза у папы такие же, как в лифте. Только теперь между ним и папой нет зеркала.
– Большие армии пытались сокрушить маленькие кланы, но потерпели неудачу, ведь клан – это семья, где все поддерживают друг друга.
Он смотрит на них, и они понимают, что он сказал нечто важное.
И стараются ответить.