– Как., индейцы? – говорит Феликс.
– Нет! Нет и нет! Индейские племена… они просто обыкновенные сообщества, а я говорю о кланах, о семейных узах, которые… как Чингисхан. Или как казаки.
Папа встает, его слегка шатает.
– У казаков нет страны… у них есть только семья и друзья. Они кочевники, не имеющие собственной страны, они могут отправиться куда угодно, потому что семья всегда при них.
Он скрещивает руки на груди, положив ладони себе на плечи, опускается на корточки, как лягушка, и начинает подскакивать, выбрасывая вверх то одну ногу, то другую, он уже не лягушка, скорее похож на кузнечика и поет что-то вроде “Калинки”. Подскакивает, пока не спотыкается, он уже никакой не казак, огромное тело падает навзничь, на камень, он ударяется головой, но смеется, причем как никогда громко.
– В клане, в настоящем клане, мы никогда друг друга не обижаем.
Немного погодя он опять садится.
– В настоящем клане мы никогда друг друга не выдаем.
Запах вина в его дыхании смешивается с запахом пота от тесной рабочей рубахи.
– В настоящем клане мы всегда защищаем друг друга.
Лео знает, что, пожалуй, это не так, но ему все равно кажется, будто папа обращается к нему одному.
– Иначе… мы все потеряем.
49
На полуострове они пробыли долго, папа то сидел, то лежал на скале. Лео всегда находил странным, что папа мог плясать и петь “Калинку”, а уже через секунду полностью уйти в себя. Когда же уходил в себя, он говорил вещи, которых Лео не понимал, про свое детство, про то, как вырос и приехал в Швецию.
Гуськом, один за другим, они идут по узкой лесной тропинке. После полудня немного похолодало, и Лео плотнее запахивает стеганую куртку. Идут они не очень быстро, но Винсент все равно вдруг останавливается, умоляюще поднимает голову, и Лео берет его на руки. Папа шагает позади, что-то напевает без слов. Он опять выбрался из себя, и молчание не вернулось ни разу на обратном пути от Древвикена, через лес, мимо футбольного поля и лужайки, мимо школы до самого подъезда.
Новая бутылка всегда найдется.
Винная стойка под мойкой пуста, но за нею есть еще одна, всегда полная, так что вино есть всегда. Папа достает бутылку, идет в спальню, ложится на незастланную постель, а Лео ждет, когда он заснет, и закрывает дверь. Важно, чтобы папа заснул, чтобы вернулся покой и не было нужды все время держаться начеку.
Они вешают куртки на крючки в коридоре, и Феликс рассматривает большие прорехи на куртке Лео. Проводит двумя пальцами по волокнистым краям, обнажающим белый, вылезший наружу синтепон. Старается затолкать его внутрь, но тот опять немедля вылезает.
Если повернуть прореху на плече к стенке, видна дырка на рукаве. Если повернуть к стенке дырку на рукаве, видна прореха на плече.
А ведь с минуты на минуту придет мама.
Мама не должна их видеть.
Мимо прерывистого папина храпа за закрытой дверью спальни Лео крадется на кухню, достает из верхнего ящика рабочего стола ролик скотча, отрывает короткие куски, чтобы соединить края разрезов, но почему-то дыры становятся даже больше. Феликс приносит иголки, но ниток под цвет не находит, хоть и обыскивает множество банок и коробок, высыпав их содержимое на пол в коридоре. Потом они обнаруживают на письменном столе засохший тюбик клея, но сколько ни давят до боли в кончиках пальцев, не могут добыть оттуда ни капли.
– Ох, Лео, плохо дело.
– Мы повернем дырки… вот так… к стене.
– Она все равно увидит!
– Ну… тогда мы скажем, что куртка порвалась о колючки на кустах.
– Так ведь глупо же…
– А что, если Фарук загнал футбольный мяч в колючие кусты. И когда я полез туда за мячом, колючки зацепились за куртку и порвали рукав в двух местах. Сработает?
Приходит мама.
Они тихо сидят на кухне, слушают. Слышат, как она ставит сумочку на стул, а продуктовый пакет на пол, слышат, как она вешает в коридоре пальто.
И спешит мимо. Не глядя. Не видит прорех от ножа.
Идет на кухню и, слыша из спальни папин храп, спрашивает, что они ели на обед и на ужин. Прежде чем Лео успевает ответить, Винсент кричит из своей комнаты: “Мороженое!”, и Лео добавляет, что потом они пекли оладьи. На минуту кажется, что она ему верит.
– Оладьи?
Ее глаза ищут сковородку, которой нет ни на плите, ни на сушилке, или тарелки с остатками клубничного джема.
На сей раз отвечает Лео. Опередив Винсента.
– Да.
– Да?
– Да.
Мама сердится не очень часто. Но как раз сейчас сердится. Всякий раз, как резкие, судорожные, пьяные всхрапывания вылетают из спальни и наполняют квартиру, Лео видит это по ее лицу.
– Я помыл тарелки. И все убрал. Все-все. Сковородку. И тарелки.
Она открывает дверцу шкафчика. Но не ту, где тарелки или сковородки. А дверцу под мойкой. Вытаскивает мусорное ведро, и они оба одновременно видят их. Пустые бутылки. И стойку для вина, тоже пустую. Она вправду сердится. Но не на него и его вранье.
– Ладно. Чего вам хочется на ужин?
Она гладит Лео ладонью по щеке. Кожа у нее всегда такая мягкая.
– Что скажешь? Оладьи?
– Оладьи.
Он помогает ей достать муку, яйца, молоко и соль. И немножко папиной копченой свинины, которую он длинным кухонным ножом нарезает толстыми ломтями и ест с луком.
Особенные оладьи, которые пекут в духовке.
– Когда папа ушел в спальню?
– Когда мы вернулись домой.
– Вернулись?
– Да.
– Откуда?
От фургона с мороженым. От двух черносмородиновых бутылок. От палочек от мороженого, которые невозможно сломать, как невозможно сломать и семью.
– Откуда?
– Из школы.
Нежная рука по-прежнему у него на щеке.
– Откуда?
Слова не желают сходить с языка, потому-то, когда звонят в дверь, он со всех ног бежит в коридор. Под любым предлогом сбежать из кухни, сбежать от необходимости снова врать маме.
– Мама или папа дома?
Он никогда не видел дяденьку, стоящего на площадке.
– А вы кто?
Высокий. Почти как папа. Но с короткой стрижкой. И добрыми глазами.
– Они дома? Твоя мама? Или папа?
Не похоже, чтобы он чем-то торговал. И не домоуправитель, который пришел жаловаться, что они устроили беготню в подвале или разбили лампочки на парковке. Может, из тех, кто талдычит про Христа и показывает тоненькие брошюрки с яркими картинками, где нарисованы дети, играющие со львами. Но это не комиксы.
– Мама. Мама дома.
Нет, он здесь не затем, чтобы толковать про Иисуса, и брошюрок у него нет. Вдобавок такие обычно ходят по двое.
У Лео чуть сосет под ложечкой. Глубоко, под ребрами. Хорошо, что папа спит, ведь это наверняка один из тех, что приходят к маме или папе, поскольку Лео, Феликс или папа что-то натворили. И папе лучше с ними не встречаться.
– Спасибо.
Лео идет на кухню, прислушивается: папа храпит по-прежнему. И нарочно становится спиной к спальне, когда обращается к маме, которая взбивалкой размешивает в пластмассовой миске тесто для оладий.
– Там тебя спрашивают.
– Кто?
Он пожимает плечами.
– Не знаю.
Она моет руки под краном с горячей водой, вытирает их полотенцем, висящим на дверце плиты, и идет по коридору к входной двери.
– Здравствуйте.
Мужчина протягивает костлявую руку.
– Здравствуйте. Я отец Хассе.
Хассе? Хассе и Кекконен? Те, что избили моего сына?
– А я мать Лео, – говорит она, пожимая ему руку. – Хорошо, что вы зашли. Я собиралась связаться с вами.
Высокий мужчина кивает со вздохом:
– Понимаю. И ценю. Потому что… это недопустимо. Мама кивает и вздыхает, открывает дверь пошире:
– Входите. Не говорить же на лестнице.
Отец Хассе входит, но останавливается на коврике в коридоре. И она видит все его глазами: коридоров как бы два. Ее стена. И Иванова. Ее сторона с берестяными корзинками и рисунками, которые нарисовал для нее Феликс. Иванова сторона с длинными рядами старых инструментов и саблей, которой полагалось висеть в совершенно определенном положении и точно посередине.
– Поймите… я ни в чем вас не виню, – обращаясь к ней, он наклоняется, старается сделаться пониже. —
Я пришел, чтобы убедить вас поговорить с вашим сыном.
Мама меняет позу, опирается уже не на правую ногу, стоит на обеих, как бы готовится. Больше никто этого не видит. Один только Лео, он ее знает. Знает: стоя вот так, она проверяет свои силы.
– А мне бы хотелось, чтобы вы поговорили с вашим сыном.
– Уже поговорил. Сегодня… у нас было полно времени. Четыре часа в неотложной помощи.
– В неотложке?
– Да, они…
– Сегодня?
– Оскольчатый перелом. Результат “очень сильного удара”, так они сказали.
Мама оборачивается к Лео, смотрит на его лицо, которое из сильно опухшего с черными синяками успело превратиться в слегка опухшее с желто-коричневыми пятнами. Выражение ее лица меняется, когда она понимает, что речь идет не о случившемся неделю назад, а о случившемся сегодня и ситуация переменилась. Ваш сын и мой поменялись местами.
Лео смотрит в пол, слушает и вдруг осознает, что храп прекратился.
– Перелом носа.
– Понимаю. Я медсестра.
Дверь спальни открывается, Лео слышит.
– Не будь я сегодня дома. И не отвези его сразу же в больницу. Метина осталась бы на всю жизнь.
Тяжелые шаги приближаются.
– Они собрали ему нос. И выпрямили носовую перегородку.
Мама опять смотрит на Лео. И только в этот миг замечает папу, с растрепанными волосами.
– В таком случае… Мне очень жаль. Я серьезно поговорю с Лео. И мы во всем разберемся… А потом можем прийти к вам. И все обсудить сообща. Вы и ваш сын, я и мой сын.
Тяжелые шаги.
– Разберемся?
Папа.
– Блин, мы точно разберемся! – Папа проходит мимо Лео, идет дальше, встает между мамой и посетителем. – Верно, Бритт-Мария?